Московский психопат

© Эдуард Диа Диникин, 2018

ISBN 978-5-4490-8389-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Все события, происходящие в романе, имена, псевдонимы героев, а также псевдоним автора и название романа – вымышлены. Все совпадения случайны.

«Сотри случайные черты»….

А. Блок

«В Непале есть столица Катманду.

Случайное, являясь неизбежным,

приносит пользу всякому труду».

И. Бродский

«Черный человек!

Ты прескверный гость

Это слава давно

Про тебя разносится».

Я взбешен, разъярен,

И летит моя трость

Прямо к морде его,

В переносицу…

С. Есенин.

ПРОЛОГ К УБИЙСТВУ

1995 год, 25 октября, Челябинск

Данность для меня в этот вечер заключалась не только в анатомии окна, в которое я смотрел: стекло, расчлененное рамой, но и в сожалении, что я не рискнул пойти в баню вместе с тремя женщинами.

Строго говоря, двумя женщинами и девушкой. Алькой, Любой и дочерью Любы – Людой. Из них троих меня больше интересовала последняя. С Алькой я уже занимался сексом, с Любой не хотел, а Люда выглядела симпатично и сексуально.

К тому же, я случайно услышал, как Люба сказала: «мужа я всегда любила, да и люблю»

Мы находились в ее доме. Во дворе была баня, которую она растопила. Я хотел предложить им свои услуги банщика – похлестать веником, поддать пару, сделать массаж, но не рискнул. Если бы Люда не была дочерью Любы, то даже и не задумался бы о таком предложении. И сейчас я полулежал на диване – полупьяный и полурасстроенный. С другой стороны – еще относительно трезвый и почти довольный. Ведь мой стакан на столе в любой момент мог наполниться водкой хоть наполовину, хоть полностью, а Алька всегда была особенно горячей в состоянии подпития.

Люда ушла куда-то час назад. Иногда мы с Алькой тоже уходили – курить на улицу. Хозяйка дома не курила.

– Поэтому я и не пьянею так тяжко, как вы, – сказала она.

Но я думал, что причина была в ее габаритах. Поставь меня на одну чашу весов, а ее на другую, то я бы перетянул, но, возможно, только в том случае, если бы Фемида слишком ко мне придралась. А вот к ней она была пока благосклонна. Как и ко многим в этом году.

Но, вообще, Люба была довольно хороша. Некоторые мужчины любят как раз женщин с размерами. Лицо Любы было привлекательным. Большие голубые глаза смотрели задорно и уверенно. Два раза за вечер она пела песню со словами: «А я сяду в кабриолет и уеду, куда-ибуть», после чего задумчиво смеялась.

Люба и Алька была бухгалтерами, и сейчас обсуждали уже не очередной вариант кражи денег с того кафе, где работали, а возможности это кафе присвоить себе.

Мне это было не интересно, и я лег на диван, чтобы посмотреть телевизор. Показывали передачу про «тусовку» в московском клубе. «Поехать, что ли, в Москву?», подумал я, «с другой стороны – приехал только три месяца назад оттуда».

Кроме того, были и другие мысли. Любовь – я услышал случайно – сказала задумчиво Альке полчаса назад: «Он подрастет и, видимо, я с ним спать буду». Я понял, что она говорит о своем сыне, которому было семь лет и которого дома не было, как и его отца, явно подкаблучника.

Как можно рассуждать о таком? У меня не совсем укладывалось это в голове. И особенно – как можно так откровенно говорить об этом? Да и, в конце концов, как можно говорить, что любишь мужа и не просто пьянки проводить, когда его дома нет, но и с сыном спать?! Что происходит с людьми в этот девяносто пятый год?

Меня вывел из раздумий звонкий голос Альки. Обдумывая свои «схемы» две коллеги, не забывали об алкоголе. У Альки голос всегда становился таким, когда она выпивала чуть больше, чем надо для ее чуть менее чем «вес пера» теле, чуть вздернутом носике, чуть вздорном характере и ничуть и никогда не исчезающим самомнении.

Я случайно узнал, что она совсем недавно познакомилась с каким-то «бандюганом». На мой вопрос – не любовники ли они теперь, она уверенно заявила: «не-е»! Если бы она сказала: «Да, мы любовники!», то я бы еще сомневался, но после этого энергичного «не-е!» никаких сомнений у меня не было. Делить мне с «бандюганом» было нечего, а вот «делить» с ним Альку не хотелось – парадокс тут был поверхностный, как знания тюремного «пахана» в начертательной геометрии: на черта мне был нужен СПИД или гепатит, ведь «бандюган» колется сто пудов?

Были и другие опасения. Например, я знал, со слов Альки, что у него есть пистолет. Это, конечно, не было удивительным.

Удивительным было то, что я опять на все наплевал и связался с Алькой. Впрочем, как раз для меня это и было вполне себе обычным делом. Какая-то сила притягивала меня к Альке. Но не больше, чем на пару недель. Видимо, алкоголь и ее веселый нрав, а также не менее веселая промежность.

«Да и как он нас тут найдет?», подумал я о ее бандюгане и тут же осознал, что «бандюган» и Любу знает. И, возможно, знает, где она живет. Правда, он поехал в область за какой-то КРС, бандит этот. Я помнил, Алька говорила два часа назад об этом.

– Аля, а что такое, кстати, КРС? – спросил я свою подружку.

– А, это шкуры крупного рогатого скота, – пояснила она. – Из них куртки шьют и прочую фигню. Ты что лежишь там? Присоединяйся.

«Эх, ты бы лучше в бане это предложила сделать», подумал я и сказал:

– Сейчас, только, вот, тапки надену.

Алька стала разливать водку, Люба встала и повернулась спиной к столу, доставая что-то с подоконника.

В этот момент в дверном проеме появилась фигура коротко стриженного молодого мужчины в красном, почти алом пиджаке, и с пистолетом «макарова» в руке. У меня не было никакого сомнения, что это боевое оружие, а не газовый, например, пистолет.

Он посмотрел налево. Женщины его еще не увидели. Тогда он посмотрел на меня и произнес:

– Походу, я убью сегодня эту свинью.

РЕЗЫ И ЧЕРТИ

1982 год. 16 сентября. Челябинск.

А. 5. 25, подумал я, узнав из новостей, что правительство СССР в ответ, как было сказано, на разворачивание американской программы Стратегической Оборонной Инициативы, подтвердило свое решение разместить ракеты с ядерным оружием в Восточной Германии и Чехословакии.

Неужели и вправду будет война? Мне бы этого не хотелось. Мне было всего-то тринадцать, и я еще ни с кем толком не трахался, если не считать, конечно, детских игр в «доктора» и «маленьких обезьянок». Тогда мне было шесть, я был мудр и уверен в своем бессмертии. Становясь взрослее, люди заметно глупеют, ограничивая себя по половому, социальному, профессиональному и прочим третичным признакам. Потом, легко предсказуемые и уже высчитанные, они тупо исчезают. Иногда исчезают остро, но в чем разница между первым и вторым видом исчезновений, не говоря уже о самих терминах, странных и ни к чему не обязывающих, никому не известно.

Сегодня ночью мне снился замечательный сон. Смуглая девушка с остро торчащими сосками, очень похожая на модель из «Хастлера», который на неделю дал мне педант и скупердяй Вадик Резун, вначале лазила со мной по каким-то холмам и пляжам, а потом, пригласив к себе, стала снимать с меня одежду. Тут откуда-то появился Резун и увел девушку под самым носом у поллюции. При этом он приговаривал, что за дальнейшее я должен доплатить. И в срок. Я знал, что Вадик очень скрупулезен, даже чересчур. Если бы Резун был тимуровцем, то он бы, действительно, в годы фашистской оккупации продолжал рисовать звездочки на домах коммунистов и их родственников, но я все же не ожидал от него такой подлости.

Я заварил чай, сделал себе пару бутербродов с сыром и маслом – вот уже пару лет, после введения талонов, эти продукты можно было свободно купить в магазине – и кинул несколько маленьких кусочков сыра котам.

Масла было несколько килограммов. Я выкупил его на все талоны, которые получал на «Плодушке», в каком-то сером одноэтажном здании. До талонов люди занимали очередь за маслом и мясом с утра. Это производило плохое впечатление на граждан. Мне же еще не нравилось то, что показывали по телевидению. Слава богу, была музыка на магнитофонных пленках. Кроме зарубежных исполнителей стали появляться отечественные. Но это отдельная песня.

Люди должны были уже два года жить при коммунизме, это обещал Хрущев, но то, что окружало людей, мало напоминало коммунизм. Талоны же это как-то особенно подчеркивали. С другой стороны, теперь всем были гарантированы масло и колбаса. Это, конечно, не коммунизм, но и не килька в томатном соусе.

До Хрущева, в каком-то смысле, на трибуну ООН не ступала нога человека. До меня, в самом прямом смысле, никто в нашем доме не убивал свою прабабушку. Я был почти уверен в этом. Как и в том, что, когда ее хоронили, мы быстро проехали больницу, в которой она провела два дня, в течение которых у нее брали всяческие анализы, и которые ничего хорошего, кроме старости, не показали. Потом она два года лежала почти помидором, а потом я ее убил…

Но вначале мы вернулись домой. Она лежала на полу и не могла пошевелиться. Мама с папой переложили ее на кровать, вызвали «скорую». Минут через пять пришла бабушка – ее дочь. «Скорая» приехала через полчаса.

Прабабушку я называл старенькой бабушкой, чтобы не путать ее с «молодой». Старенькая бабушка всегда была очень жива и, несмотря на свои годы, выглядела замечательно. Поэтому все надеялись, что скоро она пойдет на поправку. Но этого не происходило. Я все не мог поверить, что она может умереть. Через год в это перестали верить почти все. Прабабушка лежала на кровати, ходила под себя не только днем, но и ночью, как лунатик, иногда смеялась и никого не узнавала. Мама и бабушка очень уставали убирать за ней, ходить на работу и заниматься мной. У меня как раз началось то, что принято называть «трудным возрастом».

Старенькая бабушка не приходила в себя. Лишь однажды, когда ее в первый и последний раз оставили со мной, я увидел на ее лице осмысленное выражение. Она подняла голову и, глядя прямо в мои зрачки, сказала: «Милый». «Да, бабушка, это я», с надеждой и страхом выкрикнул я. «Милый», выговорила она еще раз с усилием и оттолкнула меня. Потом ее голова упала на подушку. Мне показалось, что кто-то стоит за моей спиной. Я оглянулся, хотя и понимал, что никого там быть не может. Сглотнув, я подошел к окну и отдернул шторы. Потом опять задернул. Гнетущее чувство чего-то постороннего не отпускало меня. Я уже было собрался быстро выйти из комнаты, но увидел, что бабушка уткнулась лицом в подушку. Я хотел перевернуть ее. Но будто что-то остановило меня. Еще раз осмотрелся по сторонам. Включил свет. Выключил его. Стараясь не обращать больше внимания на свои страхи, стал переворачивать бабушкино тело. У меня не получалось. Казалось, что оно потяжелело килограмм на двадцать. С большим трудом я все же сделал это. Она открыла глаза. Какого ужасного чуда ждал я в тот момент? Я смотрел в ее такие чистые, как алмаз, глаза и видел в них разные мелочи, из которых складывается жизнь. Маленькие мелочи и великие мелочи. Возможно, я их отражал и, глядя в мои глаза, она увидела во мне свою жизнь, по крайней мере, часть ее. Возможно, она ничего не соображала и ничего не видела. Но в любом случае, ее зрачки резали меня действительно как алмазы. Почувствовав, что еще немного и мое тело распадется на мелкие части, я выбежал из комнаты. Меня мучил стыд. Мне казалось, что кроме всего прочего бабушка прекрасно видит меня, понимает меня и осуждает.

Тогда, в тот день, когда мы, вернувшись из гостей, увидели ее лежащей на полу и, переложив на кровать, вызвали скорую, я все время был в квартире. Врач, молодой высокий человек, поставил укол и быстро осмотрел бабушку. Я находился в тот момент в соседней комнате. Дверь была полуоткрыта, никто особенно не обращал на меня внимания. Поэтому мне было видно почти все. Наверное, бабушка, когда ее разбил паралич, упала, но врач подозревал и внутреннее кровотечение. Бабушку, словно молодуху, быстро раздели. Я заметил, что волосы на ее лобке были чисто русого цвета, и именно это поразило, а не то, что она неожиданно посмотрела на меня, в то время как никто меня не замечал, обеспокоено обступив ее, и, как мне показалось, неловко улыбнулась. Я рывком пересек комнату и сел рядом с окном, откуда не было видно ни меня, ни бабушки. Мне было стыдно.

Бабушка поседела, наверное, лет за двадцать до моего рождения. Я видел фотографии. Вообще, я представлял ее только лет с пятидесяти. В отличие от своих сестер, еще до войны перебравшихся в Ленинград, до которого от их деревни было километров сто, она почти всю жизнь прожила в деревнях да хуторах, где с фотостудиями, думаю, была напряженка.

Эти волосы на лобке произвели на меня очень странное впечатление. Ведь у меня не так давно тоже стали там расти волосы. Это меня радовало и немного пугало. С другой стороны, я был к этому равнодушен. Сидя у окна, пока врач быстро осматривал совершенно чужую ему старушку, я думал о том, что вот и у меня, скорее всего, будут такие же волосы. Будут скоро. И скоро будут женщины. Я именно так и подумал: «женщины». И еще подумал: «а могут и не быть». У меня были причины так думать, собственно, как и у всего моего поколения в том одна тысяча девятьсот восьмидесятом году.

Американцы, игнорируя мнение прогрессивной общественности и здравый смысл, размещали в Европе ракеты. Многие считали, что войны не избежать. То, что мы тоже неслабо долбанем Америку, немного успокаивало. Огорчало лишь то, что я мог не Успеть. Мог не успеть переспать с кем-нибудь и понять, что же это такое и с чем его едят. Детские шалости не в счет, о чем говорить!

Когда мы везли бабушку на кладбище, я тоже думал об этом. Кладбище находилось в двух километрах от завода, где изготовляли части для баллистических ракет, это и навело на размышление. Думал и о другом. Сухие бабушкины руки, цвета луковой шелухи, ее спокойное красивое лицо, простой деревянный гроб, за который осудили некоторые соседи, не знающие, что это всего лишь одна часть бабушкиного староверческого завета, которую удалось выполнить, вторую – безалкогольные поминки – выполнить не удалось, все это заставляло меня думать о жизни. Я думал – а не убьют ли меня в Афганистане, если я пойду в армию? Я думал – нет, не убьют, ведь к моему восемнадцатилетию все закончится. Я думал – надо перестать надевать, выходя на улицу, тренировочные штаны, а то уже пару раз, когда ехал в трамвае, пришлось пропустить свою остановку. Я думал – надо записать на катушки «Чингисхан» и «Оттаван», а если бабушку начнут целовать, то я спрячусь и целовать не буду.

Я думал – неужели это я ее убил, как сказала мама в тот день. Они приехали тогда поздно, гораздо позднее, чем обещали. Я уже посмотрел «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», больше ничего интересного не предвиделось, и я, взяв «Борьбу за огонь» Рони-старшего, углубился в чтение. Несмотря на увлекательнейший сюжет, меня сморил сон. Сон странный, дурацкий. Мне снилось, что я работаю на почте в Нью-Йорке, но почта не обычная, и даже не голубиная, а страусиная. Я привязывал письма к ногам страусов, а посылки навьючивал им на спины, потом отпускал. Дорогу страусы знали. Если кому-то надо было пересечь океан, к примеру, донести письмо во Францию, те шли или в аэропорт или в морской порт. Потом мне все время будто вспоминалось, что я видел во сне старенькую бабушку, но четко я не был в этом уверен.

Разбудили меня мама и бабушка, они приехали усталые после огородных работ. Но это не помешало им сразу же подойти к прабабушке и обнаружить, что та находится в полумертвом состоянии. Начались крики, упреки, вызовы «скорой», но «скорая» не помогла. Ночью старенькая бабушка скончалась. Она слишком долго пролежала лицом вниз. Я просто проспал тот момент, когда она опять перевернулась. Или не проспал, а все сделал специально? Что ж – не вам судить.

Наутро мама, с опухшим от слез лицом, бросила мне в лицо очень простую фразу: «Это ты убил бабушку!».

Все это: и сон, и слова мамы, и слова прабабушки, эти ее: «милый, милый» – все это вспомнилось мне, когда мы проезжали мимо больницы. Особенно сон. Ведь я в нем полетал на страусе. Но не там, где бы хотелось – над нашей больницей. Она была построена сразу же после войны. Ее, как и большинство зданий вокруг, строили пленные немцы. Проектировал больницу немецкий архитектор. Уже после того как он и его соотечественники отправились на родину, какой-то летчик, совершая тренировочный полет, случайно посмотрел вниз и оторопел – внизу, на земле, он увидел огромную свастику! Немец так хитроумно замаскировал ее в чертежах проекта, что там ее просто не было видно. Но сверху все эти строения: больница, подсобные помещения, аллеи и прочее давали именно такой визуальный эффект. Мне всегда казалось, что эта история – вымысел.

Вечером я лег спать очень рано, не так, как обычно. Меня душили слезы. Только в этот момент я осознал, что старенькой бабушки больше нет и то, что это я виновник ее смерти. Ее, читающей в свои годы почти по складам, качающей осуждающе головой при виде артистов балета, который так часто показывали по телевидению и всегда доброй ко всем людям, больше нет. Меня душили слезы….

В конце концов, я все же уснул.

Утром я проснулся полным сил. Открыл ключом ящик письменного стола и достал оттуда порножурнал. Эти фото не казались мне похабными, напротив – они были чем-то жизнеутверждающим и консенсусным, в духе разрядки – ты мне, я тебе, что, глядя на фотографию, залитую солнечным светом, и чувствуя, как поднялся в трусах ствол, я попросил Господа, чтобы не было войны. Хотя бы пока я кого-нибудь не трахну.

И вот тут мне стало немного стыдно. Но не надолго, ведь вынырнув эмбрионом из мира души в мир материи, я, вместе с жизненными соками матери, а потом ее молоком, впитал в себя его духов и его буквы. И буквы его лишь иногда резы и черти, но чаще гласные и согласные.

ПРИКАЗАНО ЖИТЬ ДОЛГО И СЧАСТЛИВО

1991 год. 21 октября. Челябинск.

Похоронили деда в хороший день, если похороны в хороший день возможны. Двадцатого было пасмурно, дождь, прохладно, а двадцать первого – солнце, тепло, ни ветерка.

Рак диагностировали год назад. Последний месяц он лежал дома. А перед похоронами он дома не лежал, его тело находилось в морге, откуда его и привезли прямо к дому. У подъезда постояли не долго. Поехали на кладбище, где у мамы случился нервный срыв. Она так кричала, что люди у другой могилы оборачивались. Я стоял чуть в отдалении.

Поминки проходили в столовой в здании одного из общежитий завода, на котором дед работал вначале инженером, а уйдя на пенсию, слесарем. Помещение было большим, людей поместилось много. Где-то через полчаса поминок, коллега деда, мужчина за пятьдесят, общественник и, разумеется, коммунист, начал было говорить речь, начав ее со слова «товарищи», но какой-то молодой парень перебил его выкриком: «Хватит уже товарищей, закончилось старое время, молча помянем, без речей.». Я уже подумал, не устроит ли «прораб перестройки» драку на поминках, что, конечно, было бы прикольно, не будь это поминки моего деда. У меня непроизвольно сжались кулаки. Я сдержался. Общественник продолжил речь, но завершил ее довольно быстро.

Я вышел на улицу. Буквально через остановку в этот момент моя девушка занималась блудом. Так я думал, по крайней мере. Мы жили с Наташей почти год. В последнее время что-то пошло не так. Мы любили друг друга, но будто пелена покрыла наши глаза, наши дороги разошлись, мы стали блуждать непонятно где, а она еще и непонятно с кем. Я блуждал, понятно, с кем. Со своими тяжелыми, мрачными мыслями. Вот именно в этот месяц «сгорел» дед, которого я сильно любил.

Поминки продолжались довольно долго. Конец октября – время, когда день сокращается. Но все когда-нибудь заканчивается. И жизнь, и поминки. Я возвращался обратно к столовой, пройдя до этого к пляжу озера Смолино. Шел я по уже темной аллее. Я слышал вокруг голоса людей, но странным образом рядом никого не было. Солнце этого дня, проводив теплом и светом деда, покинуло Челябинск, оставив в сухом остатке приятную влажность воздуха. И странно было то, что никто не прогуливался под этими, то ли липами, то ли тополями, никто не сидел на скамейках. Пуста была аллея. И пусто было у меня на сердце.

Дома бабушка поставила большой фотопортрет деда на журнальный столик, стоявший у стены. Рядом с ним стояла свеча. Она горела в темноте, а я лежал на диване в той же темноте. Время было уже позднее, ночное. Возможно – 11 вечера, возможно – 1 ночи, но, вероятнее всего, время остановилось посередине.

Я вышел на лоджию, которую в шутку называл масонской – ее переделывал знакомый отца, каменщик по специальности. Теперь, остекленная, она была еше и разделена на две соединенных части. В одной стоял диван и комод, во второй консервированная еда, мешки с мукой, ящики с водкой и коробки с мылом – бабушка помнила тридцатые и сороковые, поэтому всегда делала запасы.

Я покурил на лоджии и вернулся в комнату, закрыв дверь на защелку, так как иначе она открывалась. Лег на диван.

Ощущение пустоты было настолько полным, что я сам себе казался придавленным надувным шариком, если такое может казаться. Еще мне показалось, что свеча, у фото с дедом, стала гореть чуть ярче. Ее пламя отражалось в стекле «стенки» и зеркале, которое было за стеклом.

– Дедушка, – сказал я, – если ты здесь, потуши свечу.

Свеча погасла в течение пару секунд.

Стараясь не удивиться, чтобы удивлением своим не спугнуть это проявление чуда, я зажег свечу. И опять лег на диван. В каком-то смысле, пусть я не понимал этого, для меня это было сродни лабораторному опыту. Поэтому я и вернулся на то место, где находился при констатации его успешного результата.

– Дедушка, погаси свечу еще раз, – попросил я.

Свеча погасла. Но в этот раз все произошло медленнее. Возможно, секунд за пять.

Я встал, проверил все окна и двери. Невозможно, чтобы сквозь них мог пробиться воздух.

Я опять зажег свечу и лег на диван.

– Дедушка, я попрошу в последний раз, затуши свечу.

Я смотрел на ее пламя, не отрываясь. Оно не менялось. Но только первые секунды. Потом, медленно, словно его кто-то выключал, стало гаснуть. Я никогда не видел до этого, чтобы огонь свечи может исчезать так постепенно.

Свеча погасла. Исчезли блики света в стекле «стенки» и зеркале за стеклом.

Я повернулся на правый бок и закрыл глаза. Впервые за эти дни пустоты и отчаяния я чувствовал себя умиротворенно.

Утром позвонила Наташа, и мы вновь стали жить вместе.

Вероятно, я не сделал правильных выводов из того, что произошло в ту ночь, так как через год мы, все же, расстались с ней.

Или та ночь сделала выбор за меня, за нее и за все то, что горело потом синим пламенем.

РЕЗНЯ НА РУБЛЕВКЕ

1997 год, 17 октября, Москва

Через два дня мне предстояло впервые в жизни сниматься в порнофильме. Небольшие деньги за небольшой сценарий я уже получил и даже потратил, теперь оставалось сыграть в фильме роль второго плана. Я чувствовал некоторое волнение и даже сомнение – а надо ли это мне?

Но до съемок оставалось два дня, а сегодня – семнадцатого декабря 1997 года в музее Маяковского на Лубянке состоится вечер философа-традиционалиста Александра Дерюгина, одного из основателей НБП – Народных Бригад Постмодерна. На вечере будет присутствовать и другой отец-основатель проекта – Эрнст Милонов.

Никаких афиш у музея Маяковского, извещающих о выступлении Дерюгина, не было. Несмотря на это, уже за час до начала лекции у дверей толпился народ. Человек двадцать. С некоторыми я обменялся рукопожатиями.

– Привет, Рома, – поздоровался я с руководителем группы «Накал факела». – Что, неужели тебя не пускают?

– Почему же? Я вышел покурить. Иди, тебя-то тоже пропустят свободно. Я. к тому же, почему здесь – не хочу, чтобы меня попросили что-нибудь сделать, будет неудобно отказываться.

– Тогда я тоже, пожалуй, покурю. А что сделать?

– Да что угодно. Мусор вынести, если есть. На сцене что-нибудь поставить, на входе постоять….

– Вход платный, конечно?

– Да, но своих так запускают. И специальных гостей. И прессу, конечно.

– Деньги на входе берут?

– Нет, как всегда – в холле. Там билеты продают. Все чин чинарем, как положено.

– А что за гости ожидаются?

– Черт его знает. Вить, кто должен быть, не знаешь? – обратился он к подошедшему парню.

– В смысле?

– Ну, из гостей?

– Не знаю.

– В общем, – сказал Рома, – всяких может подвалить немеренно. Дерюгин сейчас в истэблишмэнт рвется, так что состав может быть очень разнородным. От фашистских литераторов и художников, до либералов самого грязного пошиба. Летов может быть.

– Летов разве в Москве? – удивился я.

– Нет его в Москве. У него вообще запой, – сказал Витя. – Такой, в смысле, запой, – он щелкнул пальцем по горлу.