Город подземных цветов

Лёша, отдалившийся от дома на пару километров, думал: «Здесь Лизы точно нет, здесь пусто, темно, безлюдье». Однако пропажа нашлась: подруга стояла спиной к дороге, прислонившись к чёрным массивным трубам, и смотрела на огонь. Лёша держал наготове строгую речь про надуманную, детскую любовь, которая скоро осядет, как сахарная вата. Хотел сказать: «слушай, всё наладится», «корень обиды – эгоизм», но забыл все слова, услышав не то вой призраков комбината, не то девичий плач. Лёша перелез через трубы, обнял Лизу крепче, чем позволял себе прежде, положил подбородок ей на макушку. Волосы пахли пожаром.

Спасатель недооценил утопающего. Она плакала взахлёб, билась в ознобе, цеплялась за футболку, тащила, тащила на дно. Будь они в воде, оба бы утонули.

– Я поговорю с Владом, – пообещал он. – Больше никаких неприятных новостей.

Лиза икнула и на время затихла. Взгляд стал пришибленным. Лёша понял: ей больно от упоминаний о Диме, но в то же время хочется знать всё. Когда рана чешется, трудно не ковырять.

– Прости, – сказала она. – Скоро возьму себя в руки. Эмоции эти, воспоминания, всё… в огонь. Когда снова его увижу, не дрогну.

– Может, он продолжит по лагерям шататься и уже не приедет.

Лиза сжалась и зажмурилась. Лёша знал: хотела она другого. Чтобы Дима вернулся, прополз на коленях от двора до комбината, извиняясь на русском, английском и татарском. Чтобы назвал прекраснейшей девушкой на планете Земля. Чтобы сдержал обещания и стал надёжной опорой на всю жизнь. Она ждала, когда ход событий повернётся вспять. И пока чуда не случалось, в её голове работала программа самоуничтожения. Внутри всё горело.

– Иногда я… желаю ему боли, – призналась Лиза. – Или даже смерти.

Такая откровенность стала для Лёши неожиданной. Появись у него подобные мысли, ни слова не слетело бы с языка. Он привык держать чувства под контролем, в особенности греховные.

– Тебе только кажется, – возразил он. – Представь, Дима лежал бы в траве связанный, и огонь подбирается всё ближе…

Лицо Лизы приняло расслабленное и будто бы мечтательное выражение, заплаканные глаза смотрели на пожар.

– Ты прав. Но прежде чем помочь, я задержалась бы на минутку. До второго «пожалуйста».

Вопреки всякой логике, жестокие слова его возбудили. Больше всего Лёша сторонился лицемерия, а сильные, открытые чувства, пускай и неправильные, его будоражили. Он ослабил уже не столь целомудренные объятия и сказал:

– Хватит мучить воображаемого Диму. Пора отвести тебя домой.

Помнить Лизу надрывающейся от плача в его руках и спокойно слушать Димин флирт было невыносимо. У Лёши возникали проблемы с контролем гнева. «Что с тобою? – он случайно вспомнил библейскую строчку. Кажется, из неканонических текстов. – Отчего смущены разум твой и чувства сердца твоего?» Ответ простой: разум и чувства находились в разладе. Сердце стремилось получить от Лизы больше, чем дружбу. Разум запрещал. Не личность получалась, а маятник в вакууме. Колеблющийся вечно.

Понимаете теперь? Лучше уж выкрутить звук в наушниках на максимум, чем думать о жизни.

Сегодня Цементная слободка выглядела иначе. Вчера каждый обломок кирпича, каждый неостриженный куст, каждое треснувшее окно вписывались в общую картину. Хаос казался неслучайным. Теперь же Лёша увидел обычный запущенный посёлок. Слободка не ждала гостей.

Поперёк дороги лежала собака с чёрной спиной, длинным хвостом и коричневой мордой. «Босерон? – предположил Лёша. – Не чистокровный, но порода ещё чувствуется». Пёс поднялся с земли, оскалил зубы и зарычал.

– Спокойно, приятель. Ты ровный парень, я тоже. Поладим! – Лёша показал пустые ладони. – Видишь? Не очень-то я страшный.

Глаза животного покрывала белёсая плёнка. Это были две полные луны. «Слепой?» Пожалуй, нет. Лёша умел отличать собак, лишившихся зрения: обычно они выглядели трусливыми, кроткими, поворачивали морду в сторону звука и низко держали голову, полагаясь на запахи. Этот пёс определённо его видел.

– Есть хочешь? – Лёша запустил руку в карман. – Извини, сухой корм. Не ходить же с мясом по такой жаре. – Он положил горсточку перед псом, продолжавшим рычать и прижимать к голове чёрные уши. – Ешь, шантажист. Ласки хочешь? Вообще-то я не глажу подозрительных товарищей вроде тебя. Не хочу потом блох ловить. – Лёша вздохнул, присел на корточки и почесал пса за ушами. – Ладно-ладно.

По телу собаки пробежала волна дрожи, рычание прекратилось, изо рта вывалился розовый язык. И что самое удивительное: глаза прояснились, белая дымка исчезла.

– Хм. Симулируешь? – Не переставая гладить, Лёша скомандовал: – Сидеть! – и собака послушалась. – Недавно на улице? Бедняга. – Бездомные животные вызывали у него сочувствие: их существование тоже было лишено смысла.

Пёс начал есть корм.

– Так-то лучше.

Лёша выпрямился, успокоенный, и отправился искать вчерашнюю тропинку, а пёс потрусил следом. Дом подземных цветов стоял в круге сочной зелёной травы. При ярком свете аномалия ещё больше бросалась в глаза. Лёша поискал взглядом разбрызгиватели для газона, но не нашёл ничего похожего. Сзади раздалось подвывание: пёс бегал вдоль кромки зелёной травы и скулил.

– Ко мне! – позвал Лёша. Собака подняла жалобные глаза, но в круг не пошла.

Стало неуютно: какая сверхъестественная сила питает землю слободки? Что за языческие верования побуждают людей жечь здесь еду и личные вещи? Он ощутил брезгливость и усмехнулся: «В кои-то веки естественные для верующего чувства. Лишённые иронии. Отец бы похвалил». Чтобы оставаться глубоко религиозным человеком, Лёше нередко приходилось богохульствовать – иначе не получалось защититься от вездесущих отцовских наставлений. Бывало, простоишь воскресную службу, выслушаешь его разглагольствования о праздничном дне, насмотришься, как подходит какой-нибудь верующий для пастырской беседы и с трепетом повторяет «батюшка», а далее за трапезой с активом прихода внимаешь речам о праведной жизни. И каждое слово подкреплено страстью в глазах и твердой уверенностью в собственном моральном превосходстве.

В повседневной жизни отец всегда проявлял достоинство. Во время учёбы в светском университете познакомился с будущей женой – светловолосой, миниатюрной девушкой, чей дедушка-священнослужитель был репрессирован в тридцатые за «антисоветскую агитацию». Его близкие спрятали на время иконы, но не веру – у Иры ею светился высокий лоб и умные зелёные глаза. Как рассказывал отец, он сам не заметил, как охладел к родственникам-коммунистам, тяжело воспринимавшим перестройку, и переродился в нового человека. Они с матерью поженились, отец поступил в семинарию, родились дети. За много лет он ни разу не сталкивался с кризисом веры. Такая уж натура: если увлёкся – будь то коллекционированием монет, женщиной или верой, не бросит, пока его в гроб не уложат.

Отца не поймаешь на пьянстве, лжи или рукоприкладстве, а желающие обнаружить в нём грехи находились: у них в подъезде существовала практика выставлять пакеты с мусором в общий для нескольких квартир предбанник, и однажды Лёша подловил соседа, и вместе с тем прихожанина, за рытьём в отходах.

Ссоры в семье случались, причём громкие, но вдохновляла их мама, обвиняя отца то в молитвах за красных предков, то в навязчивом поведении прихожан, которые, встретив её во время поста в супермаркете с молоком «Агуша» в руках, округляли глаза и шептались. Будто не знали, что в доме растёт годовалый внук. Отец переносил её истерики стоически и огрызался, лишь когда слышал: «Да без меня ты бы к вере не пришёл».

И всё-таки отец дважды в жизни совершил жестокость, и самоубийство Славы лежало на его, а также маминой совести, считал Лёша.

Он не мог признать всепроникающую отцовскую правоту, потому приходилось насмешничать, переиначивать библейские тексты, перекраивать догмы, а потом молиться Богу бесконечно мудрому и принимающему исключения из правил. Всё, лишь бы не верить, будто в мире существует объективная истина, доступная священнику. Лишь бы не стать человеком, не признающим ошибок.

Несмотря на брезгливость, Лёша не хотел уходить из слободки ни с чем. Он перекрестился, подошёл к Дому подземных цветов, подёргал запертую дверь, заглянул в окна: внутри никого не оказалось; более того, из единственной комнаты исчезла мебель. Похоже, дом, лишь притворявшийся жилым, вернулся в естественное состояние. Лёша рассудил, что ломиться внутрь всё же не стоит: каким бы необычным ни казалось это место, как обычный человек, он вынужден соблюдать закон.

Он спустился с крыльца и встал на колени возле подвального окна. Груды женской одежды не исчезли: летние платья, свитера, куртки; разных цветов, стилей, размеров; советской эпохи и современные. Сарафан в самом низу наполовину истлел. Что это? Тайник маньяка? Домик сектантов? А сверху лежит вчерашнее нежно-зелёное платье Лизы… Нет, показалось. Меньше надо смотреть на её наряды, волосы, грудь…

От мыслей отвлёк лай нового друга. Пёс перебежал левее, всё ещё держась снаружи круга, и Лёше стало интересно, на что тот смотрит. За Домом подземных цветов открывался участок с выгоревшей до черноты травой; в золе, на коленях, касаясь лбом земли, стояла просто одетая женщина лет сорока: молилась? читала заклинание? Вокруг валялись горбушки хлеба, кусок белой ткани, тест на беременность, обрывки бумаги. Пока Лёша мысленно сопоставлял один предмет с другим, пёс подпрыгнул и ткнул его передними лапами в живот.

– Сидеть!

При звуке голоса женщина вскочила на ноги и быстро скрылась за домом. Лёша направился к месту, где она стояла на коленях, рассматривая по пути странный мусор. Его внимание привлекла обгоревшая фотография, от которой уцелел лишь один уголок.

Снимок запечатлел каменный памятник в форме паруса на фоне красного заката. «Это в посёлке Героевка», – понял Лёша. У родителей хранилась похожая фотография, снятая в 2012 году. Отец редко обращался к архиерею за разрешением взять отпуск, да и тогда уезжал максимум на тринадцать дней, чтобы пропустить одно воскресенье. Летнюю квартиру он купил даже не для детей, а для жены – мама нуждалась в отдыхе от взглядов прихожан. Лишь наедине с собой она вновь обретала веру.

В Керчи десять лет прожили прадед с прабабкой, прежде чем уехать в Карелию. Здесь служил давний друг по семинарии дядя Андрей, которого отец мог попросить присматривать за семьёй, когда его нет в городе.

В первое лето они все превратились в детей: каждая достопримечательность казалась приятным сюрпризом. Отец даже согласился позировать с мамой на фото. Возмущался только, как легко она скинула длинные скромные одежды. Ворчал, не более того.

«Мало ли людей фотографировалось в Героевке», – подумал Лёша и позволил снимку мотыльком слететь с ладони на землю. Он поднял взгляд на заднюю стену дома и только теперь увидел, какому идолу поклонялась женщина. По желтоватому ракушечнику вились тугие лозы. На них соседствовали самые разные цветы: маки, нарциссы, фиалки и другие, которые Лёша даже не мог назвать. Живое зелёное полотно образовывало человеческую фигуру. Фигуру женщины в платье из цветов и с венком на голове.

Ближе к закату компания пополнилась, и они пошли к троллейбусной остановке. Праздничное настроение задавал Гриша, надевший тельняшку и корону из фольги. Они с Димой, два сорванца, смеялись так громко, как взрослые уже не смеются. Лёша спустя пару часов отсутствия вернулся с видом человека, нашедшего новую причину для головной боли. Лиза даже боялась его трогать, лишь шла рядом и краем глаза наблюдала, как Маша знакомится с близняшками. Подруга вела себя дружелюбно, но рассеянно: говорила с полуулыбкой и даже не спросила про имена. Её взгляд был поверхностным, блуждающим. В уголках глаз проступали гусиные лапки, блёклые русые волосы свисали сосульками, но ослепительно белые от природы зубы освежали маленькое лицо.

«Мне одной близняшки не нравятся?» – спросила себя Лиза, сверяясь с Машиной безразличной реакцией. Ей никак не удавалось отделаться от чувства тревоги в присутствии сестёр. «Что ж, неудивительно, – вздохнула она. – Я та ещё стерва». К счастью, людей не наказывают за мысли, пока те не обернутся действиями. Лиза умела подавлять худшие свои порывы, и знакомые, с которыми она не откровенничала, как с Лёшей, считали её милой, уравновешенной девушкой. Например, после разрыва с Димой она придумала сотню способов ему навредить, но мстительна ли она, если ни разу не совершила задуманное? И нужно ли стыдиться неприязни к безобидным незнакомкам, если она не пытается выжить их из компании? Лёшины советы помогали ей калибровать сбитый моральный компас и держаться света. В мыслях же она оставалась такой, какая есть.

Остановка «Ворошилово» примыкала к двухэтажному зданию с конторками. Часть первого этажа занимал салон красоты, где работала бабушка, и Лиза встала подальше от окон: а то ещё увидит Диму, расскажет дочери, начнутся подшучивания похожие на оскорбления, сплетни на грани злословия. Ничто так не объединяло маму и бабушку, как разговоры об ужасном будущем, которое ждёт Лизу. Разве имеет она право на счастье, какого не было у них? Ну же, дорогая, не расстраивай родственников.

Наконец приехал троллейбус. Они купили билеты у кондуктора и столпились в центре салона. В окне замелькали зерновые силосы и портовые краны, небо за ними начинало темнеть. Здесь День рыбака ещё не чувствовался. Только на придорожных билбордах висела реклама пенной вечеринки в клубе «Кокос», шатёр которого – ослепительно-белое пятно на жёлтом фоне Городского пляжа – открывался для посетителей каждые выходные. И всё-таки центром притяжения обычно становилась набережная, где люди далёкие от рыбаков и рыбалки чествовали то ли морской флот, то ли Нептуна, то ли пророка Илию.

Все выглядели оживлёнными. Гриша уже во второй раз перепутал имена сестёр, хотя их красно-белые сарафаны различались по фасону. «Куда он смотрит? – удивилась Лиза. – У одной юбка А-силуэта и V-образный вырез, у другой прямая и квадратный».

– Не извиняйся, мы правда одинаковые! – успокоила его Лика.

– Так ведь интереснее! – вторила Ники. – Вот представь: захочешь ты поцеловать одну из нас и как выберешь?

Гриша не нашёл что ответить, его бледноватое лицо пошло пятнами. Он не стеснялся своей полноты, фольги на голове, дурацких шуток, но в общении один на один часто оказывался беспомощен.

– Я бы поцеловал любую, – вмешался Дима. – Если не дала пощёчину, значит, та. Если дала, есть второй шанс.

Близняшек его план ничуть не смутил, напротив, они заулыбались, обнажая острые зубки. Лиза же заметила, что, говоря так, бывший смотрел не на сестёр, а на неё, и несмотря на топорность приёма, ощутила укол ревности.

Они вышли на остановке «Военкомат» и свернули в переулок, ведущий к набережной. Диме тем временем позвонили из Казани, и Лиза на всякий случай прислушалась к разговору. «…яхшы, брат, – он мешал русский с татарским, повинуясь какой-то логике, которую она пока не могла уловить. – С покраской тебя, за покупателем дело не станет… Да говорю тебе: всё сложится, плюй не плюй… Нет, отец мой тут не поможет, при чём здесь он? Что значит чё? Кутак через плечо. Мы сами справимся…»

Речь шла о бизнесе, как поняла Лиза. Она сложила в уме всё, что удалось узнать: по приезде Дима упоминал, что получил водительские права, «покраска» это, скорее всего, тоже о машинах. Плюс когда-то он обещал ей заработать на переезд в Москву, перепродавая подержанные иномарки. Неужели выгорело?

На День рыбака Керчь немного напоминала Москву: вокруг люди, шум, движение. Словно гуляешь тёплым вечером на Чистых прудах. Переулок вёл к площади с фонтаном в форме шаровой молнии, запруженной народом. На маленькой временной сцене оркестр играл джаз, и музыка разносилась на сотни метров вокруг.

За всей суматохой Лиза не сразу заметила, что за компанией увязалась рыжая дворовая собака с короткими лапами и странными белыми глазами.

– Признавайся, ты прикормил? – спросила она у Лёши.

– Эту вроде на Будённого не видел.

Она прыснула.

– Так ты папочка целого района?

– Сходи как-нибудь со мной и увидишь.

Лиза собак побаивалась и потому с трудом представляла, как окажется с Лёшей на пустыре в окружении двадцати-тридцати псов. Пускай ладить с животными полезно для души, Лёше тяжело будет вдохновить её на такие подвиги. Лучше она попробует поладить с Димой.

Они вклинились в толпу и позволили потоку нести себя. Гришина блестящая корона, видная отовсюду, помогала не потеряться. Десятки людей, как и он, надели тельняшки, соблюдая неофициальный дресс-код праздника.

За жареной хамсой пришлось отстоять очередь, но время пролетело быстро, и вот они уже шли на пирс с кульками золотистой рыбы в руках. К левой стороне причала пришвартовался рыболовецкий сейнер «Пингвин», и на экскурсию по нему приглашались все желающие (в основном приходили семьи с детьми). Справа не осталось ни одной лодки: катер с разноцветной иллюминацией катал туристов взад-вперёд по заливу, яхты тоже вышли в море, в их парусах отражались голубые сумерки.

Компания расселась по краю пирса. Дима устроился возле столбика для швартовки, на самом носу, где волны поднимались выше всего. Остальные дальше, за его спиной, куда долетали лишь солёные капли. Лиза положила сумочку с телефоном и кошельком на ржавую заклёпку, крепившую несущую сваю пирса, и присела на ладони, но потом, расслабившись, перебралась на прохладный бетон. Одна из близняшек и Гриша остались на ногах. «Побрезговал сесть на асфальт, чистюля». Они все сосредоточенно ели мелкую, но вкусную рыбу и наблюдали, как на водной станции артисты готовятся к вечернему выступлению. По краю выдающегося в море бетонного бассейна расставили флаги «Единой России» и массивные колонки. На отдельном постаменте высился зелёный трон талисмана праздника, пока что пустой. Нырятельную вышку завесили двумя белыми парусами, сверху водрузили Андреевский флаг.

– А вы не смотрели программу? – спросил Гриша. – Во сколько появится Нептун?

– Только не говори, что собираешься ловить конфеты, – усмехнулась Маша.

– Нет, просто не люблю конкуренцию, – он постучал пальцем по короне.

– Вот скажи как бог морей: люди вспоминают о тебе раз в году, да и то ради конфет, не обидно?

– Не так обидно, как быть смертным.

– Уж лучше смертным, чем клоуном, – возразила Лиза. – Сейчас даже в рептилоидов больше людей верит.

Ники, сидевшая рядом с Димой, склонилась вбок и положила голову ему на плечо. Лишь бы этого не видеть, Лиза устремила взгляд на стоящие рядком катамараны на водной станции и… почувствовала толчок кулаком в поясницу. Она замахала руками – поздно, не удержаться; выронила кулёк с рыбой; зажала пирс под коленями, – напрасно. Лента неба прокрутилась перед глазами, от погружения живот обожгло крапивой, в лицо ударила вода.

Море хлынуло со всех сторон, Лиза забарахталась в толще воды. С поверхности слышались глухие крики, из губ начал выходить воздух. Она открыла глаза: сине-зелёную, плотную как гуашь воду рассекала надвое прядь её волос. «Здесь же нет лестницы!» – подумала Лиза, выныривая.

Лица коснулся ветер, лёгкие задышали, но глаза – что случилось с её глазами? Весь мир стал чёрным, словно в воздухе распылили тонер для принтера. Лиза чувствовала бьющиеся под локтями волны, но не видела воды, не видела рук, не видела, куда плыть. Чувство верха и низа не исчезло, ей удавалось держаться на поверхности, но в мыслях она уже тонула. Впервые в жизни она поверила в собственную смерть: не ту, что принимаешь с рождения – в почтенном возрасте, в окружении внуков, а смерть близкую, трагичную. Тело задрожало от одной мысли о ней, а сзади по шее проползла змея страха.

– Я не вижу! Ничего не вижу! – закричала Лиза, но мог ли одинокий голос пробиться сквозь сотни голосов? Пропускал ли звук её чёрный кокон?

Волна толкнула её в грудь, припечатала к каменному столбу спиной. Она развернулась, схватилась за сваю; ракушки и жёсткие водоросли оцарапали коленки. Но море тут же оторвало её от опоры, швырнуло прочь. Чёрный, непроницаемый мешок, в котором она барахталась, заполнился водой. Лиза вынырнула, не зная, как долго ещё продержится на плаву, и крикнула:

– Помоги! – живо представилось, как Лёша вытаскивает её за шиворот. Сценарий малореалистичный, но на друга вся надежда.

Что-то тяжёлое с шумом рассекло воду. Лизу обдало солёными брызгами. И сейчас же большая рука схватила её под грудью, уложила на спину. Чьи-то ноги столкнулись с её ногами.