Имам Шамиль. Книга первая

– А чем всё кончилось? – спросил Шамиль и сам же ответил: – В погоне за Бей-Булатом Ярмул огненным смерчем прошёлся по чеченским землям, опустошая аулы, истребляя всё население. А шейха Мансура и мы помним. Новый предводитель мятежных сил тоже был схвачен и погиб, сосланный на чужбину.

– Значит, друг мой Шамиль, нам следует уподобиться овцам, которых будут пасти волки?

– Нет, Магомед, я не за это. Просто я хочу, чтобы ты, прежде чем сделать серьёзный шаг, всё обдумал и взвесил… Тебя я считал и считаю старшим братом. Твоим успехам я всегда радовался как собственным. Твоё поражение будет невыносимым и для меня. Поезжай в Кази-Кумух, посоветуйся с нашим учителем, почтенным устадом Джамалуддином-Гусейном, помня мудрые слова: «Один ум недостаточен для решения вопроса частного, бесполезен в вопросе общем».

– Ты прав, Шамиль, посоветоваться придётся не только с устадом, но и со старейшинами, учёными Койсубулинского общества. Один мудрец сказал: «Советующийся приобретает в наставлениях, полученных в беседах с мудрецами, такую победу, которую не дадут ему ни войско, ни битва, ни оружие».

В это время с улицы донеслись крики.

– Что за шум? – Шамиль быстро встал, подошёл к краю балкона.

– Не только шум, слышны вопли. Может быть, схватились кровники? – сказал Магомед, следуя за другом.

– Это не вопли, а смех.

В нижней части аула из-за поворота дороги, ведущей к площади, показалась толпа ребятишек.

– Диво! Диво! – весело кричали мальчишки, подпрыгивая от удовольствия. Люди высыпали на крыши домов, выглядывали из распахнутых дверей, окон. Весёлые возгласы и громкий хохот с каждой минутой возрастали.

– Что за кейф[25]? Чему радуются наши сельчане? – удивлялся Шамиль, пристально вглядываясь в гущу толпы. – Аллах с ними, пусть лучше радуются, чем плачут…

– Да ты посмотри, на самом деле зрелище довольно потешное, – сказал Магомед, улыбаясь.

– Отвратительное, – с возмущением процедил сквозь зубы Шамиль.

Теперь с балкона дома, обращённого фасадом к сельской площади, хорошо было видно происходящее на дороге. К майдану[26] медленно двигалась вереница ишаков, навьюченных пустыми плетёными корзинами. На голову одного из животных была нахлобучена огромная косматая папаха. За ними, громко распевая песни, шатаясь из стороны в сторону, шли в обнимку двое. Один – в чёрной черкеске, каракулевой папахе, сдвинутой на затылок, – казался вполне приличным. Второй – в бязевом исподнем белье, без шапки, рваный бешмет, натянутый на одно плечо, волочился по земле; из огромных чарыков торчали пучки сена. Бритая голова оборванца, отливая синевой, как круглая тыква, клонилась то на одно, то на другое плечо.

С приближением весёлой кавалькады смех и шум становились громче. Тонкие брови Шамиля сошлись у переносицы. Сквозь узкую щель сощуренных век серые глаза сверкали как лезвия.

– Какое бесстыдство, падение, позор, – шептали его бледные губы.

– Пьяный подобен безумцу, – перестав улыбаться, сказал Магомед.

– Хуже сумасшедшего. Лишённые ума достойны сожаления, а пьяницы – презрения. Правильно сделал бритоголовый идиот, надев свою шапку на ишака, ибо это животное имеет более благоразумный вид, чем следующая за ним тварь в облике человека.

Магомед молчал. Шамиль продолжал возмущаться:

– Надо же дойти до такого состояния по собственной воле, выставить себя посмешищем, потерять честь, совесть. Будь моя власть, клянусь Аллахом, выпорол бы обоих плетью до потери сознания.

– Шамиль, ты всегда отличался добротой не только по отношению к людям, но и к животным. На крутых подъёмах сходил с коня, говоря, что тяжело ему нести седока в гору, и вдруг…

– Не выношу пьяных, мне приятнее видеть свинью, лежащую в грязи, чем мужчину во хмелю. О великий Аллах! – Шамиль посмотрел на небо. – Хвала тебе, избавившему нас от подобного позора! – Затем, повернув лицо к Магомеду, сказал: – Ты ведь знаешь, и мой отец здорово выпивал. Много огорчений он доставил мне. Стыдно бывало выходить на годекан[27], смотреть не мог в глаза сверстникам. Одно было спасение – уйти из дому. Но этим я приносил облегчение себе, а каково было матери, остальным родственникам… Наконец не выдержал. Это случилось вскоре после моего возвращения из Араканы. К отцу пришли гости.

– Иди, сын мой, посиди с нами, пригуби рог, ведь ты у меня уже взрослый, – сказал он.

Повинуясь, я сел за разостланную скатерть, но пить не стал, не поддался уговорам. Опорожнили кунаки огромный ковш, одурели. Налились кровью лица, остекленели глаза, язык высвободился из-под контроля затуманенного рассудка. Стали болтать почтенные гимринские уздени всякие глупости. Посмотрел я на них с грустью, поднялся и ушёл. В этот вечер, провожая гостей, отец упал с лестницы. Я не стал поднимать его и матери приказал не трогать. Пусть, думаю, отрезвеет, и сам увидит, где лежит. Утром как ни в чём ни бывало, встал мой Доного с места, в хорошем настроении вошёл в саклю.

Я не поднялся навстречу, как делал всегда. Он, не обратив на это внимания, сел рядом и говорит вбежавшей сестрёнке: «Патимат, принеси кружку вина, похмелюсь».

– Не смей, – строго сказал я.

Девочка стояла в растерянности, не зная, кого слушать.

– Выйди из комнаты, – шепнул я ей.

Отец с удивлением посмотрел на меня.

– Так вот, отец, говоришь, что я уже взрослый, могу сесть с мужчинами за еду, разрешаешь подносить мне наполненный рог. Напрасно. Я готов как сын выполнить любую волю твою, кроме одной: пить никогда не буду. Больше того, и тебя прошу оставить это дело.

– Что плохого в том, что я выпью? Все пьют для увеселения души.

– Это обманчивое увеселение. Душу, если тяжело, надо облегчать молитвой.

– Молитва не всегда помогает, наоборот, пробуждает грусть и печаль, – возразил отец.

– Она не помогает тем, кто не твёрд в вере, – возразил я.

– Сын мой, ты заморочил себе голову бесконечной учёбой и чтением книг. В юношеские годы уподобился старому мулле. Зачем так рано отрекаться от земных благ? Для чтения Корана, долгого поста и длинных молитв есть старость.

Видя, что спору не будет конца, я взял Коран, возложил на него руку и сказал:

– Поскольку я не в силах применить меры насилия по отношению к тебе, применю их по отношению к себе. Клянусь Святым писанием, что если еще раз увижу тебя нетрезвым, покончу с собой.

– Вот видишь, – говорит отец, – с книгами не расстаёшься, а не знаешь, что самоубийство – тяжкий грех, даже хоронить таких запрещается на общем кладбище, тогда как о пьяницах этого не сказано в Коране.

– Мне всё равно, где меня похоронят. Я верю в справедливость только Божьего суда. Когда мы предстанем перед его величием, он скажет, кто из нас более грешен.

Отец знал, что я своеволен и дважды слово не даю. И перестал пить. Шамиль протянул палец в сторону площади и застыл с вытянутой рукой. Глаза его округлились. Он побледнел. «Доного! Доного! Да это же Доного!» – слышались возгласы с соседних балконов.

– Гей, абдал[28] Доного! – подхватили ребятишки, взвизгивая и присвистывая вслед идущим в обнимку пьяным кунакам.

Имени второго горца никто не произносил. По-видимому, он был не из Гимр.

– Неужели это мой отец? – прикрыв ладонью глаза, Шамиль сделал шаг назад.

– Да, это Доного, – прошептал смущённый Магомед. И вдруг он увидел, как товарищ, рванувшись вперёд, прыгнул с крыши.

Магомед, растерянно всплеснув руками, чуть было не последовал за ним. У самого края балкона он отшатнулся, бросился к лестнице, слетел вниз и кинулся к Шамилю, того уже успели поднять с земли подоспевшие соседи. Губы его были синими. Блуждающим взглядом обвёл он людей и остановился на Магомеде, тот воскликнул:

– Ты сошёл с ума!

К месту происшествия, оставив пьяных, бежали люди. Отстранив их, Шамиль метнулся к обрыву, где бурлила неугомонная река. Магомед – за ним. С трудом обогнав друга, он преградил тропу:

– Остановись!

Шамиль хотел обойти его. Тогда возмущённый Магомед, резко повернувшись, схватил его за руку. Шамиль вскрикнул, остановился. Лицо исказилось от боли. Только теперь заметил Магомед, что правая рука друга, за которую он схватился, как-то неестественно свисала. Она была переломлена в плече.

– Отпусти, – тихо сказал Шамиль, корчась от боли.

Магомед разжал цепкие пальцы. Шамиль подложил ладонь левой руки под локоть сломанной. Обернувшись, увидел людей. Впереди всех – тётушка Меседу. Она, сильно прихрамывая, сбегала как-то неловко, боком по крутой тропинке, но так быстро, казалось, что лучшие бегуны не обогнали бы её. Подбежав к Шамилю, Меседу взвыла в отчаянии:

– Сын брата, ради Аллаха молю, не отнимай свет у моих глаз, не лишай меня радости видеть тебя. Нет у меня больше никого на свете. Клянусь небесами, я последую за тобой! – Она решительным движением указала в сторону пропасти.

Шамиль повернул обратно. Сопровождаемый тётушкой и другом, он шёл в аул, затем свернул к ущелью. Там виднелась небольшая сакля рядом с водяной мельницей, где жил дед Шамиля по матери Пирбудаг. Он был известен не только как мельник и пчеловод, но слыл умелым костоправом.

Солнце садилось, когда они подошли к одинокому домику с плоской крышей. Хозяин-старик возился возле ульев, жена его Хадижат готовила ужин. Услышав голоса, Пирбудаг устало разогнул спину, приложил ладонь козырьком ко лбу.

– Мир тебе, отец! – приветствовал его Магомед.

– Добро пожаловать, с приездом, сын мой! Да будет посылать нам Аллах и впредь радости встреч! – Пирбудаг пожал руку гостя, затем стал расспрашивать о новостях в чужом краю.

– Особых нет, вот… – Магомед хотел сказать, чтобы дед помог внуку.

Но старушка Хадижат опередила его:

– Шамиль, что случилось? На тебе лица нет.

– Сломал руку, – ответила за него Меседу.

– О, Аллах! – сплеснув руками, воскликнула Хадижат. – Да как же это случилось?

– Наверное, опять на скачках слетел с коня? – сказал Пирбудаг.

Все молчали. Старик засуетился.

– Заходите в дом, – сказал он с беспокойством. – Теперь помогите снять рубашку с него.

Меседу с Магомедом стали осторожно стягивать рукава. Старик сначала осмотрел, затем ощупал руку у места перелома.

– Счастье твоё, что кожа не прорвалась, – сказал он, покачивая головой.

Хадижат, верная помощница костоправа, проворно готовила месиво из муки и меда. Тут же в медном тазу над пылающим очагом она расплавила кусок воска и поднесла таз мужу.

Пирбудаг стал осторожно смазывать воском руку между плечевым и локтевым суставами. Когда остывающий воск превратился в мягкую муфту, Пирбудаг обернул слоем теста с мёдом место перелома. Вместо повязки поверх теста наложил кусок невыделанной кожи, которую туго обвязал веревкой.

– Ну вот, и слава Аллаху, – облегчённо вздохнул старик, принимаясь за мытьё рук.

Шамиль сидел спиной к стене, прикрыв глаза. Рядом опустился Магомед. Меседу суетилась в комнате, помогая старушке. Вымыв руки, дед тоже присел, спросил у Шамиля:

– Как же это ты не удержался в седле? – Старый костоправ не мог предположить иное. Почти все переломы, с которыми ему приходилось иметь дело, были следствием падения с коней, разгорячённых в бою или во время состязаний.

Шамиль промолчал. Тогда хозяин, оставив внука в покое, вновь обратился к гостю:

– Что слышно в Кюринском вилаете? Народ примирился со ставленниками царя?

Не успел Магомед ответить, как с улицы донеслись крики.

Хадижат с Меседу вышли из комнаты.

– Что за крик? – встревожился Пирбудаг, поднимаясь с ковра. Он хотел было выйти из сакли, но дверь распахнулась, и он увидел свою дочь Баху с распущенными волосами. Конец её платка волочился по земле, в глазах застыл испуг. Через плечо отца Баху увидела Шамиля и сразу сникла, опустившись у порога.

– О владыка, я думала, с ним случилось страшное, – прошептала она.

Шамиль поднялся, подошёл к ней.

– Ну что ты, мама?

Баху подняла на сына глаза.

– Не дай Аллах мне пережить тебя! – воскликнула она.

У дверей толпились женщины-родственницы. Сестрёнка Патимат, впорхнув в саклю, кинулась к брату. Оглядев его с ног до головы, она остановила взгляд на перевязанной руке. Комната наполнялась близкими, прибежавшие из аула женщины постепенно удалились, оставив одних мужчин, которые повели с Магомедом и Пирбудагом отвлечённый разговор.

Хадижат продолжала готовить ужин. Баху с дочерью тоже вернулись в аул.

Доного, раскинув руки, спал на овчинном тулупе, издавая богатырский храп. Баху, вбежав в саклю, со злостью толкнула его ногой в бок. Не открывая глаз, он перевернулся вниз лицом и продолжал храпеть. В комнате было темно. Женщина зажгла лампу и вновь, подойдя к мужу, поддала ему в бедро острым носком башмака, но уже более чувствительно. Доного встрепенулся, сел и, часто моргая покрасневшими глазами, стал озираться.

– Пьяный осёл, спишь преспокойно, чтоб тебя шайтаны на том свете в кипящем чане утопили!

– Ты что, с ума спятила? На мужа! – стал возмущаться Доного.

– Ах ты проклятый пьянчуга, глаза таращишь, чтоб они у тебя повылазили, бесстыжий бродяга!

– Замолчи! – грозно пробасил Доного.

– Ты ещё заставляешь меня молчать! Старый ишак, лучше бы ты не вернулся домой. Мне было бы легче, если бы поднесли папаху, наполненную твоими глупыми мозгами. Пусть бы лучше вражеские пули изрешетили грудь твою, когда ты возвращался из Шуры.

– Эй, глупая женщина, чего раскаркалась, как ворона? Замолчи, или я убью тебя!

– Он убьёт меня, – с язвительной усмешкой сказала женщина. – Пропойца! Черное пятно позора! Лучше б твоя кожа превратилась в мешок, наполненный костями, чем на мизинце моего сына сломался ноготь!

– Я муж тебе или кто? – закричал Доного.

– Ты гяур, а не муж. Я сама зарежу тебя, как жертвенного барана, и буду смазывать твоим салом сапоги своему сыну, – пригрозила взбешенная жена.

Доного, сощурив глаза, посмотрел на супругу, которая была на голову выше его и сильнее физически. Решив, что сейчас с нею шутки плохи, он спросил:

– Где мой сын?

– Ты не достоин называться его отцом, – грубо ответила женщина.

– Это я не достоин? Родной отец? Кто же тогда достоин? Да он весь в меня. Клянусь Аллахом, из него получится прекрасный акробат, если он научился танцевать лезгинку на канате.

– Хватит с нас одного шута, дьявол бы тебя удавил…

Не обращая внимания на слова жены, Доного продолжал:

– Мой Шамиль – лучший бегун и пловец. Его как непревзойдённого джигита знают все койсубулинцы. Никто в Гимрах так ловко не владеет кинжалом и не стреляет так метко в цель.

В дверях показалась Патимат. Услышав слова отца, она сказала:

– Ты не любишь Шамиля.

– Нет, я люблю его больше вас всех.

– Если бы любил, не напился бы, а ещё клятву давал ему, что пить не будешь.

– Давал, давал, но пришлось нарушить.

– А он из-за тебя бросился с…

– Да он лучший прыгун в селении, – не дав договорить дочери, продолжал Доного.

– Уйди, не разговаривай с ним! – крикнула Баху.

Когда девочка вышла, Баху схватила валявшийся у порога рваный чарык и запустила им в голову мужа.

– Блудница! – заревел Доного. Он попытался было встать на ноги, но, покачнувшись, снова упал на тулуп. – Ах ты, змея, я вырву твой ядовитый язык! – Ползая на четвереньках, он стал шарить вокруг себя. Наконец нащупал кинжал. Взявшись за рукоять, хотел было оголить лезвие.

Баху, подойдя к нему, вырвала оружие. Доного бросился на женгу. Женщина опрокинула его навзничь.

– Ах ты, кобыла!

– Вот тебе и кобыла, одним взмахом хвоста сбросила такого вонючего седока, как ты, – язвительно процедила Баху.

Хлопнув дверью, она вышла из комнаты…

Проснулся Доного поздно. Приподняв голову, оглядел комнату. Возле окна сидела дочь. Раскачивая глиняную миску из стороны в сторону, она сбивала масло.

– Патимат, почему не разбудила к утренней молитве? – спросил он.

– Мама не велела будить, сказала: «Пусть Аллах пошлёт ему непробудный сон!»

Доного пробормотал что-то невнятное, почесал затылок и вновь опустился на подушку. Глядя на бревенчатый пожелтевший потолок, он стал вспоминать всё, что произошло с ним вчера. Через некоторое время он вновь приподнялся, сел, опять обратился к дочери:

– Где моя одежда?

– Какая одежда? Ты вернулся из Шуры в чужой вшивой рвани. Мы выбросили всё во двор.

– Шамиля нет дома?

Патимат не ответила.

Доного, строго посмотрев на дочь, повторил вопрос.

– Нет его, он из-за тебя прыгнул с балкона, сломал руку.

Глава семьи побагровел, виновато мигая, переспросил:

– Сломал руку?

– Да, сломал. Ещё хотел броситься в пропасть, но, к счастью, Магомед с тётушкой Меседу удержали. Брат сказал маме, что больше никогда не вернётся в наш дом. – Видя растерянность отца, Патимат помолчала немного и добавила: – Из-за тебя, потому что вчера над тобой смеялся весь аул, даже дети. Неужели ты ничего не помнишь?

Доного молча встал, зашёл в кунацкую. Там на деревянных гвоздях, вбитых в стену, висела праздничная одежда. Приодевшись, он направился к двери и столкнулся лицом к лицу с Магомедом.

– Асалам алейкум, Доного!

– Ваалейкум салам! Заходи, сын мой.

– Как здоровье, самочувствие? – спросил гость.

– Здоровье неплохое – Бог милует. Самочувствие неважное. Какие новости у тебя, Магомед?

– Нет особых. Собираешься уходить?

– На мельницу хотел пойти – к тестю.

– Не ходи, я только что оттуда.

– Что случилось, как он там?

– О случившемся тебе, наверное, известно, чувствует он себя плохо, жар был, и бредил ночью, к утру пришёл в сознание.

– Вот дурак, неужели из-за того, что я выпил, надо убивать себя… – В голосе Доного чувствовались тревога и волнение.

– Твой сын не дурак. Он молод и горяч, – возразил Магомед.

– Пойдём со мной, я объясню сыну, как всё получилось.

– Нет, не пойду, и тебе советую повременить.

– Как так, сын он мне или нет?

– Сын-то сын, но видеть тебя он не хочет. Пирбудаг послал меня предупредить, чтобы ты не приходил. Шамиль сказал, что, если ты придёшь туда, он встанет с постели и уйдёт навсегда в чужую сторону.

– Да, он это может сделать, – с грустью согласился Доного, сел, поджал под себя ноги, печально склонил голову, задумался.

– Валлах, я не хотел нарушать клятву, – глянув на Магомеда, начал рассказывать Доного. – Целый год не пил, а тут, по-видимому, шайтан попутал. Сам знаешь, живём доходами от виноделия. Урожай винограда был хороший, много надавил, крепкое вино получилось. Потеплело, решил вывезти в Шуру продать. Там базары хорошие, солдат много, особенно старых отставников, здорово пьют. Приехал, поставил свои кувшины в винном ряду, осмотрелся вокруг, вижу: Мусалав чиркеевский недалеко от меня стоит, тоже торгует. Старый кунак мой, подошёл, поздоровались. Оказывается, он раньше меня приехал, продал своё, стал рядом, помог опорожнить мои кувшины. Мусалав немного говорит по-русски. Стал он кричать на весь базар, расхваливая мой чахир[29]. Почти всё распродали.

Хорошая выручка, хорошее настроение. Собрался было я домой, а Мусалав говорит: «Оставь несколько мерок, зайдём в шашлычную, выпьем, закусим». Хорошо. Вылил я остаток в маленький кувшин, ишаков оставили на привязи. Харчевня на углу – напротив овощных рядов, хозяин-перс вкусные шашлыки готовит, на весь базар запах разносится. – Рассказчик проглотил слюну. – Зашли, сели. Поставил я кувшин на стол, налил кружку Мусалаву, свою пустую отодвинул. Кунак говорит:

– Ты что же себе не наливаешь?

– Не пью, – отвечаю.

– С каких это пор?

– С прошлого года.

– Ты мужчина или нет? – спрашивает Мусалав.

– Мужчина, но пить не буду, клятву дал сыну, нельзя нарушать, Аллахом и Кораном поклялся.

– Сыну, а я думал – мулле, кадию или джамаату[30], – рассмеялся кунак и добавил. – Строгий у тебя сын, рано начал управлять тобой.

– Он у меня учёный, – говорю, – шариат соблюдает, воспитал в себе крепкие мужские качества.

Кунак мой улыбнулся, ничего не сказал, поднял кружку, выпил.

Захмелев, налил вторую и мою наполнил.

– Пей, – настаивает.

– Не буду.

– Пей, сын не узнает.

– Не могу, поклялся, боюсь Аллаха.

– Чепуха, – говорит, – клятву можно нарушить, искупить грех надо, я научу.

– Как? – спрашиваю.

– Очень просто: выйди на улицу, у дверей нищие стоят, сними всё с себя, раздай им.

– И голым остаться? – спрашиваю.

– Зачем, надень их рвань, они обменяются с большой радостью. За такую милостыню Бог все грехи простит.

Я подумал и решил сделать так, как сказал Мусалав. К тому же пить хотелось, сам знаешь, шашлык остренький, с лучком, перчиком, с водой не идёт.

Вышел, подозвал нескольких старцев. Кому – шапку, кому – черкеску, рубаху, брюки, сапоги. Они в свою очередь набросали мне кучу барахла. Принарядился я таким образом, что даже хозяин-перс заморгал и попятился от меня, а Мусалав смеется, руки потирает. Поднял я кружку, словно струя райского источника, потекло вино по сухой глотке, никогда оно не казалось мне таким вкусным. Ну, думаю, напьюсь в последний раз. Пили-ели, ели-пили, осушили кувшин. Баклажку полную оставили на похмелье, сели на ослов, выехали. Ехали не спеша, с остановками, в пути допили остаток. Мусалав не поехал домой, решил навестить своего родственника в Гимрах. Вот так, в хорошем настроении и приехал я домой.

– Настроение у вас действительно было весёлое, – заметил Магомед.

– Ничего не поделаешь, душа иногда просит веселья, не так уж много радостей в нашей жизни, – ответил Доного.

– Нельзя ради собственного удовольствия причинять неприятности близким. Дело могло плохо кончиться, если бы не удержали сына твоего.

– Не думал я, что Шамиль узрит меня на улице в таком виде. Хотел объясниться, как было. Виноват я. Магомед, сходи к нему, расскажи то, что я тебе рассказал, пусть простит, больше слова не нарушу.

– Надо повременить, рука заживёт, сам он успокоится, тогда и говорить будем.

– От людей стыдно, что скажут гимринцы, узнав, что сын отрёкся от меня. Сходи, пожалуйста, внутри все горит, иначе не выдержу – сам пойду.

– Отец, внутри у тебя от чахира горит, выпей кислого молока, и пройдёт, – вмешалась в разговор девочка.

Доного, строго посмотрев на дочь, сказал:

– Уходи отсюда, стыдно лезть девочке в разговор мужчин.

Патимат ушла.

– Сын мой, – вновь обратился к гостю хозяин, – исполни просьбу, пойми моё состояние.

– Хорошо, пойду, попытаюсь уговорить Шамиля. – Магомед поднялся.

– Я буду ждать тебя здесь, – сказал вслед Доного…

Через час-полтора друг Шамиля явился вновь.

Глянув на его скучное лицо, Доного понял, что ничего не вышло.

Усаживаясь рядом, Магомед сказал:

– Напрасно ходил. Шамиль отвернулся к стенке и за всё время, что я был там, не проронил ни слова. Дед просил не беспокоить его.

– Баху, наверное, там? – спросил Доного.

– Там, не отходит от сына.

В это время послышался призыв муэдзина[31] к полуденной молитве.

– Пойдём в мечеть? – сказал Доного.

– Пойдём, – ответил Магомед, поднимаясь.

Около месяца проболел Шамиль. Многие гимринцы и кунаки из соседних аулов побывали за это время в доме мельника. Одни приходили выразить сочувствие, другие посмотреть на человека, чуть было не покончившего с собой из-за того, что отец выпил чахира.

Только Доного не смел прийти в дом тестя, где находился Шамиль. Он был убит горем, переживал, перестал выходить из дома, а потом слёг.

В поле, на виноградниках работала одна Баху. С мужем не разговаривала, не ухаживала за ним даже тогда, когда он заболел.

Много толков было в Гимрах по поводу ссоры сына с отцом. Большинство, особенно женщины, были на стороне Шамиля, осуждая Доного. Только некоторые старики не одобряли упрямство юноши, считая, что в любом случае сын должен уступить отцу.

Обеспокоенные родственники со стороны отца подняли на ноги аульских аксакалов. Доного обрадовался, когда в его дом пришли мулла и сельский староста с белобородыми старейшинами, чтобы воздействовать на упрямого сына Доного. Пирбудага предупредили о предстоящем приходе старейшин, и Шамиль сразу догадался об их цели. Он понимал, что с уважаемыми представителями джамаата следует быть сдержаннее, чем с назойливыми родственниками. К тому же где-то в глубине души он жалел слабовольного отца и забеспокоился, когда сообщили о его болезни.

Разговор с Шамилем начал мулла:

– Молодой человек, ты во всех отношениях достоин признания, преуспеваешь в науках, соблюдаешь предписания Корана, но не считаешься с адатами[32], утверждёнными в нашем обществе с давних времён.

Зная, о чём идет речь, Шамиль молчал. Мулла продолжал: