Миры Джеймса

ОНИ выслеживают меня, заманивают, идут за мной по темным зимним ночным улицам. Я слышу ИХ голоса, чувствую страх, пытаюсь спрятаться – где угодно. В почти чужой компании, в шумном теплом заведении с деревянными столами, где тускло горят настенные светильники.

– Виски!

Улыбчивые официантки приносят наполненные до краев стаканы. И стеклянный звон, и шум громкой музыки, и многоголосье посетителей – все заглушает ИХ вой. И я в тепле и в безопасности спрятан, ОНИ остались где-то за дверью, в темноте, и не могут проникнуть сюда. Неужели на этот раз я избежал ИХ?

– За тебя, друг! Как давно мы не сидели так с тобой! – мой сосед по барному столику угрожающе поднял стакан, пролив несколько капель на стол.

– За нас! – звон стекла, от столкновения из стаканов вылилось еще несколько капель, я, словно акробат идущий по канату над пропастью, остановился на мгновение, пытаясь удержать равновесие, несколько нерешительных секунд, и после я ощутил обжигающее горло тепло.

Этот человек и правда мой друг, хотя, то, что сейчас осталось от дружбы – это редкие развалины Античных городов. В них уже невозможно жить, но разве можно их снести с лица земли и строить на их месте что-то заново? Не видел его два года. Когда сейчас увидел, он и правда показался мне разрушенной древней статуей с трещинами по осунувшемуся лицу, в потертой куртке и старых джинсах. Я пытался вспомнить того, кого изображает эта статуя.

– Стой, подожди, – обратился он к проходящей мимо официантке, – еще по сто.

Я ничего о нем не знаю сейчас, лишь обрывки каких-то старых историй вертятся в голове. Неужели он был великим полководцем? Героем? Правителем? Я, наверное, что-то читал о нем, но не помню, что. В каких древних мифах или старинных книгах встречался он мне? Какие подвиги или злодейства превратили его в камень? Я не чувствовал в нем хоть какой-то жизни. Я вообще не чувствовал здесь хоть какой-то жизни. Я закрывал глаза и вся эта сигарно-дымная пелена призрачной таверны рассеивалась, и шум стихал.

Я стою высоко-высоко, на огромном утесе, на самом краю. Я пытаюсь вслушаться в журчание маленького ручейка, протекающего в долине, внизу. Мне безумно нужно знать, что он нашептывает мне, что пытается объяснить. Это и есть настоящий голос, мой голос.

Ни слова не разобрать и не спуститься к нему, огромная чудовищная пропасть.

Меня вдруг охватил страх высоты, своими цепкими холодными руками обездвижил. Я открыл глаза, в полутьме таверны мне что-то говорили, но я не мог ответить или пошевелится, перехватило дыхание. Как безумно высоко. Страх высоты, но я не могу никому рассказать о нем из окружающих, засмеют, не поймут меня. Я закрыл глаза и снова очутился на самом краю, я смотрел вниз, на далекую реку, и мне казалось, что она и есть моя жизнь, и что вода может, словно маленькая змейка, уползти совсем. Как бы я хотел спуститься к ней, в тишину. Вернуться в благодать спокойной долины. И как мне было страшно – дрожали руки от холода или от ужаса. Вой ветра и крик птиц, отчаявшихся подняться еще выше, и шум леса, и страх – все это парализовало меня. И все заглушающая музыка, и непонятные слова и речи, и звон стаканов. Отвлечься, отвлечься, быть с ними заодно, спастись.

– Как я рад видеть тебя, все-таки ничего не изменилось, ничего не меняется, – громко провозглашает мой сосед. Ничего, только даже камень подвластен времени.

– Еще по сто! – в сторону кричу я, избегая ответа, – девушка, еще по сто!

Как же спуститься? Как спуститься вниз? Никак, никак: броситься с обрыва? Я не знаю другого пути. Нет никакого пути, нет. Буду здесь.

Мягкий свет постепенно перемешался с клубами табачного дыма, с шумом разговоров, с завывающей музыкой, с горьким вкусом виски. Женские лица расплылись, словно художник, рисовавший их, разочаровавшись, решил все-таки исправить очевидные ошибки и размыл все краски, подарив им будущее и ключ от нашего воображения. Я знаю, что ничего у него не получится, и то, что он опять нарисует к утру вместо этих красочных, взволновавших фантазию разводов, будет бездарно, но какой пьянящий коктейль: обжигающий лед смысла и тревог тает в нем, теряя свои четкие очертания.

– Как тебя зовут красавица? Ты не скучаешь? Присаживайся к нам.

– Девушка! Два по сто и… Что ты будешь? Вино?

ОНИ ворвались, когда я уже совсем не был готов к НИМ, я даже забыл о НИХ и уже не мог сопротивляться. Перевернув весь мой мир, обрушив вниз, разбив бокалы и графин об пол, ОНИ просто смели все со стола, перемешав цвета, крики, голоса, жаля меня своими зубами. Мое сознание, словно стекло, разбилось блестящими звонкими брызгами осколков о какой-то выступающий угол, обо что-то твердое и беспощадное, и разлетелось по полу, все перемешалось, режа мне щеки, кожу. Боль и стыд пронзили меня. Зачем все это?

Я помню дорожные огни, я куда-то мчался, пытаясь уехать, сбежать от НИХ, от себя, вырвавшись на мгновение и почти оторвавшись от погони. Но ОНИ загоняли меня назад, и это был проклятый круг, и то же самое место – я зачем-то вернулся. Въехав прямо в сугроб у бара, оставил машину открытой, поцарапав дверь. И все продолжалось, все снова, но они уже не отпускали меня, вцепились, схватили и поволокли куда-то. Боль и снег, ОНИ ухватили меня и с силой рвали на части, не отпуская, кто-то держал меня, чьи-то руки, пытаясь спасти, но ОНИ не уходили, долго-долго не оставляли в покое. Неужели на этот раз ОНИ решили довести дело до конца? Неужели все? Неужели не отпустят? Огромные звезды были безучастны. Само время было безучастно. Я поднимался, но ОНИ, навалившись со всей силы, возвращали меня на землю, роняли и опять с болью вцеплялись в меня, выворачивая наизнанку.

Я так себе это представляю: первым ушли ОНИ, потом звезды начали расходиться по одной, грустно мерцая, словно пожимая плечами, потом пошло время и Я еще долго лежал и ОНА, та, чьи руки пытались меня спасти, оставалась рядом. Она была похожа на одну из незавершенных работ того художника, на тех пьяных девушек: смазанная помада, растекшаяся тушь, неужели из-за слез? Или из-за мокрого снега, что, не переставая, валился на нас с неба? Нечеткие черты, смытые, чужой взгляд, я почти не узнавал ее, неужели я все испортил, неужели я потерял ее, такую, как знал раньше, вряд ли можно восстановить все, вряд ли хоть кто-то сможет исправить все, нарисовать заново, вернуть ее красоту и любовь. Она меня бросит. Я боюсь, я боюсь, что ничего у этого художника не получится, Он не сможет, а может, и не станет стараться, сочтет напрасной тратой времени, смирится с потерей. И то, что он нарисует к утру вместо красочных линий, вместо прекрасной жизни, о которой я мечтал, вместо того, что было смыто, стерто этой ночью – словно какой-то злоумышленник выплеснул на картину серную кислоту – будет бездарно, в лучшем случае – неудачная копия.

Утро, наш дом, все воспоминания в грязи, словно по ним ходили всю ночь какие-то пьяные люди: чьи-то руки, чьи-то незнакомые мне губы, расстегнутая грязная кофточка, женские некрасивые, глупые, пошлые фразы, разлитое пиво, кровь и боль, лица, люди, что держали меня, я замахивался, но мимо, они попадали точно, кровь и боль. Но это не я набросился на них и не они на меня, это что-то третье, бешеное и злое вцепилось в мою глотку. И, оказывается, я был еще где-то? В памяти запачканный брызгами на лобовом стекле блеск обледеневшей ночной дороги, грязный снег. Бесконечный стыд.

Я включил в ванной воду, ее прозрачная струя медленно потекла по белому дну, та самая река, так близко теперь, совсем рядом, я шагнул в ее тепло, в ее чистоту, лицо щипало, и порез на руке тоже отзывался неприятной болью, тишина.

Я закрыл глаза, предо мною предстала эта просыпающаяся огромная разоренная долина моей души, безответный шепот ветра, встреченный страхом, зловещей тишиной и тревогой; пустота, насколько хватает взгляда – ничего нет. Откуда они приходят? Эти монстры?

Не подходи к темному лесу, никогда не подходи к лесу, бойся его, держись подальше, здесь в этих краях все знают это, все эти поселенцы, берегущие свою жизнь. Просто бойся и обходи стороной.

Но это же все я, и это был мой лес. И я когда-то играл в нем. Откуда же они здесь? Зачем? Почему я не могу им сопротивляться? Откуда это во мне? Что это такое? Почему я не могу жить без страха?

ОНА стояла рядом, умывалась, холодной водой смывая оставшуюся косметику, смывая тушь, слезы, бессонную ночь. И черты становились все четче, все прекраснее. Все совершеннее работа, все мягче цвета. У художника получается! У Него все-таки получается!