Его единственная любовь
Хемиш Макрей стоял на гребне холма и смотрел на пожар. Он гордился тем, что ни один человек из клана не уличил и не выдал его.
Он поправил пузырь волынки, которую держал под мышкой, и выровнял меховую сумку, укрепленную на животе. На нем был плед цветов клана Макреев, что тоже считаюсь непростительным прегрешением.
У него не оставалось выбора. Он должен пойти и сдаться самому или позволить сжечь всю деревню.
Он спустился с холма, чувствуя удивительный подъем, и пошел по тропинке через лес.
Он поправил свою сумку, чтобы та не съезжала, а также плед, липкий от меда, которым был промазан пузырь, чтобы в него не проникал воздух. Три трубы волынки лежали у него на плече. Он подул в одну из них и принялся перебирать пальцами дырочки в трубе, то зажимая их, то открывая.
Волынка предназначена для игры на воздухе, на открытом пространстве, чтобы Бог на небесах слышал эту сладкую музыку. Хемиш надеялся, что Бог его слышит, и принялся играть.
Громовые раскаты наконец смолкли, будто природа утомилась от этого адского шума. Но воздух был все еще белесым от влажных испарений.
Платье Лейтис промокло за несколько минут, его подол волочился по жидкой грязи. Влажные волосы свисали вдоль спины. Глаза резало от едкого дыма.
Не было ни малейшей надежды спасти ее дом, но Лейтис все же передавала полные ведра Ангусу и натужно улыбалась, когда он бросал на нее взгляд через плечо.
Когда огонь разгорелся вовсю, от жара стекло и горшки стали лопаться, и каждый звук отдавался в ушах и сердце Лейтис пушечным залпом.
Но что ей оставалось делать? Возможно, это послужит ей уроком, как сохранить силу и надежду, и потому она работала еще долго после того, как остальные от усталости перестали носить воду и отошли в сторонку.
Наконец, Ангус положил ей руку на плечо, стараясь молча ее утешить. В его глазах Лейтис прочла жалость. Она кивнула и вышла из цепочки тех, кто пытался потушить пожар. Подойдя к руинам своего жилища, она остановилась у двери, пытаясь увидеть, что внутри. Покрытые мохом стены выдержали и выстояли. Скреплявший их раствор только посерел от дыма. Но внутри все почернело, а мебель превратилась в пепел, в котором кое-где блестели лужицы расплавленного стекла. Капли дождя шипели, падая на раскаленные угли, и этот звук казался ей горестным вздохом.
У нее не осталось дома.
Лейтис умом понимала это, но почему-то ее чувства отказывались поверить в происшедшее. Она смотрела на пепелище, на страшные следы разрушения, не в силах полностью осознать то, что случилось.
Какое-то движение рядом заставило ее поднять голову. Она увидела английского полковника. Его лицо и волосы были мокры от дождя. Как ни странно, но его присутствие вернуло ее к реальности, и она осознала, что ее дом уничтожен. И внезапно ощутила острую боль.
Он ничего не сказал, только продолжал смотреть на нее, будто изучая, и этот пристальный взгляд смущал Лейтис.
Его лицо почему-то приковывало ее к себе, казалось, что-то в нем было ей знакомо. Но она знала, что никогда прежде его не видела. А если бы видела, то непременно вспомнила бы.
– Я пришлю людей помочь вам спасти то, что еще возможно, – сказал он.
Она снова попыталась заглянуть внутрь дома.
– Вы сможете возместить посуду, оставшуюся от моей матери? – спросила она. Эти слова вырвались у нее стремительно и бездумно. – Или серебряный браслет, мое приданое? Или мой ткацкий стан? Сможете возместить мне это?
С минуту он пристально смотрел на нее, давая ей время подумать о последствиях этих слов. Что еще он мог отобрать у нее? Ее жизнь? Что у нее осталось от этой жизни? Сны, в которых она будет видеть то, чего более не существует? Все, что было ей дорого, у нее отняли, и последним были мелочи и безделушки – напоминание о более счастливых временах, но теперь они превратились в неузнаваемые спекшиеся и еще дымящиеся куски керамики или металла.
Кажется, для того чтобы усугубить тягостность этой минуты, Хемиш снова заиграл на волынке. Этот мотив не был печальным, что вполне соответствовало бы обстоятельствам, нет, это был марш Макреев, который в былые годы звучал призывом к бою. И теперь ей предстояло потерять последнего оставшегося в живых родственника. Она в ярости смотрела на дядю, но Хемиш не обращал на нее внимания и продолжал играть гимн собственной смерти.
Глава 3
При первых же звуках волынки, скрежещущих и резких, Алек круто обернулся.
Человек в килте в красно-черно-белую клетку стоял на склоне холма. На плече у него покоились трубы волынки, и их звуки, переплетаясь, объединились в определенный мотив. В последний раз Алек слышал звук волынки в Куллодене, и ему неприятно было вспоминать об этом. Теперь дол отозвался эхом, возвращая эту музыку, как и холмы и скалы, многократно умножающие звук.
Лицо волынщика изменилось, он постарел, его спина согнулась, будто годы давили на него всей своей тяжестью. Но Алек узнал его, человека из собственного детства, Хемиша Макрея.
Несколько английских солдат бросились наперерез скотту, но тот и не пытался скрыться. Вместо этого он упрямо спускался с холма и вызывающе играл на волынке.
– В отваге ему не откажешь, – спокойно сказал Харри-сон за спиной Алека.
– Есть большая разница между бравадой и отвагой, – сухо возразил Алек.
– Уймите его! – закричал майор Седжуик.
Едва солдаты схватили волынщика, как мелодия тотчас же прервалась, и только жалобный умирающий звук еще дрожал в воздухе.
Алек направился к Седжуику, оглядывая пленника.
– Отведите его в тюрьму, – распорядился майор, потом искоса посмотрел на Алека. – Если только, полковник, вы не хотите допросить его прямо здесь, – добавил он.
Алек покачал головой.
Хемиш сосредоточил все свое внимание на Седжуике.
– Вам нужен я, – сказал он, – а не они. Если, конечно, англичане не предпочитают воевать с женщинами и детьми.
Алек намеренно встал между Хемишем и Седжуиком. Если майор мог ударить женщину, то поднял бы руку и на старика. И, судя по выражению лица майора, он был весьма близок к этому.
– Возможно, будет лучше, майор, если вы вернетесь в форт, – сказал Алек сдержанно. – Я присмотрю за пленником сам.
На мгновение ему показалось, что майор будет протестовать. Казалось, невысказанные слова душили его. Но Алек был закаленным солдатом, оставив дом в восемнадцать лет по воле своей бабки со стороны отца, и с тех пор служил в армии. Он знал, как обращаться со строптивыми офицерами, и был готов к этому.
Наконец, Седжуик кивнул и зашагал прочь, но напряженная осанка выдавала его гнев.
Алек следил за ним, пока он не поднялся по склону холма и не поскакал к форту Уильям.
Он повернулся к двоим солдатам.
– Подержите этого человека здесь, пока не затушат пожар, – сказал он. – А потом препроводите его в тюрьму.
– Полагаю, что вы нажили себе врага, сэр. – Харрисон, подходя к нему, кивнул в сторону удалявшегося Седжуика.
Алек посмотрел на своего адъютанта.
Томас Харрисон, его адъютант с тех самых пор, как они встретились во Фландрии, был самым трезвомыслящим из его офицеров. От него редко можно было услышать слово, если он мог обойтись жестом. Алек вполне полагался на его скромность. Только Харрисон и его помощник сержант Тэннер знали тайны его прошлого.
Харрисон при всех его достоинствах был на редкость непривлекательным. У него был широкий нос и острый подбородок, а глубоко посаженные орехового цвета глаза смотрели на мир внимательно и подозрительно.
Если их отношения были не слишком теплыми, то только из-за сдержанности Алека. Он сознавал свой долг, груз ответственности и недостаток опыта для того, чтобы обладать правом посылать своих людей в бой. И все же бывали минуты, когда его отношения с адъютантом становились почти дружескими.
– Я мог предполагать, что мое появление здесь его не обрадует. Ведь до моего прибытия он был начальником здешнего гарнизона, – согласился Алек.
– Нелегкую задачу возложили на вас, полковник, – сказал Харрисон.
– Распоряжения Камберленда никогда не бывают легкими, и выполнить их без определенных усилий невозможно, – ответил Алек.
Не взглянув на Лейтис, он сел на лошадь и повернул к форту Уильям. Харрисон ехал рядом.
Форт Уильям, строение из красного песчаника, примостился рядом с Гилмуром и был обращен тыльной стороной к морю.
Здание форта было выстроено в форме незамкнутого четырехугольника, и его фасад выходил к мосту через лощину.
– Вот так уродство! – Адъютант даже не пытался смягчить свои слова.
– Зато какое выгодное местоположение, – с улыбкой возразил Алек.
Он сразу оценил особенности здания, присущие всем фортификационным сооружениям, воздвигнутым англичанами в Шотландии. Десять бойниц для пушек смотрели на лощину, от фасада вниз устремлялся склон, и пушки окружало двойное защитное кольцо внутренних и внешних стен, между которыми располагался земляной вал, служивший барьером от огня и шума. Разумеется, со стороны моря форт тоже был защищен пушками.
Алеку еще предстояло проинспектировать форт и познакомиться с солдатами гарнизона, войти в курс дела. Но Алек медлил и смотрел на руины замка справа от форта.
Взгляд Харрисона обратился туда же.
– Замок Мрака, – сказал он с улыбкой.
– Гилмур, – поправил его Алек.
Он подъехал ближе, против воли влекомый воспоминаниями, связывавшими его с этим местом.
– Сколько времени потребовалось, чтобы его разрушить? – спросил Харрисон, глядя на руины.
В ответ Алек только покачал головой. Судя по пятнам на кладке, походившим на заплаты, майор Седжуик и его люди, исчерпав запасы песчаника, использовали кирпичи и камни замка Гилмур для завершения строительства форта. Груды щебня и битого кирпича так и лежали во дворе замка, где их бросили строители. Надворные постройки были разрушены, от них не осталось даже следов.
Алек спешился, не отрывая глаз от руин замка. Крыши уже не было, а высокая стена фасада уменьшилась вдвое.
Всего за год дожди и холода завершили начатое. Кирпичи, которыми стены были выложены изнутри, потеряли свой теплый охряной цвет и приобрели зеленоватый оттенок там, где были покрыты мохом.
Он ступил туда, где когда-то был парадный зал клана. Дождь хлестал по побитому и стертому деревянному полу, и это усугубляло печальный вид развалин. Щиты и палаши, некогда украшавшие западную стену, исчезли. Ребенком он взирал на них с трепетом – их вид и восхищал, и пугал его. На ныне пустом месте когда-то стоял кованый сундук, где его дед держал пледы, охотничьи тартаны[2] и парадные килты.
В передней части зала, там, где лэрд обычно держал совет, когда-то стояло резное деревянное кресло, которое казалось юному Алеку троном. Теперь и оно исчезло, и только светлый квадрат на полу напоминал о нем.
Каждый шаг по обломкам кирпича и дерева вызывал у Алека поток воспоминаний. Харрисон следовал за ним в отдалении, понимая или догадываясь, как тяжелы для его начальника эти минуты.
Гилмур был построен в форме буквы «Н». Замок и монастырь как бы поддерживали друг друга, соединенные арочным переходом, теперь тоже полуразрушенным и открытым всем ветрам.
Алек осторожно ступил на порог часовни. Его не пугало, что остатки кровли и стен могли обвалиться, – они выглядели достаточно прочными. Он боялся только осаждавших его воспоминаний, и, как он и ожидал, они пробудились.
Внезапно он снова почувствовал себя восьмилетним мальчиком.
– Перестань ерзать, Алек, – шептала мать, склоняясь к нему и приглаживая нежной рукой вихор у него на темени. Она постоянно прикасалась к нему – проводила рукой по волосам, поглаживала его щеку, клала руку на плечо. Сегодня он видел ее в кружевном шарфе, прикрывавшем голову, и с улыбкой, очень похожей на ту, что он видел на лице Богоматери – ее статуя стояла близко от их скамьи.
– Но Фергус собирается мне показать, как ловить руками форель, – отвечал он шепотом. – А мы сидим здесь уже так долго!
Мать улыбалась и с укором молча качала головой. Он вздыхал, как любой нетерпеливый ребенок на его месте, и покорно выдерживал еще час службы.
Алек нагнулся и поднял доску, валявшуюся на кирпичах, смахнул с нее пыль и грязь. Это оказался резной фрагмент алтаря. Алек посмотрел туда, где некогда возвышался алтарь, но увидел только груду кирпичей. Он выпустил резную деревяшку из рук, и она со стуком упала на пол.
Ставни пропали, вместо семи некогда существовавших здесь арок сохранилось только четыре. Из них открывался вид на рябое от все еще поливавшего дождя озеро. Обломки кирпича и штукатурки хрустели под сапогами, пока Алек возвращался через арочный проход в зал клана.
По другую сторону, в самом отдаленном от форта Уильям углу замка, находились спальные покои. Алек толкнул дверь в спальню деда. Пришлось сильно пнуть ее ногой, так как обломки кирпича и камня мешали ее открыть. Наконец дверь жалобно заскрипела и неохотно открылась, и он в изумлении остановился на пороге. Комната выглядела так, будто обстрелы англичан не сказались на ней.
Потускневшая и грязная, она осталась почти нетронутой. На стенах все еще были тисненые обои, когда-то выписанные дедом из Франции, чтобы удивить и порадовать жену. Алек провел пальцем по маленькой кремовой с золотом розочке, припоминая, когда в последний раз был в этой комнате.
Он отбывал в Англию, и карета ждала его. Он неохотно пришел сюда за дедом. В последнюю неделю после убийства его матери они почти не разговаривали, потому что Алек заперся в своей комнате и отказывался выйти.
– Я хочу кое-что дать тебе, Йен. – В тот день дед передал ему маленькую, обитую шелком деревянную шкатулку. Ее крышка была богато украшена вышивкой. Он тотчас же узнал работу матери – на крышке были вышиты маленькие цветки чертополоха.
Он с ужасом смотрел на шкатулку, зная, что этот подарок, приготовленный ею ко дню его рождения, она обещала вручить ему, вернувшись с верховой прогулки. Он осторожно открыл шкатулку и нашел уютно угнездившуюся в складках шелка брошь клана Макреев. Она была золотой и ярко сверкала в лучах утреннего солнца. На ней над рукой, сжимающей меч, был выбит девиз Макреев: «Fortitudine!» – «Твердость!»
Он вернул бы ее деду и молча ушел из комнаты, но подарок был от матери. Как ни странно, эта брошь – символ клана – стала для него талисманом и оставалась им долгие годы. У него вошло в привычку всегда держать ее при себе. Она покоилась во внутреннем кармане его жилета всегда, он не расставался с ней в любом сражении.
Йен поднял глаза на потолок с лепниной работы итальянского мастера. Карниз почти не пострадал, и на нем тоже повторялись чертополох и меч – символы воинской доблести Макреев.
Его дед мчался на коне, как баньши[3], вырвавшаяся из ада, так метко метал кинжал, что попадал в глаз паука, и мог выпить больше любого члена клана, но при этом обладал врожденным чувством прекрасного.
Одну из стен занимал огромный камин, и Алек подумал, сильно ли он пострадал или тяга еще работает. Дверь в южной стене вела в короткий коридор и в спальню.
У стены стояло массивное ложе, где появились на свет бесчисленные поколения Макреев и встретили смерть многие из них. Покрывало было все в дырах, вероятно, их прогрызли мыши. Он надавил обеими руками на просевший матрас. Поддерживавшие его веревки были еще крепкими, и матрас легко можно было набить соломой заново.
Эта постель была просто фантастической роскошью по сравнению со спартанскими походными койками, к которым он привык за долгие годы службы. Если улечься на этом ложе, то впервые за долгие годы его ноги не будут свешиваться через край. И ему не придется, как обычно, цепляться руками за края походной койки, чтобы ночью не свалиться на землю.
– Я поселюсь здесь, – сказал он адъютанту. Харрисон хмуро смерил взглядом кровать, посмотрел на грязь на полу.
– Здесь нет ничего, кроме мышей, – сказан он.
– А ты смотри в корень, Харрисон, – возразил Алек, улыбаясь. – Представь, как здесь было раньше.
Алек вышел из комнаты, громко топая по полу зала и легко переступая через кучи мусора.
Да, англичане завоевали эту землю. Но зато скотты населили ее своими воспоминаниями. Он предполагал, что ему будет тяжело вернуться в Гилмур, но до этой минуты не знал, насколько это больно и мучительно.
Однако нужно хранить в тайне свое происхождение. Никто не должен знать, что Мясник из Инвернесса наполовину шотландец.
Глава 4
– Нужно что-то делать, – сказала Лейтис, – а иначе они его убьют.
Все оставшиеся члены клана собрались в доме Хемиша. Он был на удивление опрятным и чистым для одинокого вдовца. Нигде, начиная от деревянных скамеек и кончая полками, висевшими на стене, не было ни пятнышка, ни соринки, ни пылинки. Тарелки и миски были составлены стопкой на полке над столом, а постель аккуратно заправлена.
В вазе на подоконнике стояло несколько цветков – обычное зрелище для весны или лета. Лейтис всегда считала, что букет на подоконнике Хемиша был знаком уважения к покойной жене и памяти о ней, потому что и сама она так же чтила память своих дорогих усопших.
Люди, стоявшие вокруг, осмелились не выдать Хемиша англичанам, но они не собирались его прощать. Ведь сегодня сожгли не только домик Лейтис. Бездомными стали и Малькольм, и Мэри с сынишкой.
– Хемиш сам сделал выбор. Он сам пошел и сдался англичанам, – упрямо заявил Малькольм. – А теперь ты хочешь, чтобы мы его спасали!
– Значит, ты предпочитаешь, чтобы его повесили, Малькольм? – спросила она спокойно.
Она изучила лица этих людей, она знала их всю жизнь. В прошлом году они лишились всего.
– Ни один человек больше не должен умереть, – сказала она тихо. – Даже если он поступил глупо.
– Седжуик не станет нас слушать, – возразила Дора. – Или ты забыла, как он поступил с тобой?
Она уставилась на синяк на щеке Лейтис. Дора была для Лейтис как вторая мать. Но это не значило, что их отношения всегда были мирными и легкими.
– Может быть, полковник нас выслушает, – предположила Лейтис.
При этом замечании Малькольм возмутился.
– Да с какой стати? Он просто еще один англичанин, – запальчиво выкрикнул он.
– Он спас нашу деревню, – ответила Лейтис.
На это Малькольму было нечего возразить, и он промолчал.
– Он выслушает нас, если мы придем к нему все вместе. – Лейтис тщетно, но отчаянно пыталась убедить их.
– Это приведет только к тому, что большинство из нас погибнет, – возразил Алисдэйр.
– Прекрасно! – Лейтис вытерла внезапно вспотевшие ладони о юбку. – Тогда я пойду одна.
Она надеялась пробудить в них мужество, но вместо возражений услышала изумленное молчание. А минутой позже все громко запротестовали.
– Ты не можешь вести себя так глупо, Лейтис, – укорила ее Дора.
– Женщина одна против всех этих англичан? Да ты просто рехнулась, Лейтис! – вмешался старый Питер.
Лейтис посмотрела на старика. Питер любил высказываться по любому поводу, и для него не имело значения, был ли смысл в его речах. Члены клана привыкли не обращать на него внимания.
– Хемиш не поблагодарит тебя, если ты ради него принесешь себя в жертву, – сказал Алисдэйр.
– Я сознаю, что это опасно, – ответила Лейтис спокойно. – Но выбора нет.
Дора шагнула к ней, внимательно вглядываясь в ее лицо.
– И ты полагаешь, англичане просто отпустят его, если ты попросишь?
– А ты думаешь, Дора, что я не попыталась его освободить только потому, что меня ждут неприятности? – возразила Лейтис, отвечая Доре столь же пристальным взглядом.
Дора отвела глаза и теперь смотрела куда-то в сторону.
– Никто из вас не пойдет со мной? Неужели все стали такими трусами? – спросила Лейтис, и на мгновение все умолкли.
– Не стыди нас, Лейтис Макрей, и не распускай язык. Она повернулась и взглянула на Питера.
– Я задала честный вопрос, Питер. Неужели мы утратили свою отвагу?
– Не каждый башмак годен на любую ногу, – возразил он.
Лейтис хмуро посмотрела на него. Его высказывания становились с каждым разом все более нудными и бессмысленными.
Мэри выступила вперед. Ее муж был убит при Фалкерке.
Ребенок у нее на руках был самым младшим в клане, он родился уже после гибели своего отца. Она подошла к Лейтис и встала рядом.
– Я пойду с тобой, – сказала она спокойно и твердо.
– И я. – Малькольм подошел к Лейтис и встал рядом с ней с другой стороны, не переставая теребить свою бороду.
Его белоснежная остроконечная борода доходила до пояса в знак того, что он самый старый член клана.
– В таком случае вы все дураки, – сказал Питер. – Точно такие же, как Хемиш.
И он вышел, не прибавив больше ни слова. Минутой позже за ним потянулись остальные, хотя многие, уходя, оглядывались и их лица выражали раскаяние.
Лейтис оглядела оставшихся. В ненастные дни, такие, как сегодняшний, распухшие суставы нещадно донимали Аду, но Лейтис улыбнулась, чтобы подбодрить ее и Малькольма, левая рука которого была парализована.
Мэри подошла к Доре и передала ей свое спящее дитя.
– Присмотришь за моим сыночком, пока я не вернусь? – Она наклонила и нежно поцеловала ребенка в щечку.
– А если ты не вернешься? – резко спросила Дора. Мэри гордо вскинула голову.
– Тогда ты ему скажешь, что я была такой же отважной, как его отец.
– Я о нем позабочусь, – ворчливо согласилась Дора. – Как о своем собственном. – Она перевела взгляд со спящего младенца на Лейтис. – Твоя семья не одобрила бы этого, Лейтис, – сказала она щурясь. Это было ее последнее предупреждение с целью уязвить девушку побольнее.
Лейтис глубоко вздохнула, призывая на помощь всю свою отвагу и жалея, что она не так тверда, как хотелось бы.
– Хемиш и есть моя семья, Дора, – ответила она тихо и с вымученной улыбкой вышла.
Патриция Энн Лэндерс, графиня Шербурн, сидела подле своего мужа, и его рука покоилась в ее нежных и теплых ладонях.
Спальня была затенена плотными шторами, чтобы спастись от жарких лучей послеполуденного солнца. День был погожим, ясным, и на небе не было и намека на облачко – оно сияло яркой синевой. Слабый ветерок, напоенный пьянящим ароматом цветов, покачивал покрытые густой и пышной листвой ветви деревьев и кустарников.
Она приказала отдернуть шторы и открыть окна, чтобы Джералд в последний раз мог насладиться видом Брэндидж-Холла в летнее время. Но этот день должен быть мрачным и дождливым, пронизанным холодными ветрами, потому что ее муж лежал на смертном одре.
Поместье Шербурн было прелестным уголком благодаря любви Джералда к древностям. И эта комната всю его жизнь оставалась неизменной, ревниво охраняемой реликвией, данью тем дням, которые он прожил здесь со своей первой женой, Мойрой.
Стены были обиты бургундским шелком, лепные карнизы цвета слоновой кости оттеняли потолок. Пол был цвета жареных каштанов и так хорошо отполирован, что в нем отражались изящно выгнутые ножки французской мебели. Хрупкий столик, богато инкрустированный, находился в одном углу комнаты, а платяной шкаф, увенчанный резной доской с изображением цветов, стоял напротив. Постель Джералда с балдахином, укрепленным на мощных столбах, с высоким изголовьем была главным предметом обстановка.
Стену у постели украшала картина, которую муж Патриции приобрел во время последней поездки на континент: ряд серых мрачных ступеней вел к берегу реки. Вероятно, этот пейзаж имел особое значение для Джералда, но сам он никогда не говорил об этом, а она не спрашивала. Некоторые вещи были для них запретной темой, не подлежащей обсуждению.
Как, например, портрет над каминной полкой.
Она взглянула на него, уже не впервые за последние несколько часов. В первые годы брака с Джералдом она не возражала против присутствия здесь этого портрета, потому что согласилась выйти замуж скорее из деловых и денежных соображений, чем по любви. Его поместье граничило с землями ее отца, а его богатство значительно превосходило те незначительные средства, что хранились в шкатулках ее семьи и быстро иссякали.
Но брак, в который она вступила по расчету, за долгие годы их совместной жизни стал счастливым, во всяком случае, для нее.
Однако Джералд вечно отсутствовал и твердо отстаивал свое право вести активный и подвижный образ жизни. Он предпочитал несколько месяцев в году проводить в Лондоне или в другом своем имении для смены впечатлений. Словно желая заставить ее примириться, с его частым отсутствием, он был очень щедр, оставлял ей много денег и приветствовал ее траты и деятельность, которые могли доставить ей удовольствие. Как будто деньги могли заменить ей мужа, любви которого она жаждала. Но если уж он не мог любить ее, то дал ей по крайней мере сына Дэвида, который стал отрадой ее сердца.
Дыхание Джералда становилось все более хриплым, и в комнату внесли еще несколько горшочков с камфарой и поставили ему на грудь горчичный пластырь. Но он сорвал его, пожаловавшись на жжение. Болезнь навалилась на него внезапно и так стремительно, что Патриция не успела подготовиться к такому печальному исходу.
Вы ознакомились с фрагментом книги.