Иоанн III Великий. Исторический роман. Книга 1, часть 1—2

Однако брат покойного, Юрий Дмитриевич Звенигородский, извлек завещание их отца Дмитрия Донского, в котором тот писал, что в случае кончины его преемника, старшего сына Василия, удел наследует следующий за ним сын. В этом пожелании не было ничего удивительного: именно так – от старшего брата к младшему, либо старшему в роду передавалась власть на Руси многие столетия. Что и говорить, подобный древний порядок престолонаследия, который назывался на Руси лествичным, порождал много споров меж претендентами, а порой и междоусобных войн. Потому что каждый из братьев имел своих сыновей и после смерти младшего из дядьев все эти «старшие» начинали претендовать на престол… Первым, кто согласился нарушить эту традицию ради мира на Руси, был двоюродный брат Дмитрия Донского, герой Куликовской битвы Владимир Андреевич Храбрый, князь Старицкий. Именно он, как старший в роду, после смерти брата Дмитрия, имел право на великокняжеский престол. Но под нажимом обстоятельств, он признал верховенство над собой племянника, Василия Дмитриевича. Однако Юрий Звенигородский не желал учитывать это обстоятельство и уступать племяннику.

Московские бояре пытались урезонить князя, что, мол, когда ваш отец писал завещание, вы были совсем юными, ни у кого из вас детей еще не было. И писал так великий князь Дмитрий Иванович лишь для того, чтобы в случае смерти старшего сына Москва не досталась потомками князя Старицкого, а осталась за его собственными сыновьями. Но, ни доводы, ни уговоры не помогли.

В то время Северо-Восточная Русь состояла из нескольких удельных независимых княжеств: Тверского, Рязанского, Ростовского и нескольких других. Все они называли себя «великими», претендуя также на главнейшую роль среди прочих. В такой вот ситуации и завязался спор между дядей и племянником за владение Москвой.

Вместо того чтобы по традиции принести присягу новому великому князю, его дядя князь Юрий Дмитриевич начал собирать у себя в Звенигороде войска. И, в конце концов, захватил московский престол.

Москва в то время представляла собой крепость, обнесенную стеной, построенной из белого камня-известняка сто лет назад, в 1367 году, великим князем Дмитрием Донским. Ее территория, словно пчелиный улей, была заполнена многочисленными строениями и дворами. Тут стояли храмы и монастыри, дворы и терема великого князя, его братьев и родственников, знатных бояр и даже купцов. Тут же находились служебные помещения, приказы, хозяйственный двор, каретные и прочие государевы мастерские, подворья некоторых епархиальных владык и богатых загородных монастырей, а также многое другое. Вот эта-то тесно заселенная территория за обветшалыми уже, но всё ещё мощными стенами и называлась городом, детинцем, или крепостью. Некоторые греки также именовали ее на свой лад и кремлем, но до поры, до конца XV века, это слово в народе не приживалось.

Все ближайшие постройки за стенами Московской крепости именовались Посадом, который в свою очередь делился на жилые массивы, носившие каждый свое прозвище. Зарядье – отсюда в Москву приходило солнышко; Ваганьково – тут рядом с крепостью, перед Арбатом, стоял Потешный двор со скоморохами, музыкантами и прочими слугами, которые тешили, то есть ваганили государя и его семейство. В Кадашах делали кадушки, в Барашевской слободе жили государевы слуги из шатерной службы, бараши; в Садовниках цвели и плодоносили государевы сады. За рекой Москвой, в Замоскворечье, раскинулись несколько сел – Киевец, Семчинское и другие. На севере, за Неглинкой, также имелись десятки сел и слобод – каждое со своим именем и своей историей.

Сам город располагался на возвышенности, Боровицком холме, и представлял собой по форме огромный неправильный треугольник. Стены и башни крепости с двух сторон омывали реки – широкая полноводная Москва и маленькая Неглинка. С третьей стороны прямо за стенами начиналась Троицкая площадь, получившая свое прозвание по стоящему на ней Троицкому храму. Нередко именовали ее и Торговой, ибо вся она была заполнена торговыми рядами и лавками. Крепость имела несколько прочных железных ворот, встроенных в башни Никольскую, Фроловскую, Тимофеевскую, Боровицкую и Троицкую. Город был хорошо укреплен, и взять его можно было лишь хитростью или изменой. Именно первым способом, обманом, захватили Москву ордынцы при Дмитрии Донском.

В той княжеской междоусобице меж дядей и племянником московские бояре колебались, поддерживая то одну, то другую сторону, ибо всегда находятся люди, недовольные существующей властью. Однако в результате они все же дружно встали за Василия Дмитриевича – сына своего покойного правителя. Ибо вступив в их город, дядя привел за собой близких ему звенигородских удельных бояр, оттеснив местных. Да и жаден был сверх всякой меры, хапал вместе со своей родней и приближенными все, что под руку попадет. Это вызывало недовольство и перемену настроения местных жителей. Побросав свои дома и хозяйство, они толпами повалили в Коломну, куда был сослан их законный государь. Самозваный великий князь Юрий Дмитриевич был вынужден оставить Москву. Его племянник вернулся к своему великокняжескому престолу. Но вражда претендентов на московский престол на этом не завершилась, междоусобица затянулась ещё на десяток лет.

После смерти князя Юрия Звенигородского оппозицию возглавил его сын Дмитрий по прозвищу Шемяка. В 1446 году великий князь Московский Василий по обычаю предков поехал с сыновьями на богомолье в Троице-Сергиеву обитель. Изменники сообщили о том Шемяке и его стороннику – другому двоюродному брату Василия II князю Ивану Андреевичу Можайскому.

Поводом к этой очередной схватке послужило пленение великого князя московского Василия Васильевича в бою с казанскими татарами, которые отпустили его за обещание большого выкупа. Сторонники Шемяки называли лукавую цифру в двести тысяч рублей, что равнялось баснословной тысяче пудов серебра. Враги оправдывали своё беззаконие тем, что, мол, смещение Василия облегчит выкуп, поможет уменьшить это непосильное для страны бремя.

Ночью 12 февраля подкупленные Шемякой изменники-москвичи тайно открыли ворота крепости, и звенигородские князья со своим полком ворвались внутрь. Первым делом вломились в великокняжеский дворец, взяли в плен мать Василия Васильевича Софью Витовтовну и жену Марию Ярославну, арестовали верных ему бояр, как водится, захватили и казну великокняжескую. Тут же Иван Можайский с войском отправился к Троице-Сергиеву монастырю, куда вошел без препятствия, ибо ворота его были открыты для богомольцев к вечерней службе. Разобравшись в чем дело, охрана и верные Василию бояре, сопровождавшие его в путешествии, вступили в неравную борьбу. Поднялся шум, кричал перепуганный люд. Архиепископу Ионе, который исполнял обязанности митрополита всея Руси и находился здесь же, в монастыре, не сразу удалось остановить кровопролитие. Великий князь заперся в Троицком храме.

Пока шли переговоры, пока малодушный Василий Васильевич клялся из-за церковных дверей в том, что никогда не выйдет из монастыря, пострижется здесь, только бы не лишали его живота, упрекал в измене тех, кто давал ему клятву верности, архиепископ успел перемолвиться с настоятелем, тот что-то шепнул неприметному монаху. Последний подошел к боярину Ивану Ивановичу Ряполовскому, и они вдвоем, незаметно отделившись от толпы, прошли в митрополичьи палаты, где в тот момент находились дети великого князя – семилетний наследник Иван и его младший брат Юрий. Их моментально переодели в простые неброские одежды и повели столь же сложной системой переходов, как и в московских дворах, в одну из башен мощной оборонной стены монастыря.

И теперь еще Иоанн помнил, как спускались они вниз по тесной лестнице в какой-то подвал и потом шли вслед за монахом с зажженными свечами по уложенному камнем переходу. Его, Ивана, крепко держал за руку сам князь Иван Иванович Ряполовский – крепкий, здоровый и молодой еще тогда мужчина, брата вел, а порой и нес на руках его слуга. Они остановились, наконец, перед небольшой, неприметной дверью. Монах, что-то сдвинув, открыл ее, и они вошли в небольшой храм. С внутренней стороны дверь была прикрыта большой иконой, так что человек несведущий не мог бы и заподозрить за ней ничего необычного.

Они оказались в скромном монастырском подворье с несколькими деревянными кельями и хозяйственными постройками, с маленькой конюшней, из которой доносилось пофыркивание лошадей. Бывший в часовне инок и глазом не моргнул – поклонился нежданным гостям. Князь тихим голосом отдал несколько распоряжений, и уже через несколько минут дети с Ряполовским сели в запряженный возок, которым правил все тот же сопровождавший их монах. Слуга скакал за ними верхом.

Детей отвезли в село Боярово, принадлежавшее князю, а затем в Муром – город, хорошо укрепленный и верный великому князю Московскому Василию Васильевичу. Вскоре сюда явились братья Ряполовского Семен и Дмитрий, многие другие верные сторонники свергнутого великого князя. В это время Шемяка учинил над пленником расправу: 16 февраля 1446 года он ослепил Василия Васильевича и отправил его в ссылку в Углич. Отныне отец Иоанна Васильевича получил в народе прозвище «Темный».

Граждане Московского княжества пришли в ужас от совершенного злодеяния, многие бояре московские бежали в Литву на службу к великому князю Литовскому Казимиру, другие – в древний Муром, где собирались сторонники опального Василия Темного. Некоторые же из бояр сразу поехали в Углич, чтобы находиться рядом со своим несчастным слепым господином.

Естественно, Шемяка затребовал детей, ставших знаменем его противников, в Москву, но братья Ряполовские и не думали выдавать самозванцу свое сокровище. Лишь после того как в дело вмешался владыка Иона, а Шемяка поклялся не причинить детям зла и даже освободить их отца, они были отправлены к родителям в «западню», в Углич. Но Шемяка нарушил клятву, не освободил ни их, ни отца.

За время недолгого правления своей злобой, жадностью и несправедливостью новый властитель вызвал всеобщую нелюбовь народную. Не случайно выражение «Шемякин суд», как суд неправедный, стало тогда на Руси нарицательным.

А Ряполовские продолжали собирать сторонников, чтобы свергнуть Дмитрия. К ним присоединялись все новые и новые московские бояре. Шемяка стал уже бояться и собственной тени во дворце. Все настойчивее требовали от него окружающие освободить пленника, особенно настойчив был владыка Иона, который упрекал Дмитрия в клятвопреступлении. Наконец Шемяка решился. Приехав со всем своим двором в Углич, он торжественно взял со слепца клятву, что тот никогда не будет его врагом, устроил щедрый пир в честь примирения со своим растроганным слепым братцем и дал ему в удел удаленный от центра северный город Вологду. Туда и отправился отставной великий князь со всем своим семейством, искренне настроенный по своей свершившейся убогости и малодушию сдержать слово.

Но совершенно по-иному оказались настроены московские князья и бояре, да и простые москвичи, не желавшие подчиняться жадному удельному князю. Многие из них, вновь побросав свои дома и семьи, потянулись на север, служить верой и правдой истинному своему государю.

Почти сразу же по прибытии в ссылку набожный Василий отправился со всем своим окружением в ближайший Белозерский Кириллов монастырь на богомолье. Оказалось, что и монахам, удаленным от суетной мирской жизни, далеко не безразлично, кто правит государством, какие нравы царят в миру. Зная уже все детали происшедшего, игумен Кирилловский Трифон полностью рассеял сомнения слепца в отношении того, имеет ли он право нарушить клятву и бороться за возвращение Московского княжения. Игумен объявил, что клятва, данная Василием в Угличе в неволе и под действием страха, не может считаться законной. «Да будет грех клятвопреступления на мне и на моей братии! – заявил он. – Иди с Богом и правдою на свою отчину, а мы за тебя, государя, молим Бога».

Получив благословение игумена Трифона, и успокоив свою совесть, Василий с семейством и с большим количеством бояр и народа из разных городов прямо из Кириллова монастыря двинулся к Твери. Вот тут-то и произошло обручение семилетнего Ивана с дочкой тверского великого князя Бориса Александровича, ибо тот согласился помогать Василию Темному в борьбе против Шемяки лишь на таком условии. Союз этот казался ему надежной гарантией будущего мира с Москвой.

Естественно, никто ни о какой любви у него, семилетнего ребенка, не спрашивал. Однако с этого момента именно Тверь стала оплотом для сторонников свергнутого Василия Темного. Сюда начали съезжаться все недовольные правлением самозванца. А их число постоянно возрастало. Государственная казна, доставшаяся новому правителю с его бедным, но жадным до денег и развлечений семейством, быстро таяла. Стремительно возрастали поборы и налоги, расцвело взяточничество. Начали выпускать серебряные монеты пониженного веса, но и это не помогло – страна на глазах нищала, пустели деревни. Не прошло и месяца со времени освобождения Василия Тёмного, как Шемяка с остатками казны бежал в Великий Новгород. Спустя еще год его отравили…

В десятилетнем возрасте Иван, во избежание повторения смуты, был официально назван великим князем и соправителем отца, а взрослея, все активнее принимал участие в государственных делах.

В двенадцать лет его обвенчали в церкви Спаса-на-Бору. Таким венчанием – не в главном соборном храме, а, вопреки правилам, в маленькой старинной церквушке на задворках великокняжеских теремов, в присутствии лишь самых близких людей, – как бы подчеркивалась вынужденность такого брака, его незначительность. Да Маша и не претендовала на какую-то важную роль в жизни мужа, в его княжестве. Была тихой, неприметной, болезненной. Часто плакала и, кажется, скучала по дому. Порой досаждала ему своей холодностью и равнодушием. Изредка, движимый природой, он посещал ее опочивальню и даже оставался ночевать. Она покорно сжималась вся и позволяла делать с собой все, что ему требовалось, не доставляя при этом никакой душевной радости. «Тебе бы в монашки отправиться!» – говорил он ей несколько раз в сердцах, чувствуя, зная, что все тут должно быть по-иному, более радостно и счастливо. Иоанн понимал, что в их нерадостной близости есть и его вина, но не мог ничего изменить. Не привлекало его ни Машино постное лицо, ни ее жесткие, вечно сжатые губы. Лишь родив в восемнадцать лет сына Ванечку, она немного оживилась, пополнела, расцвела, и было, было несколько минут в их жизни, которые делали его счастливым. Это были лишь короткие вспышки взаимного влечения, но они быстро, слишком быстро заканчивались…

Может, так бы это и тянулось, если бы не появилась в их теремах юная Феодосия. Собственно, появилась она во дворце совсем маленькой, шестилетней девочкой. Перед смертью ее отец, великий князь Рязанский, завещал передать своих малолетних детей – восьмилетнего сына Василия и Феодосию на воспитание великому князю Московскому. Трудно сказать, почему он решил поступить именно так. То ли побоялся, что сирот могут уморить нерадивые слуги, то ли полагал, что великий князь Московский рано или поздно все равно присоединит его удел к своему владению, а скорее всего, боялся, что без него никто, кроме Москвы, не сможет оборонить Рязанскую землю от татар и литовцев. Словом, решился он на шаг отчаянный – отдаться на полную волю сильному князю и таким образом устроить судьбу детей и своего отечества. Да и кому ещё он мог довериться? Ведь великий князь Московский был его двоюродным братом по матери Софье, дочери великого князя Дмитрия Донского. И он, в общем-то, не просчитался.

Василий Темный послал в Рязань своих наместников, которые сохранили и приумножили местную казну. Сын и дочка его в любви и заботе воспитывались вместе с младшими великокняжескими детьми.

Иоанн очень хорошо помнил, как появилась она во дворце. Ему шел восемнадцатый год, еще был жив отец, Иоанн тогда еще размещался в общем тереме со своей женой Марией Борисовной. Пришел посыльный и сказал, что великая княгиня Мария Ярославна приглашает их познакомиться с великим князем Рязанским и его сестрой, которых привезли к ним на воспитание. Иоанн не стал звать жену с собой, пошел один.

В просторной светлой палате, где матушка с сестрой Анной и служанками занималась рукоделием, находились и эти двое детей. Серьезный восьмилетний Василий, молча, встал со стула и поклонился в ответ на приветствие Иоанна. Шестилетняя Феодосия сидела на руках у Марии Ярославны, которая гладила ее длинные, заплетенные в косичку льняные волосы. Увидев молодого великого князя, который подошел познакомиться, она засмущалась и спрятала свое розовое личико на груди у великой княгини. Но любопытство пересилило ее стеснительность, и она лукаво взглянула на него снизу вверх своими огромными синими глазами. Такими чистыми и ясными, что этот взгляд навсегда запал в его душу.

– Ты посмотри, сынок, какая девочка чудесная, – развернула Мария Ярославна малышку лицом к Ивану, но та увернулась и снова спрятала лицо в ее платье.

– А ты не бойся, дочка, – сказала ей на ушко великая княгиня. – Будешь любить да слушаться великого князя – он никому тебя в обиду не даст. Он будет тебе как брат, как твой Васенька.

Девочка снова глянула на него своим удивительным взором, от которого становилось хорошо на душе, хотелось быть добрым и великодушным.

– Как зовут тебя, княжна? – спросил Иоанн, погладив ее трогательную ручонку.

– Феодосия, – тихо, но четко ответила она.

– А откуда ты к нам прибыла, такая хорошенькая?

– Из Рязани. – И, уже расхрабрившись, добавила: – А я не одна, я с няней, с кормилицей, с братиком и с другими…

Феодосию поселили на втором этаже матушкиных хором вместе с великой княжной Анной. Так и росли девочки вместе – дружили, делились секретами, учились у одних учителей грамоте, математике, рукоделию, смеясь, читали Домострой, плакали над Житиями святых. Княжна взрослела на глазах у Иоанна, ставшего со временем государем, и каждый раз робела при его появлении. А он при виде ее постоянно испытывал необъяснимую радость. Поначалу, немного привыкнув к нему, она позволяла брать себя на руки, гладить по голове и тоже вся светилась счастьем при его прикосновениях. Ни он, ни она поначалу не подозревали в своих отношениях чего-либо запретного. Он – потому что видел в ней лишь милую сестру, она – потому что была ребенком и, любя его всей душой, считала это отношение к нему естественным, ведь любить его приказала сама Мария Ярославна.

Впервые он понял, что все не так просто, когда ей шел уже пятнадцатый год. Ему было двадцать пять, и два из них после смерти отца, Василия Темного, он был уже единственным и полновластным правителем обширного Московского княжества. Последние годы слепой отец почти не вмешивался в государственные дела, и Иоанн Васильевич многие серьезные решения принимал самостоятельно. Ближние бояре дивились его зрелому уму, взвешенности его выводов и поступков. У него рос шестилетний сын, тоже Иоанн, для отличия от отца прозванный Иваном Молодым. И была жена Маша. Но он страдал от одиночества. Избыток сил и молодой энергии гнал его порой к жене и вынуждал исполнять супружеский долг, но это происходило все реже и реже. И тогда стремился он истратить неизбывную свою силу то на соколиной охоте, то в военных походах, в поездках с сыном на молебны, в Коломну – южный форпост Москвы, где ковалось оружие, делался порох и готовились полки в походы, а потому нужны были хорошие дома, кухни, склады, мастерские. Он с головой окунулся в государственные дела, сам принимал важные решения, судил, следил за сбором налогов, за переселением людей на новые земли и многим другим. Он водил войска в походы, хорошо владел любым оружием, чувствовал себя почти всесильным человеком, когда…

…Когда как-то при встрече с Феодосией в длинном дворцовом переходе, он по давней привычке взрослого опекуна над ребенком взял ее за руки и, встретившись взглядом, ощутил, будто молния пронзила все его тело, и кровь вскипела, да так, что потемнело в глазах. Он не мог знать, что почувствовала в этот момент Феодосия, но она отняла свои руки и, смутившись, опустила ясные глаза. Конечно, юная девушка уже осознавала, что чувство ее к великому князю есть не что иное, как любовь. Ведь в то же самое время ее наперсница княжна Анна, влюбленная в брата Феодосии великого князя Рязанского, подолгу изливала ей свои тайные чувства. Они оказались ответными, Василий тоже увлекся московской княжной, они открылись друг другу и решали, что делать дальше. Но у них все складывалось просто и ясно, они могли мечтать о будущем. То же, что ощущала Феодосия к женатому государю, было мучительной тайной, которую она стыдилась открыть даже своей подруге. И вот – эта встреча…

Они стояли друг подле друга, не в силах совладать с собой, не решаясь вымолвить словечка. Он, взрослый, сильный и всемогущий, ощутил себя беспомощным мальчишкой, пойманным взрослыми на месте озорства… Но она подняла свои ясные синие глаза, и он, увидев их, вновь, как прежде, ощутил радость. Иоанн снова взял ее руку, она не отнимала, и он принялся целовать ее ладошку, испытывая головокружительное блаженство и желание. Но она, собравшись с силами, прошептала: «Это же грех, Господи, грех-то какой», – и, отняв свою руку, развернулась и быстро пошла, почти побежала по переходу назад – во внутренний двор, к храму Спаса-на-Бору, к саду. Он двинулся, было, следом, но потом, передумав, вернулся к себе в кабинет и, сев в кресло, глубоко задумался, обхватив голову руками.

А потом… Потом он искал случайных и неслучайных встреч с ней. Она же, желая их всей душой, помня о каждом его прикосновении, о каждом взгляде, слове, живя этой памятью, – все-таки избегала его. Она пряталась, предчувствуя в их отношениях возможность чего-то запретного, постыдного и прекрасного одновременно. Она понимала, чего боится и в то же время хочет сильнее всего на свете. Она хотела каждую минуту быть рядом с любимым, мечтала о его ласках и поцелуях, о его глазах, от взгляда которых ее пронизывало блаженство. Но ее постоянно терзала и останавливала мысль о последствиях ее греховного влечения.

Между всеми этими сладостными страданиями жизнь продолжалась, и вскоре княжна Анна открылась матери в своем чувстве к рязанскому Василию. Та поговорила с Иоанном Васильевичем, и молодых вскоре обручили. Этот брак был очень даже кстати, он позволил великому князю Московскому исполнить свой долг, вернуть Василию Рязанскому его отчину, не теряя над ней контроля. А для жениха с невестой настал период бесконечного счастья. Теперь они могли открыто появляться рядом, ездили вместе с матушкой на молебен в Троице-Сергиев монастырь.

Вскоре шестнадцатилетний рязанский властитель отправился в свою отчину на великое княжение. А спустя пару месяцев в Москве, а затем и в Рязани отпраздновали его свадьбу с юной московской княжной. Василий увез Анну к себе в Рязань, и Феодосия осталась одна в своей светелке. Вернуться к себе в Рязань вместе с братом и золовкой она не захотела, сославшись на любовь к Марии Ярославне, заменившей ей мать, и на привыкание к Москве.

Тем временем, выдав замуж дочь, Мария Ярославна начала беспокоиться и о судьбе воспитанницы. Намекнула сыну-государю, что, мол, пора ей жениха присмотреть. Иоанн воспринял ее инициативу неожиданно холодно, а сама рязанская княжна быстро и без колебаний ответила, что замуж пока не хочет и не собирается. После этого Мария Ярославна свои хлопоты отложила. Тем более что девушка была еще совсем молода, и расставаться с ней вдовая великая княгиня не торопилась. С удовольствием брала она воспитанницу с собой в поездки в свою отчину, доставшуюся ей по завещанию мужа, – в Ростов Великий. Во время таких отлучек дворец для великого князя превращался в пустыню, и он старался найти себе тысячу дел вне его стен, также выезжая то в одну, то в другую сторону.

Так прошли два года после замужества сестры Анны. Феодосии исполнилось шестнадцать, и матушка решила устроить в связи с этим небольшое торжество у себя в хоромах. Иоанн Васильевич тоже пришел поздравить княжну, подарил ей жемчужные бусы и на этот раз, как никогда, был поражен ее красотой.

Матушка впервые нарядила девушку столь богато. На ней было светлое, расшитое золотыми и серебряными нитями платье, тоненькая талия была затянута широким золоченым поясом, светлая головка украшена изящным волосником из золотистой сеточки с небольшой диадемой впереди, на которой горели яркие сапфиры, обрамленные речным жемчугом. На плечи ее был накинут широкий голубой опашень, также расшитый по краям яркими сверкающими нитями и каменьями. Глаза княжны сияли, я вся она была такой хрупкой и прекрасной, что неудержимо хотелось взять ее на руки, прижать к себе, завладеть ею единолично. Но кругом были люди, и он, пересилив себя, сумел быть строгим и сдержанным, поздравил ее и удалился. А потом весь вечер не находил себе места, потому что все его мысли и желания были сосредоточены на одном: он хотел видеть Феодосию, хотел быть с нею.

Наконец, после ужина, когда уже начинало темнеть, и слуги, закрыв все наружные двери, разошлись по своим домам и комнатам, он не выдержал и, словно подгоняемый кем-то, направился по внутренней галерее в сторону матушкиных хором. Он хотел подойти к опочивальне Феодосии и хотя бы постоять рядом. Конечно, он опасался встретить кого-либо из слуг или саму Марию Ярославну и придумывал, как он тогда будет оправдываться. А если постучать и войти к ней? Но девушка может оказаться у себя не одна, к примеру, заниматься при свечах каким-то рукоделием со служанкой… И если кто-то увидит его там – это будет нехорошим знаком, поводом для пересудов. Но он надеялся что-то придумать, оправдаться. Подчинившись непреодолимому влечению, Иоанн вышел из кабинета и решительно двинулся к цели. Но вновь засомневался, замедлил шаги и почти остановился у открытой двери, которая вела из перехода в маленький внутренний двор с садом и беседкой.