Заповедь любви
– У меня есть, можно? – подняв, как в школе, руку, спросила Настя.
– Валяй.
– А кто за вами должен приехать?
– Объясните лейтенанту Фролову мое положение и как добраться. Пусть пошлет кого-нибудь в помощь.
– Объясню. А вы не оставляйте здесь батюшкиных тетрадей – я должна их передать одному ученому.
– Сказал ведь, захвачу. Потом обязательно найду тебя и отдам все в целости и сохранности.
– Если и мои учебники возьмете, я буду самым счастливым человеком на земле.
– Обещаю – будешь!
Настя и Курт, развернувшись и нарочито чеканя шаг, направились к двери. У дверей обернулись, улыбнулись лейтенанту и, помахав на прощание, вышли из избы.
В горнице стало тихо и пусто. Евгений Иосифович опустился на лавочку. Что будет дальше с этими в один день ставшими ему близкими людьми? Найдут ли сотрудники НКВД среди охранников шлюза человека по имени Петр? Может, Петр – это кличка, а настоящее имя изменника Никита или Осип? То, что диверсанты называли так своего сообщника, вовсе не означает, что он под этим именем работает в охране шлюза. А если не найдут никакого Петра или отыщут, но не того, тогда будут мордобоем и нескончаемыми ночными допросами принуждать Курта признаться в том, что тот сам вражеский лазутчик – шпион. Возможен ли такой поворот? Вполне. Сломается немец, и девчушку вместе с ним притянут. Та по неопытности и чистоте своей ничего таить не будет – все как на ладони выложит: и про Серапиона с его плавучим монастырем, и про то, как втроем Богу молились. Надо было бы проинструктировать их обоих: объяснить, что можно говорить, а о чем лучше придержать язык за зубами.
Неожиданно в голове мелькнуло предательское: «Что же тогда будет со мной? Коммунист молился еврейскому Богу! Сотрудник НКВД отдал табельное оружие немцу! Вооружил шпиона! И все это добровольно, без всякого принуждения». В груди стало тесно, на лбу выступили капельки пота.
Евгений Иосифович встал в полный рост и, опираясь одной рукой на костыль, другой придерживаясь за стенки, заковылял к дверям. Вышел из избы, прислонился к косяку. Постоял, отдышался. Сердце понемногу отпустило. Метрах в пяти от ног тихо плескалась вода. Лейтенанту показалось, что она стала ближе к крыльцу, чем пару часов назад, когда лодка причалила к берегу. Чтобы проверить, прибывает вода или нет, он, придерживаясь за стену дома, прошел к ручью, поднял валявшуюся под ногами щепку и воткнул ее в землю на границе воды и суши. Вернулся назад. Присел на ступеньку крыльца.
Смеркалось. Он запрокинул голову к небу, на котором загорались голубые огоньки звезд – манящие и таинственные, какими они видятся в детстве. Хаос чувств и мыслей постепенно утих, и душу вновь заполнили тишина, внутренняя удовлетворенность, тихая радость – все то, что переполняло ее там, среди вод над Борисоглебом, после молитвы.
Упавший самолет, образ Николая Чудотворца в разрушенном храме, сломанная нога, шторм, неисправный пистолет, плавучий монастырь, звон колокола, женщины, поющие древний псалом на плоту среди вод, пробоина, полузатопленная деревня сицкарей, ждущая сына старушка – все-все в уходящем дне наполнилось глубоким смыслом. Как будто чья-то заботливая рука провела через лабиринт событий с одной лишь целью – чтобы ничто и никогда уже не могло лишить его радости и тишины.
В какой-то момент лейтенант ощутил себя пребывающим вне времени и пространства. Все вокруг не то чтобы исчезло, но как бы отодвинулось на второй план, уступая место другому, истинному миру – чистому, светлому, исполненному любви и благодарности. Разве может случиться что-нибудь плохое с теми, кто пребывает в истинном мире? Исключено! И Курт, и Настя, и Серапион, и мусульманин Равиль, и он сам, лейтенант НКВД Евгений Байдер, и приютившая его в своей избе старушка – будут жить вечно и счастливо. Потому что внешний мир, в котором рождение, смерть и разделение – всего лишь периферия необъятного внутреннего мира, в котором нет ни иудеев, ни эллинов. На глазах выступили слезы – за что мне, недостойнейшему из недостойных, такая милость?
Успокоенный и умиротворенный, Евгений Иосифович отвел взгляд от звезд, опустил голову, встал, поднялся на крыльцо и прошел в дом. В избе было темно. Он пошарил рукой на приступке печи, нашел спичечный коробок. Открыл его, чиркнул спичку, прошел к столу. В левом углу стола стояла керосиновая лампа. Спичка погасла. Евгений Иосифович притянул лампу ближе, подкрутил фитиль, снял стеклянную колбу, чиркнул вторую спичку, зажег лампу и отрегулировал пламя.
Спать не хотелось. Напротив, пришло ощущение бодрости, свежести, как будто только что орден получил. Вот только от кого и за что? Хотелось подкрепить смутные догадки чем-то основательным, утвердиться в приоткрывшемся знании, удержаться в истинном мире, чтобы не скрылся он снова за суетой внешнего – за вражескими самолетами, желаниями угодить грозному начальству, заботами о продвижении по службе и прочим, и прочим. Одновременно с тем, как он сформулировал для себя это желание, в памяти ожил образ Серапиона, передающего Насте обернутый пергаментом сверток с таинственными тетрадями, его слова об услаждении души, о том, что беды Господь попускает ради очищения и возвышения нашего.
Опираясь на стенки, без костыля, Евгений Иосифович прошел за печь, к полатям, ощупал разложенные на них Настей на просушку книги – они были сухие. Тетради лежали чуть дальше, в глубине. Он достал их. Сразу все пять. Положил под рубаху, чтобы руки были свободными, вернулся к столу, разложил рядом с лампой и стал рассматривать.
Тетради представляли собой сшитые суровой ниткой листы писчей бумаги. На картонных обложках каждой из них крупными буквами было написано «Келейные записки иеромонаха Серапиона», и ниже стоял порядковый номер. Евгений Иосифович немного поколебался, насколько это прилично – читать то, что написано не для тебя. Удивился своему колебанию: раньше он открывал чужие письма, подсматривал за людьми в щелочку – причем большей частью из природного любопытства, просто так – и никаких таких интеллигентских мыслей «прилично–не прилично» не возникало. На всякий случай мысленно обратился за ответом к Серапиону: «Можно ли?» Тот молчал, предоставляя лейтенанту право самому отвечать на свой вопрос.
«А кто сказал, что они написаны не для меня? – возникла в голове дерзкая мысль. – Если человек что-то пишет, то это всегда для других: ведь сам он это и так знает. И потом, почему тетради попали ко мне в руки? Зачем Господь ограничил меня в возможностях передвижения и оставил наедине с ними в этой глуши? Разве все события прошедшего дня не были прологом к тому главному, что должно свершиться сейчас?»
Евгений Иосифович попытался найти в глубинах своего «я» поддержку этим мыслям – и, то ли ему показалось, то ли на самом деле, что-то внутри екнуло, согласилось, дало добро. Перекрестившись двумя перстами, раздосадовавшись за то, что не тремя, и тут же за то, что в голове не всплыло ни одной подходящей случаю молитвы на иврите, моментально простив себе все эти несуразности, лейтенант НКВД Евгений Иосифович Байдер открыл первую тетрадь и погрузился в чтение.
Келейные записки иеромонаха Серапиона. Тетрадь первая
Пролегомена
Миссия человека – оставить после себя мир лучший, чем тот, в который он пришел. Разве не так? Моя жизнь подходит к закату. Я всматриваюсь в лица людей, которые окружали меня в прошлом, вдыхаю воздух былых лет, тех лесов и полей, открываю двери храмов, домов… Какой была тогда Россия? Каким был мир? Сравниваю с днем сегодняшним. И с горечью сознаю, что не выполнил свою миссию – мир лучше не стал. Палитра наций, народов, культур, религий, обычаев, традиций, нравов, характеров снова и снова становится причиной бесчисленных конфликтов, войн, террора, революций. Люди разучились улыбаться и разговаривать на языке сердца – единственном, который понятен всем, в любом уголке земного шара без переводчиков.
Мир перестал быть одной семьей! А был ли он ею? Может ли стать? В чем моя вина и что я, пока еще жив, могу сделать?
Мои келейные записки – попытка оправдать себя перед миром и, быть может, помочь кому-то не совершить ошибок, которых не удалось избежать мне.
Родился я в 1879 году в крестьянской семье, в селе Печелки недалеко от Ярославля. Родителей не помню. Отец, Кондаков Ефим Степанович, был арестован за хранение в доме запрещенной литературы (дело Антушева14) и умер в Ярославском тюремном замке незадолго до начала судебного процесса, когда мне еще не было и двух месяцев от роду. Меня с матерью (Анастасия Филипповна Кондакова) приютила семья священника Петра Кондратьевича Дьяконова15.
Мать ненамного пережила отца и тоже вскоре умерла от нервов. Я остался сиротой на полном попечении приютивших меня добрых людей. Матушка и батюшка стали мне матерью и отцом и относились ко мне столь же нежно, как к собственным детям. А детей у них к тому времени было семеро: три дочери и четверо сыновей. Младший из сыновей, Евгений, был моим сверстником и молочным братом. В 1888 году семья переехала в Диево-Городище16.
К тому времени старшие сыновья жили отдельно – Александр учился в семинарии, а Николай принял священство и был направлен на работу в погост Шондора Ростовского уезда. Из дочерей две старшие вышли замуж и тоже отделились от родителей. Поэтому в новом доме было просторнее.
Помню, как вечерами родители устраивали семейные чтения вслух. Репертуар подбирал батюшка. Библейские тексты и труды святых отцов сменяли эссе и повести русских писателей. Матушка любила музицировать на фортепьяно. У нее был очень приятный нежный голос. Иногда к ней присоединялись батюшка со своим сочным звучным баритоном или кто-то из гостей. Подключали и нас с Женей к общему пению. Исполняли много духовной музыки, а также романсы на стихи Пушкина, Лермонтова, современных поэтов.
И я, и Женя много времени проводили в церкви, помогая батюшке. Привлекали нас и к работам в огороде, и к уходу за скотиной. Но несмотря на занятость, у нас всегда находилось время для игр и забав со сверстниками. Уроки, преподносимые улицей, часто становились не менее значимыми для нас, чем чтение духовных книг и причащение святых даров. С одного из таких уроков я и начинаю свои келейные записки.
Орден за веру и мужество
В то время в Диево-Городище помимо русских жили несколько татарских семей. У них были свои обычаи и традиции, сильно отличавшиеся от наших. Никто из них не ходил в церковь, а мужчины носили с собой небольшие коврики и, когда наступал час молитвы, расстилали их на траве, становились на колени и молились своему Богу.
И вот однажды Витя Горохов, местный весельчак и балагур, нашел где-то дырявый, латаный-перелатаный половой коврик, расстелил его перед собой прямо посередине улицы, встал на колени и, закатывая глаза, стал бормотать какие-то бессвязные слова, очень похоже на то, как это делают, молясь, татары. Вволю набормотавшись, он под занавес, сбиваясь на фальцет, прокричал:
– О, Аллах, дай мне штаны необъятной ширины! – и стукнулся лбом о землю.
От резкого наклона его сшитые гнилыми нитками штаны разошлись на ягодицах по шву, обнажая не совсем приличную часть тела. Собравшиеся громко расхохотались. Витьке только того и надо, снова поднял голову, распрямил спину и еще громче принялся бормотать свою тарабарщину.
Неожиданно к нему подскочил невесть откуда взявшийся татарчонок Ильдус и со всего размаха ударил кулаком в лицо. Из носа брызнула кровь.
Витька был на полголовы выше татарчонка, но почему-то спасовал, закрыл голову руками и заорал:
– Басурмане русских бьют!
Витьке на помощь подскочили братья-близнецы Перуновы и принялись мутузить татарчонка. Мы с Женей замешкались, не зная, что предпринять, и тут сверху на Перуновых набросился недавно приехавший из Мологи в гости к тетке маленький, щупленький парнишка, Вася Цыцын. Ухватив близнецов за шкирки, он пронзительно закричал:
– Не трогайте его! Так нечестно! – и стал оттаскивать Перуновых от татарчонка.
Однако силы были явно неравные, и один из братьев, вывернувшись, ударил мальчугана в лицо. Вася упал на землю, но в это время с земли поднялся Ильдус и, оставив Витьку, набросился на братьев. Остальные ребята недолго оставались в роли зрителей – Вася и Ильдус в считанные секунды были снова повержены.
Неизвестно, чем бы все закончилось, если б из окна рядом стоявшего дома не раздался пронзительный голос тети Нюры:
– Ах вы негодники, вот я вам сейчас устрою драку!
Зная суровый нрав тетушки, толпа разбежалась. Витька, запрокинув голову, чтобы не залить капавшей из носа кровью рубашку, медленно побрел к своему дому. Вася и Ильдус, пошатываясь, встали с земли. У Ильдуса была разорвана рубашка, сильно поцарапаны лоб и колени, а у Васи Цыцына под левым глазом набухал большой синий фингал.
Мы с Женей почему-то оба чувствовали себя виноватыми перед ними и, не сговариваясь, потянули ребят в наш дом – залечить раны и привести в порядок одежду.
Отец, выслушав в прихожей сбивчивый Женин рассказ о драке, помрачнел лицом и, передав Васю и Ильдуса на попечение матушки, повел нас обоих в свой кабинет.
– Стыдно! Как мне стыдно, что у меня такие дети! – произнес он, пропуская нас вперед и прикрывая за собой дверь.
– Но ты ведь сам наказывал: «Не вмешивайтесь в драки», – робко возразил ему Женя.
Я стоял молча, понурив голову.
– Наказывал. Но невмешательство хорошо лишь до тех пор, пока оно не становится предательством, – сказал батюшка, садясь за письменный стол.
– Мы никого не предавали, – защищался Женя.
– Вы предали Христа!
– Это Ильдус, что ли, Христос? – наконец подал и я свой голос, вставая плечом к плечу рядом с Женей.
– Ваш Витька унижал веру Ильдуса, а значит, унижал и его самого. А Христос всегда с теми, кого унижают, а не с теми, кто унижает! Я не думаю, что вы настолько загрубели, чтобы не видеть, как на ваших глазах унижают человека.
– Но его вера – басурманская, а наша – православная, – упорствовал я на своем.
– Христос не разделяет людей по тому, кто как молится. Ему вообще не нужны молитвы и песнопения.
– А кому же тогда они нужны? – снова подключился к разговору Женя.
– К кому обращены твои мысли, когда ты стоишь на молитве? – задал встречный вопрос батюшка.
– К Богу.
– О чем ты размышляешь, когда в храме поют «Христос воскресе»? – продолжил он вопрошать сына.
– Ни о чем. Мне просто радостно.
– Вот для этой радости, для устремления чувств и мыслей к Богу и нужны молитвы и песнопения. Бог не нуждается ни в чем, но отзывается на наши молитвы лишь тогда, когда мы впускаем Его в свое сердце, когда за «Господи, помилуй» возвышается смиренное, неизреченное, исполненное верой и любовью «Да будет воля Твоя».
– А ты говорил как-то, что мысли и чувства преходящи, что главное в земной церкви – ее связь с Церковью небесной, с истиной Бога Единаго.
– Говорил. И это все так. И это тоже о любви. Тот, кто открывает истину Бога Единаго в сердце своем, уже не делит людей на своих и чужих, а в каждом видит Христов образ.
– И в обидчиках Ильдуса?
– А как же иначе? Они унижали его по своему невежеству, Христос в них сокрыт под гнетом страха, лености души и предубеждений. Поэтому деритесь за правду, но победив, никогда не унижайте побежденных. Пробуждайте в них Христа. И тогда они, исполненные благодарности, станут рядом с вами, потому что любовь сильнее оружия. Только она может побеждать, все остальные победы пирровы.
Мы с Женей стояли перед батюшкой, понурив головы. Да, нам обоим были неприятны кривляния Витьки, но мы страстно хотели казаться «своими» среди крестьянских детей, поэтому глушили внутренний протест «правильными» мыслями о невмешательстве в драку, о недостойности веры басурманской. Как, в сущности, это подло!
Я видел, как у Жени на глазах наворачиваются слезы, и сам чувствовал, что вот-вот расплачусь. Батюшка встал из-за стола, подошел к нам, обнял обоих, и мы прошли в гостиную, где нас ждали матушка, Соня и Вася Цыцын с Ильдусом. Синяк у Васи был уже не такой заметный, но для нас он затмевал собой все, подобно сияющему на груди героя ордену за веру и мужество. Мы подошли к Васе с Ильдусом, и я предложил им обоим:
– Давайте будем дружить.
Спустя неделю после описанных событий за Васей приехала мать и увезла его домой, в Мологу, а через год и мы с Женей, покинув родные пенаты, отправились на учебу в Петербург.
Впоследствии Женя, следуя по стопам отца и брата Александра, закончил Петербургскую Духовную академию и принял священство. Я выбрал для себя другой путь и после окончания Санкт-Петербургского политехнического института с головой окунулся в решение вопросов по механизации сельскохозяйственных работ.
Ничто в мире не бывает случайным. Наши победы даруются нам для отдохновения и поощрения добрых дел, а беды и поражения Господь попускает, чтобы через них научить чему-то большему, омыть сердца слезами, очистить от гордыни. Потому как «блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Огонек затеплившейся в детских сердцах дружбы спустя много лет неожиданно вспыхнул с новой силой, помогая каждому из нас с достоинством и честью идти дорогами выпавших на долю всех россиян испытаний. Но, обо всем по порядку.
Встречи на пароходе
Было начало мая 1908 года. Я стоял на верхней палубе «Крестьянки» любуясь проплывающими мимо пейзажами, наслаждаясь холодком утреннего ветра и разлитой вокруг тишиной, торжественность и обширность которой не могли нарушить ни монотонное шлепанье плицев по воде, ни приглушенные голоса прогуливавшихся по палубе пассажиров. Неожиданно отрадное для сердца одиночество нарушил женский голос:
– Ах, какая вокруг красота, не правда ли?
Я, не оборачиваясь на голос, неопределенно пожал плечами: как бы и не оставляя незамеченным присутствие незнакомки, но в то же время вежливо показывая свою расположенность к уединению.
Миловидная дама преклонных лет облокотилась спиной о поручень рядом со мной и, запрокинув голову к небу, принялась рассматривать облака.
Я отступил от нее на полшага в сторону.
– Ой, смотрите, – воскликнула она, тронув пальчиками в белой кружевной перчатке мой локоть. – Прямо над нами летит зайчик!
Я посмотрел вверх на бесчисленные барашки облачков. В очертаниях одного из них действительно можно было разглядеть нечто подобное заячьей морде с непропорционально длинными ушами.
– Да, похоже, – согласился я.
– А я вас узнала, – перешла она наконец к сути своих прелюдий, – вы Николай Васильевич Харитонов17, художник. Не так ли?
– Что вы, – изумился я. – Поверьте, я никак не связан с живописью. Вы обознались.
– Да? – разочаровано протянула она, – вы так похожи на Николая Васильевича. Я слышала, он где-то здесь, на пароходе, и хотела попросить его написать мой портрет.
Мы помолчали.
– Ба! – вспомнил я. – Некоторое время назад на нижней палубе мужчина в полотняной косоворотке довольно профессионально и даже с каким-то азартом делал карандашные наброски пассажиров третьего класса. Спуститесь, взгляните.
– Нет, нет, я его видела, – возразила она. – Без бороды и ростом ниже. К тому же у Харитонова волосы светло-русые, как у вас, а у того – темные.
– Но, по крайней мере тот господин похож на художника. Подойдите, поговорите с ним. Может, он товарищ Харитонова?
– Мне ужасно неудобно начинать разговоры с незнакомыми мужчинами. Я к вам полчаса присматривалась, прежде чем подойти. Не могли бы вы как-то помочь?
– Сделаю все, что в моих силах, – неохотно согласился я.
Мы спустились вниз по трапу и прошли в кормовую часть судна. Мужчина, рисовавший портреты, был все еще там. Я подошел к нему и без обиняков спросил:
– Извините, вы случайно не знаете художника Харитонова?
– Знаю, – ответил он, не отрывая взгляда от незаконченного рисунка. Затем, сделав несколько размашистых штрихов, повернулся лицом ко мне. – А что вы, собственно, от него хотите? – и после небольшой паузы продолжил: – Николай Васильевич сейчас спит. Кроме того, мы еще не совсем художники, а только учимся.
Невольно разглядев вблизи лицо этого начинающего художника, я в изумлении отступил шаг назад:
– Вася Цыцын?
На долю секунды между нами повисла тишина, и затем воздух сотрясло его восторженное:
– Мишка!!!
Мы обнялись. Вася положил незаконченную работу в толстую картонную папку и стал складывать в пенал карандаши. Я, вспомнив о незнакомке, поспешил подойти к ней и пообещал, что, как только Харитонов проснется, сообщу ему о ее просьбе.
– Я Елизавета Федоровна Бродова, поклонница его творчества, – представилась она и подала мне руку.
– Очень приятно, – склонил я перед ней голову и пожал протянутую ладонь, – Михаил Ефимович Кондаков, инженер, изобретатель, коммерсант.
– Буду очень вам, Михаил Ефимович, обязана, если представите меня Харитонову. Моя каюта напротив капитанской.
Она разжала пальцы и осторожно высвободила ладонь.
Я еще раз склонил голову.
Потом мы с Васей прошли в мою каюту, по дороге заказав у буфетчика чаю, и потек разговор.
Вася рассказал, что учится в Петербургской академии художеств, а его друг, тоже мологжанин, Николай Васильевич Харитонов, шестой год постигает мастерство живописи у самого Ильи Ефимовича Репина и успел приобрести известность своими работами. В Мологе они собираются пробыть до начала сентября, а потом – снова в Питер. После того памятного лета Вася приезжал к тетке всего лишь раз, лет пять назад, но ни меня, ни моего молочного брата Жени, ни Ильдуса в Диево-Городище уже не было.
Я рассказал Васе о своих братьях, о том, что Женя теперь помощник инспектора Духовной семинарии, живет в Одессе, а Соня вышла замуж за священника Николая Любомудрова и живет недалеко от Мологи, в Лацком. Поведал о своей работе и целях поездки. И, наконец, о самом главном – прекраснейшей в мире женщине, с которой состою в близких отношениях. Дарованная мне Богом любовь полностью изменила и меня, и мое отношение к миру, и эти изменения мне по сердцу. Мир как бы расширился, я ощущаю незримое единение со всеми людьми, со всем сущим – люблю всех и вся.
– Это… Это – не знаю даже как выразить! – воскликнул я, поднимая руки и словно обнимая ими весь мир, но через секунду опустил их на колени и с грустью произнес: – Единственное, что смущает, Алиса не соглашается венчаться. Она считает, что венчание накладывает кандалы на любовь, убивает ее».
– Отказ от таинства венчания – отказ от даруемой Богом благодати. Венчание не создает, а разрушает кандалы отчужденности, слепоты, безверия, – прокомментировал Вася.
– Ты прав, но она не верит в Бога, оттого я иногда печалюсь.
Проговорив в каюте час или около того, мы решили снова заглянуть в буфет, но пораженные внезапно наступившей тишиной, остановились на полпути. Монотонное шлепанье плиц прекратилось. Белоснежная «Крестьянка», слегка накренившись на левый борт, почти бесшумно скользила по поверхности вод, а ей навстречу со стороны Мологи плыл тихий, радостный колокольный перезвон.
Мы поспешили подняться на вторую палубу и пройти в носовую часть судна. Там уже собралось множество пассажиров. Спустя какое-то время к нам присоединился и Коля Харитонов, с которым Вася не преминул меня познакомить.
Мы с Николаем подошли к моей недавней собеседнице, которая стояла невдалеке от нас. Она представилась Харитонову и сказала, что видела его около года назад в Академии художеств на вернисаже. Помимо работ маститых мастеров там были и работы учеников из мастерской Ильи Ефимовича Репина, среди которых ей особенно запомнились этюды Н. В. Харитонова.
Коля учтиво склонил голову.
Впереди по курсу река делала плавный поворот, леса на левом берегу сменились зеленью пашен и пойменных лугов. Колокольный перезвон становился все громче.
Елизавета Федоровна, повысив голос, чтобы быть услышанной, торопилась высказаться:
– В детстве, Николай, я была знакома с вашей мамой. Когда в разговоре с капитаном узнала, что вы тоже едете этим пароходом, решила непременно найти вас и, если не будете против, заказать свой портрет. Увидев этого молодого человека, – Елизавета Федоровна повела рукой в мою сторону, – подумала, что это вы. На нем точно такой темно-синий сюртук, какой был тогда на вас, и рост, и сложение у вас схожи. Но лица… Особенно глаза. В ваших чувствуется сила, непреклонность воли. В его – робость и мягкость.
Смущенная нашим молчанием, Елизавета Федоровна на миг остановилась:
– Это ничего, что я так много болтаю?
Мы с Васей неопределенно пожали плечами. Что здесь отвечать?
– Продолжайте, продолжайте, – ободрил ее Николай.
Она стала рассказывать о своем сыне, воспитаннике Морского училища, о ждущей ее в Мологе маленькой дочери, о болезни мужа, Николая Антоновича Бродового, и невозможности им быть вместе.
Впереди открылся обширный вид на раздольно, версты на четыре, раскинувшийся на высоком волжском берегу город Мологу. Сверкающий куполами церквей, окутанный нежной зеленью молодой листвы, он притягивал взоры путешественников обещанием радости и покоя. Пространство реки у подножия города было заполнено лодками. Колокола гудели во всю мощь. Как бы отвечая им, наш пароход тоже басисто, но чисто, без дребезжания, протяжно прогудел и почти замер посередине фарватера, метров триста не доходя до пристани.