Во имя отца и сына
– Чтой-ся вы тута, мои дорогие казаки, как мине показалося, о чем-то крупно и в сердцах беседовали? – И с вопросительной растерянностью глядела то на разгоряченного мужа, то на поникшего, в плохом настроении, сына, пытаясь угадать, что они могли тут не поделить.
Корней Кононович не спеша расчал ножом поданную ему снохой краюху хлеба, разложил ломти напротив каждого, присевшего к расстеленному на земле рядну, и, сверкнув недобрым взглядом на свою любознательную жену, отрубил:
– Усе будишь знать, быстро состаришься! – И тут же, переведя взгляд на сына, с рассеянной загадочностью весомо пропел: – Значится, было о чем нам, казакам, погуторить! Не вашего ума, бабы, это дело.
– А усе-таки? – продолжала допытываться сконфуженная, но уперто досужая Ефросинья Платоновна.
Корней Кононович не отмахнулся, как всегда, сдвинул к переносице густые кустистые брови, поднял угольно-черные глаза и метнул на любопытную жену свой тяжелый колюче-пронизывающий до озноба взгляд, и охота задавать какие-либо вопросы у нее сразу пропала.
Ефросинья Платоновна обиженно опустила глаза.
Корней Кононович немного подумал, хмыкнул с едва заметной хитроватой усмешкой, поскреб под рубахой пятернею пропахшую потом волосатую грудь и как казак, давно усвоивший манеру отделываться в таких случаях от нежелательного ответа шуткой, уклончиво объяснил жене:
– Приставь, моя суженая, что я учу наше бестолковое чадо, как надо правильно сено косить, чтоба быстро не умориться! – И, до конца не проясняя сути своего недовольства сыном, не без призрачного намека добавил: – А заодно и грешную тему пришлося мимоходом затронуть. Без етаво в наше паскудное время никак нельзя обойтися!
По ответу мужа и по его вдруг помрачневшему лицу Ефросинье Платоновне нетрудно было догадаться, что он крайне недоволен недостойным поведением сына и его плохими супружескими обязанностями.
Петр Корнеевич, не находя себе оправдания, притих, и жгучее чувство стыда заставило его опускать голову все ниже и ниже. Стыд застил глаза.
Свекровь и сноха прошли к бочке с водой, которая лежала в задке повозки, налили в алюминиевую чашку воды и тут же наспех ополоснули руки. На ходу вытирая руки о свои цветастые фартуки, принялись спешно собирать обед.
С накипевшей обидой Ольга поглядела на гуляку-мужа осуждающим взглядом. Никак она не могла простить ему недавнюю измену и как бы между прочим полушепотом ему пригрозила:
– Я твоим гулящим зазнобушкам все патлы с корнем повыдираю, – И тут же как ни в чем не бывало разложила на попоне домашние скудные съестные припасы.
Ефросинья Платоновна пыталась шутить, но развеселить семейную компанию ей так и не удалось.
– Хватить балаболить, – одернул ее Корней Кононович.
А после этого разговор уже не клеился, хоть тресни.
Ели всухомятку и молча.
Когда с обедом управились, Ефросинья Платоновна извиняющимся голосом пообещала сварить кулеш после работы вечером.
На душе у Петра Корнеевича было такое ощущение, словно там кошки нагадили. И жизнь ему стала не жизнь, а так, одна тошнотворная тягомотина.
Однако расхолаживаться в страду было некогда. Сразу после обеда отец и сын молча продолжили косить траву, предназначенную домашнему скоту на зиму. А женщины решили во что бы то ни стало к вечеру закончить прополку бахчи.
Делянки через три от Богацкова земельного надела возле своего балагана сидел Артем Силантьевич и, понукая двух своих великовозрастных сыновей, привередничал. Ему казалось, что они не так косят, как ему бы хотелось.
Жена не вытерпела его необоснованных придирок.
– Сиди ты, отец, и помалкивай, не донимай детей. Тибе усе равно не угодишь, – в защиту своих сыновей одергивала она слишком капризного мужа. – Вон погляди, ребята и так упарились на солнцепеке. Им пора бы сходить и освежиться прохладной водицей из Кубань-реки.
Когда солнце скатилось и приблизилось к закату, часть Богацковой земельной делянки, предназначенной для сенокоса, которая еще с утра полнилась дружной сочной травой и яркими полевыми цветами, опустела и попросторнела. Обессиленные валки скошенной травы завяли и припали к земле.
Глава 8
В это время недалеко от Богацкова земельного надела появилась Нюрка жена Афони Вьюнова. Нюрку и ее муженька Афоню в станице знали как облупленных бездельников и лодырей. Эта семейка у всех станичников была на виду и на слуху.
Иногда Афоня и Нюрка жили душа в душу, просто не разлей вода, как парочка голубков ворковали, любовались и миловались друг около друга. Тогда они забывали про все свои невзгоды и лишения и не могли нарадоваться такой жизнью. Со стороны любо-дорого было на них посмотреть, и можно даже позавидовать такому взаимопониманию и слаженности их взаимоотношений. Но такое времечко, когда они, как голубки, ворковали друг с другом, продолжалось недолго. Крутой поворот наступал неожиданно. Бывало, попадет вдруг ни с того ни с сего кому-нибудь из них шлея под хвост, тогда туши в хате свет. Закатывали они друг другу такие скандалы, что только держись. Очевидцам даже не верилось, и они диву давались такой резкой перемене в их семейных отношениях. Ведь недавно эта сладкая парочка жила совсем иначе, когда у них установилась такая неописуемая идиллия необычайного умиротворения и удивительного взаимопонимания. Хотя, исходя из старых ярких наглядных примеров, очевидцы понимали, что иначе такие взаимоотношения развиваться не могли.
Частенько, после очередных жесточайших ссор и скандалов между Афоней и Нюркой наступала в их жизни черная полоса, то есть такой промежуток времени, когда они продолжали свое жалкое сосуществование, как неуживчивая кошка с собакой.
Однако эти люди не были злопамятными, поэтому долго не могли обижаться и серчать друг на друга, и вскоре с необычайной легкостью забывали недавнюю вражду, как дурной сон. После естественного перемирия постепенно наступало должное прекрасное оздоровление в их недавно испорченных отношениях.
Если Афоня и дня без выпивки прожить не мог, то Нюрка без брехни и сплетен себя тоже не мыслила и дня прожить не могла. Без этого она и шагу не шагнет, а если и шагнет, то обязательно сбрехнет.
Нюрку и медом кормить не надо, а только дай ей преподнести благодарному слушателю свою очередную диковеннуюя. Неизвестно окуда, появившуюся новость и хоть малость приврать при этом. Станичники прекрасно знали Нюркину слабость, однако, каждый раз слушали ее с большим удовольствием, но правда не все.
Нюрка – баба непоседливая, разбитная и пронырливая, и не она будет, если не приврет или не преувеличит свою новость или выдумку. Делала Нюрка свое дело с большим природным мастерством. Без ее новостей жизнь в станице была бы намного скучнее и беднее. С такими попутчиками и жить станичникам гораздо веселее: что ни день, то новость, связанная с очередным развлечением по этому поводу.
А сегодня ночью, перед самой зарею, принился Нюрке Вьюновой диковеный сон. Вроде бы она, каким-то образом попала на станичную площадь и там в растеренности долго находилась. Рядом с ней скопилось очень много казаков, которые рыскали по этой площали в поисках хороших поденщиков, для работы на своих земельных наделах. Одному из них Нюрка Вьюнова так приглянулась, што он, пристал к ней, как смола, и не отстал до тех пор, пока не уломал капризную и не сговорчивую бабу. Пришлось ей, в конце-концов, голаситься, но только после того, как набила она себе подходящую цену. Раненько утром Нюрка подхватилась со своей кровати и, не глядя на храпевшего Афоню, который пускал непозволительные пузыри, быстро собралась. Выйдя из хаты, она подумала, что вот этот сон ей, как раз, тот, что надо. Уже находясь далеко в поле она шла уверенной походкой по дороге, которая вела ее к близлежащим казачьим земельным наделам, Нюрка, своим предчувствием, сразу определила, что ее утренний сон, не иначе, как вещий.
Не успел глазастый Петр Корнеевич разогнуться и мельком посмотреть вперед, как приметил Нюрку Вьюнову и указал отцу пальцем туда, откуда появилась нежданная и непрошеная гостья.
– Вон, папаня, кажись, Нюрка Вьюнова нарунжилась и чимчикуить прямо к нам, – сказал он отцу не без удивления, но и с не совсем понятным восторгом.
Корней Кононович после такого известия оторвался от косьбы и разогнул спину.
– Не сидится и не лижиться етой, бездомной шалавы, у своей хате, и дажить сон ее, курву, видать, што не береть, – сказанул он таким голосом, как будто поприветствовал Нюрку издалека и с ожесточением плюнул в ее сторону.
Петр Корнеевич чуть поразмыслил и ут же заметил отцу:
– Голод, папаня, не тетка!
По пути следования, Нюрка, решила немножечко задержаться возле казаков Богацковых, чтобы поговорить с ними по душам и себя показать. А заодно, она питала не безпочвенную надежду, поэтому и подумала, что, смотришь, и работенка какая нибудь шальныя, тут, как тут, перепадет, чем черт не шутит. Тады и вещий ей сон в руку пойдет!
Нюрка легкая на помине, не заставила себя долго ждать, а когда подошла к Богацковой земельной делянке, то чуть отдышалась и с бойким наигранным видом на лице, которое изрядно тронули морщины, рискнула поприветствовать отца и сына.
– Здорово дневали, господа казаки? – поспешила она скзать и поглядела то на отца, то на сына, желая определить, какое впечатление произвела своим появлением на косарей.
Корней Кононович, обремененный работой, исподлобья недружелюбно посмотрел на Нюрку, не спеша свернул цигарку, закурил и только тогда сказал:
– Слава Богу, покель живем и казакуем, как надобно. Кажный день свой кровный хлеб-соль жуем и не бедствуем, как ты со своим муженьком-лодырем и конченным пьяицей Афоней! Теперича рассказуй, зачем приперлася? – Уже не глядя на Нюрку и не желая с ней сюсюкать, спросил он и, осененный догадкой, бесцеремонно поинтересовался: – Небось с очередной брехней приперлася, бездельница?
Не успела Нюрка и рот открыть, чтобы ответить на этот неприятный вопрос, как Корней Кононович согнул и опять разогнул, затекшую от утомительной работы, спину и, опершись на черенок косы, осуждающе посмотрел на гостью.
– Я дюжить боюся, Нюрка, штоба мине такия лихия работнички, как ты со своим Афоней, дажить в страшном сне приснилися, кода – нибудь, среди ночи, – опережая заранее намеченную Нюркину задумку, высказал свое предположение, не в меру, догадливый Корней Кононович.
Нюрка поправила на голове свою белую батистовую косынку и заулыбалась.
– Вот и не угадали, уважаемый григориевскай кавалер. Я и не подумаю, апосля етова, проситься к вам на работу, – соврала она без тени смущения.
Догадливый Петр Корнеевич, глядя на нее, издевательским тоном подсказал отцу:
– Видать, папаня, Нюрка в помошники к нам пожаловала и не иначе, поетому ждеть покель мы ее слезно попросим.
Корней Кононович презрительно посмотрел на новоявленную поденщицу и, поперхнувшись дымом своей цыгарки, возмутился:
– Такую работницу, Петро, надобно гнать поганой метлой отседова к такой матери! – сказал он и тут же не без грубого намека неуважительно посоветовал: – Иди-ка ты, Нюрка, туды, откель пришла, и помогай тому, кому счас делать нечего!
Петр Корнеевич тоже за словом в карман не полез, не дал гостье опомниться и спросил:
– Штой-ся ты, Нюрка, худющая стала, как щука, опосля длительной зимовки?
Корней Кононович глянул с усмешкой на гостью и рассерженным голосом по этому поводу заметил сыну:
– А синичку, Петро, видать, посади хучь в пшеничку, она усе равно в одной поре будить.
Нюрка быстро оглядела себя и, как знающая себе истинную цену, с неотразимым задором, заметила своему главному обидчику:
– А по-моему, я девка, ишшо хучь куда. Напрасно вы, Корней Кононович со своим привередливым сыночком, мною брезгуетя. – и быстро поправила свои груди под кофтенкой.
– Ух ты, какая казырная баба, – глядя на Нюрку подкусил ее невыдержанный Корней Кононович. И тут же неприминул ей заметить, на ее слишком завышенную самооценку, своими, до неприличия, колкими словами:
– Там у тибе, Нюрка, под кофтой, видать, спряталися не сиски, а два недозрелых прыща. Поетаму их без помощи очков и рассмотреть никак нельзя.
Нюрка на этот раз так возмутилась, что даже побелело ее лицо, но проявила завидное терпение и посмотрела на Корнея Кононовича своими бессоветными глазами.
– Вы, уроде ба уже и пожилой казак, а такое городитя, што и на голову не оденешь, – сказала она со сдержанным возмущениеми и, с завидной выдержкой, добавила, – ды я, ежели трохи подчипурюсь, то буду, усем понятливым нашим станишным казакам, на загляденье. Так, што отбою не будить от любителей разговеться и отвести свою грешную душу в любовных утехах. Я завсегда в одной завлекательной поре нахажуся, мине и старость ни по чем, штоба вы знали! А счас мине дюжить косануть хотца
Корней Кононович с насмешкой глянул на Нюрку и скривил губы.
– Иди, иди-ка ты, Нюрка, красавица неписаная, поскорее с глаз моих долой. Нечиво тибе тута мельтишить, своей худой задницей вилять и глаза мои мулить.
Нюрка, как и следовало ожидать, заупрямилась. Она завела руки за голову, сцепила пальцы в замок и до хруста в костях лениво потянулась. А спустя некоторое время по простоте своей необдуманно опять ляпнула:
– Эх, косануть ба счас!
Тогда Корней Кононович вынужден был ей напомнить и сорвался:
– Я ж тибе, курва, што сказал, чтоба ты пошла … А ты, как муха липучая, никак тибе не спровадишь. Счас жа проваливай отседова к такой матери, – посоветовал он и бросил в ее сторону окурок своей цигарки, а потом добавил: – Тожить мине, косарь нашелси! – И наконец предупредил: – И не вздумай поворачивать к нашим бабам и отвлекать их от насущной работы своими брехнями.
– Тю, на вас, я и не думала заглядывать к вашим бабам. С чего это вы узяли? – обиженным голосом спросила Нюрка.
Корней Кононович опустил пятку своей косы на скошенный валок травы, глянул на беспечную Нюрку недобрыми глазами и оборвал ее с возмущением:
– Иди-ка ты, развей-горе…Иди! И не просто иди, а иди, повторяю, к такой матери. Штоба и духу твово, косарь задрипаный, тута не было.
Корней Кононович давно уже знал, что за Нюркой водится такой скверный грешок, что если эта бесстыжая бабенка прилипнет и начнет пичкать его женщин своими новоиспеченными новостями, тогда от нее им уже не отбрыкаться до тех пор, пока она не заставит их терпеливо выслушать весь ее несусветный бред. Поэтому Корней Кононович вынужден был сразу оборвать Нюрку и послать такую говорливую хлопотунью куда-нибудь подальше. Нераздумывая отшил он Нюрку и счел, что не зря так поступил в данном случае правильно.
Нюрка недолго лупала на Корнея Кононовича своими бессовестными глазами. После такой недружелюбной встречи она преспокойно подняла подол своей длинной, изрядно поношенной ситцевой юбки, вильнула своим худым задом и как ни в чем не бывало направилась к соседской земельной делянке, где орудовал Артём Силантьевич. Но ее там тоже не ждали. Однако Нюрка не теряла надежду, что там она непременно даст волю своим новостям, и ее выслушают люди добрые с превеликим удовольствием.
В далеке, на бледно – синеватой прогалине неба, маячила коричневатая рубаха шебутного Артёма Силантьевича, который, возмущённо размахивал руками. При этом старый казак, который с молоду не терпел никаких возражений, делал какие-то замечания или распоряжения. Прежде всего он обращался к своей жене, а потом добрался и к двум засуетившимся невесткам, которым явно решил дать нагоняй. А своих работящих двух сыновей, которые увлеклись покосом травы, пока не посмел трогать.
До воспитания своих детей у Афони и Нюрки руки никак не доходили, и росли они, как сорная трава. Одни из них были дерзкими, а другие, наоборот, покладистыми.
Станичные казаки понимали, что их жизнь в станице без Афониных и Нюркиных выкрутасов была бы явно скучноватой.
Глава 9
Петр Корнеевич, угоревший от несносной дневной жары, после покоса решил перед закатом солнца малость освежиться в реке Кубани и сбить соленый пот с изрядно упревшего за день тела.
Недолго думая он быстро повесил свою косу на бок шарабана и только тогда сказал отцу:
– Я, папаня, пройдусь к реке Кубани и тама освежусь хучь трохи.
Голос у Петра Корнеевича сел и осип, тягучая слюна застревала в горле. Рубаха прилипла к спине и покрылась белесой солью.
Корней Кононович посмотрел на сына и с отцовской озабоченностью сразу же предупредил его:
– Вижу, Петро, что ты упарилси за день-деньской и весь разомлел, но будь поаккуратней, не додумайси в глыбь речки заплывать. Вода счас тама ишо дюжить холодная, так и гляди, што судорога сведеть ноги, или ненароком простудишьси.
Петр Корнеевич не стал жену Ольгу отрывать от работы. Решил сначала сходить и сам испробовать воду, а потом уже в следующий раз и ее пригласить.
Распахнутая и звенящая степь волновала душу Петра Корнеевича.
Он торопливо шел по дну глиняной ложбины в балке, которая, спускаясь к реке Кубани, все больше углублялась и расширялась. При этом молодой казак ощущал, как снизу от приближающегося широченного русла реки тянуло желанной освежающей прохладой и едва уловимой сыростью. Склоны балки были усеяны порослью нетронутого травостоя вперемежку с песочного цвета перекати-полем и желто-восковым бессмертником. Кстати, этот травостой сохранился нетронутым потому, что считался станичниками непригодным для покоса на сено домашнему скоту. Среди этих перезревших, жестких, неприхотливых трав, выгоревших на солнце до суховатой желтизны, особенно выделялись и бросались в глаза островки зеленовато-белесых зонтичных цветков дикой моркови. А мелкие белоголовые и кустистые степные ромашки и сине-фиолетовые тонконогие фиалки были абсолютно без запаха и совсем не похожи на те, что растут возле окон казачьих хат в ухоженных палисадниках.
Впереди, щурясь от встречного низкого солнца, Петр Корнеевич наконец увидел вдруг открывшуюся его взору любимую, расплескавшуюся в низине реку Кубань.
Величавая и полноводная, она несла с ледников далеких Кавказских гор талую воду, сдобренную желтым глиняным илом и поэтому похожую на бледно-кофейную гущу. С Богацковой делянки река Кубань была не видна, потому что была закрыта лобастым, выжженным под палящим солнцем супесчаным бугром. Сверху лысину этого бугра прикрывали желтовато-восковые цветы неприхотливого бессмертника.
Река Кубань, поспешая и полнясь у подножия крутого глинистого правобережного обрыва, бежала, прорываясь к Азовскому синему морю.
Теперь Петр Корнеевич совсем другими глазами, нежели в раннем детстве, взглянул на любимую реку. Раньше она по утрам, накрывшись легкой сизоватой тюлевой дымкой, словно живая, в своей неутомимой работе дышала пресной речной испариной. Как и прежде, река Кубань огибала косу, которая образовалась из намытого песка вперемежку с серовато-отполированной галькой, и протянулась от противоположной стороны к правобережью. Где-то на середине реки острая оконечность галечно-глиняной косы уходила, погружаясь вглубь нее. На поверхности этой косы грелись под солнцем мелкие речные чаечки, а также причудливые коряги, выброшенные половодьем и похожие на Змея Горыныча с несколькими корнями-щупальцами. Эта коса, на удивление всем станичникам, протянулась почти до самой быстро текущей середины реки. Минуя эту загадочную косу, течение реки устремлялось в глубину, засасывая все, что попадалось. Когда на ее поверхности возникали воронки с круговыми разводами, казалось, что гневно кипящая в этом огромном котле вода, приправленная желто-глинистым киселем, выбрасывала всю муляку из глубины реки наверх.
А на противоположном левом берегу реки, низком и заболоченном, в тихих мелководных прибрежных заводях плескалась жирующая рыба, с которой перешептывались дремавшие вербы, наклонившиеся к самому зеркалу воды. Прежде чем спуститься по тропинке вниз к самому берегу, Петр Корнеевич остановился над обрывом и осмотрелся.
С головокружительной крутизны правобережного желто-глиняного обрыва пологое левобережье казалось совсем близким и было окаймлено белесыми раскидистыми вербами и белолистками, а за ними притаились густые заросли орешника-фундука, переходящего в сплошной массив малоценных пород деревьев, который потом сливался в одно зеленое пространство. Этот лесной массив простирался над берегом Кубань-реки до самых отрогов Кавказских гор, заливая все обозримое пространство едкой, приторной зеленью. Где-то там, окутанные сизоватой вечерней дымкой, спрятавшись от досужих казачьих глаз, уже дремали черкесские мирные аулы.
Бездонная чаша неба, опрокинутая над головой, казалась Петру Корнеевичу безумно недосягаемой. По ней лениво и вразброд тянулись, застя солнце, отливающие снежной холодноватой белизной стога ватных невесомых облаков. На юго-западной стороне этой чаши неба хороводили проворные сгустки туч, налитые плотной синевой, стараясь искромсать небо, из-под которых змеились далекие голубовато-пламенные всполохи разгульных хвостатых молний. Потом слышался отдаленный приглушенный басовитый хохот грома, и, стараясь перечеркнуть кляксы туч, четко обозначились где-то далеко жидкие нити косого дождя, подсвеченные скупыми лучами спрятавшегося за тучами солнца.
Дожди на Кубани в предгорьях Кавказских гор в летние жаркие дни не обходились без гроз. В такую пору они часто ополаскивали далекие притихшие горы, умывали лес и старались вдоволь напоить предгорное пестротравье и ненасытную сухую землю черкесов, у которых аулы спрятались по правую сторону реки Кубани. Оттуда сквозь речную и лесную сырость прорывался в сторону станицы Кавнарской легкий ветерок. В летний зной желанная прохлада держалась под глиняной кручей почти до полудня. Там рождался бодрящий сквознячок и устремлялся по балке в гору. Потом он подступал к самым казачьим наделам, уже духмяный, терпкий, с едва ощутимым черкесским дровяным дымком, смешанным с настоем разнотравья. Петр Корнеевич старался дышать полной грудью, но никак не мог надышаться. При этом он ощущал, как дурманно и хмельно пахло всеми остальными прелестями кубанского лета.
Там, на юго-западе, где матовое зеркало Кубань-реки, расплескавшись, делало по-над станицей Кавнарской замысловатую петлю, садилось багрово-дымное солнце и как бы подожгло позолоченные купола двуглавой станичной церкви. Сама же станица, утонувшая в зелени садов, так же, как и черкесские аулы, абсолютно не просматривалась.
Кругом волюшка вольная, поэтому бродила в душе Петра Корнеевича хмельная казачья удаль. Северо-восточный шаловливый ветерок, вдруг сорвавшийся с угоревшей под палящим солнцем казачьей степи, подкрался к измученным жаждой непричесанным белолисткам. Они возмущенно шумели на другой стороне реки Кубани, наклонились к самой воде, готовые испить ее. Ветерок, заигрывая с ними, взлохматил их непокорные макушки. От ощущения приятной бархатной прохлады эти застенчивые деревья робко и стыдливо выворачивали наизнанку свое посеребреное нижнее белье и, как нецелованные невесты, смущенно и с укором нашептывали вслед ветерку что-то приятно-загадочное.
Из-под ладони, приставленной ребром к бровям, щурясь от все еще ослепительного перед закатом кубанского солнца, Петр Корнеевич еще долго и пристально смотрел в сторону притягательно-манящих аулов, которые укрылись от досужих казачьих глаз за стеной густого леса. С какой-то щемящей сладостью вспоминал, как ему показалось, только что пролетевшее мимо, приятно проведенное там и безвозвратно ушедшее времечко, и недавнюю отцовскую встряску как рукой сняло.
На косе, которая простиралась до середины реки Кубани, по мелководному перекату бесновалась такая речная рыба, как усач, жерех и чернопузик, а длинноносый краснюк пугливо держался поглубже на почтительной глубине. У самого уреза берега по разводьям воды жировал усатый сом, прицельно гоняя дурную зазевавшуюся там рыбешку, которая ошалело, пулей, со страху выскакивала из воды и, распластавшись серебряным дождем, шлепалась на глинисто-мутноватую поверхность.
Петру Корнеевичу казалось, что это вовсе не вода, а жидковатый желтый кисель, сваренный экономной станичной хозяйкой.
Рядом с промышлявшим сомом всполошилась стая станичных пугливых гусей и, чувствуя смертельную опасность, хлопала крыльями по воде, будто пугала коварного обжору и своим скрипучим, угрожающим гоготом предупреждала его, что она на чеку и готова постоять за себя. Но голодный сом иногда и гусями не брезгует и обязательно зацепит, если заманчивая добыча зазевается и попадется ему в зубастую пасть.
На другой стороне реки на макушках высоких белолисток в изобилии гнездились серые длинноногие цапли, заботливо потчуя своих голозадых птенцов пойманными в прибрежных заводях лягушками.
Из густого леса, как из пустой бочки, слышался голос кукушки, которая была всегда готова любому загадавшему подсчитать своим кукуканием, сколько осталось ему жить на этом свете.
Слева от Петра Корнеевича, прилепившись к стене желтого глиняного обрыва, то и дело с криком ныряли в свои земляные норы разноцветные щурки, большие любители пожирать станичных пчел.