Все зеркало

Змей я, кстати, боюсь. Всегда боялась. А Хоакин – пауков. Смешно, да? Такой здоровый – а визжит, как девчонка… Ну и пусть, я его всё равно люблю.

А, дорога…

Если ты по своей полосе сворачиваешь – бон вояж в любое время суток. Днём можно на встречку зарулить немножко, но тогда впереди вместо второго поворота появляется дорога. Ну как, появилась и исчезла, до конца разметки проехал – и нет её, только бананы, дом порушенный и дальше обрыв, за обрывом лес. Ничего такого. Если едешь по этой дороге обратно, ну, по размеченной полосе, днём всё оки-доки. А ночью – в зеркало заднего вида смотреть нельзя. Совсем.

Ну и если выехал ночью на встречную…

В общем, Лу услышала, что там опять нашли машину. На нашу, заезжих каких-то, причём людей серьёзных, из тех, кто в порту толкает это самое, ну вы поняли. Тачка, короче, на обочине и пустая. Товар на месте. Людей нет.

Такие дела…

Но это всё ладно. На дорогу можно не ходить, к Маман Муэртос не соваться, Ла Льорану не отвлекать – пусть топит своего сыночка, он всё равно каменный… А вот кто хуже всех, так это Белый Фортунато.

Слышали про такого? Ну, конечно, кто не слышал про этого ублюдка. Ходит весь в коже. На рынке берёт, что хочет, и не платит. Ездит на мотоцикле, красном таком, сзади запасной шлем. А в шлеме – череп, настоящий. Вот по мотоциклу и по черепу его и опознают, потому что запомнить Фортунато в лицо нельзя. Не, ясно конечно, что он не чёрный, не мулат даже, но остальное… Говорят, у него договор с этими. С теми, для кого Маман петухов режет, ну вы поняли.

Фортунато приходит, куда хочет, и берёт, что нравится. И упаси святая Мария, чтоб ему возразить.

…короче, как вы догадываетесь, творится у нас в Коста-да-Соль полный кабздец. Круглый год, и никаких тебе сраных каникул. Не то чтобы я училась, но… Да, кстати, зовут меня Талита Маррейру, и у меня самые ловкие руки и самый острый язык на всём побережье. И когда мне стукнуло тринадцать лет, этот язык нас всех чуть в могилу не свёл.

Угадайте, как.

Денёк-то вообще был зашибись, честно. С самого утра – будто ангел в лоб поцеловал, не вру. Как сейчас помню, встала рано, ещё темно было, и вот что-то меня дёрнуло пойти ловить не на отмель, а подальше, ну, за Мысом Утопленников. Знаете, где это? А… Ну, в общем, почти там же, но вдоль по берегу, где Бранка убилась. Там ещё такая скала, похожа на пёсью морду. Клевало прямо конкретно так, к семи корзина была до верха. Хоакин всегда говорил, что жадность – это плохо, так что засиживаться я не стала, хотя можно было надёргать ещё два раза по столько же, и рванула на рынок.

Полкорзины у меня сразу взяла ди Виейра, у неё своя травиловка прямо за почтой. Ну как травиловка, это я, конечно, не со зла, готовит она так, что на запах полгорода пройти можно. Ну, и платит хорошо, честно. Ну и потом пошло-поехало… Хоакин ко мне завернул, как всегда, разряженный как на свадьбу, рожа серьёзная, спина колесом, на спине – Лу.

И ещё глаза серые, как океан, и улыбка такая половиной рта, то появится, то исчезнет, будто померещилась.

Так бы и смотрела, честно.

– Посмотришь за ней? – и сразу сеструху сгрузил рядом со мной. – Тали, а, выручишь? У меня заказы в разных концах города, я столько не потяну с ношей.

– Если конец не тянет, это не ко мне, это к Маман Муэртес.

Он покраснел, конечно. Но не обиделся – а чего, знает же меня. Сказал только:

– Ты зачем так, я же не это имел в виду…

– Не знаю, кого ты там имел, но не меня точно, я б запомнила… Ладно, вали уже отсюда со своим концом, раз ничего не покупаешь. Ишь, торчит, солнце загораживает.

Ну, на самом я только обрадовалась. Лу клёвая. И тихая. Когда не надо – не мешается, играет сама с собой. Думала, вот допродам, пойдём купаться, может, и Хоакин потом подтянется…

Мечты, мечты.

Он не раздевается никогда. Стесняется, что сутулый. Дурак.

Насчёт торговли я как в воду глядела, кстати. Рыбу почти всю разобрали, и скоро так, Жоао даже без своего «сан-петера» остался – ну и хрен с ним, нечего ушами хлопать. Кто раньше пришёл, тот и покупатель, всё по-честному… Ну, пару рыбин я себе заныкала. Думала, может, перед пляжем домой завернуть, ну, пожарить по-быстрому, Лу покормить, она вон какая тощая.

Так я собиралась.

И вдруг появилась наглая такая рука, в перчатке с заклёпками, и нырк в корзину. Прямо по-наглому, да? Ушлёпок какой-то, а с виду приличный – костюм такой чёрный, прям как у пастора, рубашка красная, на пальце кольцо, прям поверх перчатки.

– Шесть реалов с тебя, амиго! – Я цену специально накинула, нечего выделываться. – Оглох, что ли? Пошуруй рыбьим хвостом себе в заднице, очень от глухоты помогает.

Я вот говорила, а у самой язык вдруг обожгло. И Лу на меня уставилась и тихонько за локоть начала щипать. Вот прямо так, смотрит глазищами, как у Хоакина, и щипает. Жуть.

А ублюдок этот, с перчатками, остановился.

– Сколько, говоришь, должен? – спросил и обернулся.

И у него, святая Мария, лицо белое-белое. Тут надо полной дурой, хуже Терезы, быть, чтоб не просечь фишку. Фортунато, собственной персоной, чтоб ему в преисподней гореть.

В такие моменты, когда страшно до усрачки, я дурею. И молчать не могу.

– Сколько, сколько – апельсина дольку, апельсина жгучего, тухлого, вонючего… Ладно, четыре давай, я сегодня добрая.

Он сощурился и глянул на меня – как бритвой по лицу, честное слово, не сойти мне с этого места, если вру. И сказал:

– Я тоже добрый. На, держи. До вечера хватит.

И кинул мне монетку. Мелкую, в пятьдесят сентаво.

А я, дура, поймала.

В общем, я глядь по сторонам, а его уже нету. Хотя можно подумать, что если б я извинилась, он бы передумал… Рыба остальная, кстати, протухла и зачервивела, пришлось вместе с корзиной выкинуть. А монета у меня к ладони так и прилипла. Я её и так, и этак, и мылом, и ножом пыталась поддеть – только порезалась. А Лу всё это время рядом сидела, ревела. Я как неё, плаксу, посмотрела – так до тупой моей башки и дошло наконец: жить мне ровно до заката, повезёт, если мучиться не буду. Мелькнула даже шальная мыслишка, может, с Мыса Утопленников прыгнуть, чтоб этому рыбоглазому не доставаться…

А потом я подумала: а вот хер тебе, кто бы ты ни был. Обойдёшься.

Стиснула зубы, значит, рюкзак набила пойлом, которое ещё от папаши осталось, Лу подсадила на локоть и пошла искать Хоакина. К Маман Муэртес, знаете ли, с детьми соваться – это вообще без мозгов надо быть.

Хоакин сразу просёк, что я в дерьме по самую макушку.

– Так, – он Лу подсадил себе на спину и посмотрел на меня в упор. А глаза такие, знаете… Как океан. Вот когда зима, и небо хмурое, знаете такой цвет? Серый, серый, зеленоватый, и раз – проблеск, аж слепит. – Тали, что с тобой случилось?

Я отвернулась.

– Не твоё дело, – сказала. – Сначала с концами своими научись управляться, потом к девушке подкатывай.

Сказала и сама подумала: «Только уже не ко мне».

А эта мелкая хитрюга, Лу, ему всё как на исповеди выдала. И про Белого Фортунато, и про монетку, и про вечер этот сраный. Хоакин цап меня за локоть свободной рукой и держит. И взгляд у него стал такой, знаете… в общем, как будто туч прибавилось.

– Нет, Тали. Я тебя одну не отпущу. Ты куда собралась?

Я ему врать никогда не умела. Вот никогда. Ну, и сказала. А он кивнул такой спокойный, словно ни монету ни видел, ни запаха тухлятины от меня не чуял:

– Пойдём вместе. Я иногда для неё шью, может, она подобрее будет ко мне. Ты всё-таки, – он замялся, – ещё совсем юная. По её меркам.

Ну да, это он был, конечно, прав. Тереза, когда к ней сунулась, постарше была… С другой стороны, мне терять нечего. Не один сгубит, так другая, какая разница-то, а?

Хоакин, дурила, увязался со мной. И Лу тоже потащил.

Шли мы на своих двоих. На одном велике втроём не доедешь, а в машину бы нас не пустили – с таким-то рыбным душком. Шли сначала людными местами, потом свернули к окраинам… Весь чёртов Коста-да-Соль вымер. Тут народ подлянку жопой чует, когда Белый Фортунато в городе – все по домам сидят. И мне бы сидеть, идиотке, да поздно.

Не знаю, как, но вышли мы на объездную дорогу. Я спорить не стала, Хоакину видней, если он с заказами к Маман Муэртес ходит… В общем, тащились мы по обочине, пыль глотали, я повороты считала, чтобы отвлечься. Всё-таки день уже к вечеру клонился. И вдруг Лу сказала:

– Тали, а Тали, а это неправильная дорога, да?

Я хотела ответить, мол, к брату приставать, он знает, но как язык прикусила. Потому что увидела на старом, как этот мир, асфальте, яркую белую полосу. На половину боковой дороги. И ещё одну, поперёк.

Ну точно, место то самое, аккурат по описанию.

Не знаю, что меня дёрнуло, но я приударила вперёд всех и через эту сраную полосу переступила. Шаг, два, и я там. И знаете, что? Она там была.

Дорога-не-туда.

Там вообще асфальтовое полотно кончалось, дальше укатанная такая грунтовка шла вбок. Ну, может, бетонка, не знаю, гладкая, короче. А прямо уходила другая дорога, как раз заасфальтированная, и над ней колебалась дымка – вроде и смотришь, а вдаль не видно, и…

– Талита Маррейру, выходи за меня.

Не знаю, что там до того Хоакин орал и почему он такой бледный стал, но вот эти слова я услышала. Отвернулась от той дороги, сказала ему:

– Если потом отнекаешься – своими руками урою, понял?

Лыбилась я как дура, честно признаюсь, чего уж скрывать. А чего, у вас такого не было? Да ла-адно.

Дом у Маман Муэртес был зашибись. Я думала – халупа какая, ну, так рассказывали. А он весь белый, из белого камня, забор кругом железный, прикиньте? Забор! В Коста-да-Соль. Уржаться, конечно.

Поближе подошли, и стало не особо смешно, потому что на пиках у забора висели черепа. Кошачьи, собачьи, лошадиные даже… Мне как-то приглядываться неохота было, сразу затошнило. Подумала: вот и мне там висеть, дуре.

Маман сидела на пороге, такая шикарная тощая старуха, чернокожая, а вся в белом, с курительной трубкой, на запястьях золото, в ушах золото, прям целый ювелирный магазин в Анхелосе. Папаша меня туда раз свозил, ну, и не только туда. Купил мне серёжки, типа вырасту – на свадьбу надену.

Ага, как же.

Когда он утонул, продать пришлось. Жрать-то хочется.

Маман Муэртес, когда нас увидела, аж подавилась, и лицо у неё вытянулось.

– Хоакин, мон ами, ты кого ко мне привёл? – спросила. А он, дурень, покраснел.

Сказал:

– Она не ребёнок, вы не смотрите по внешности. Она хорошая очень.

Ну да, хорошая. В каком его сне, интересно? Маман кивнула:

– А, ну ясно. Ну что, проходите. Выпивку там поставьте, – и показала на порог.

Я так и сделала.

На монету она мне смотрела долго. Лу в это время тише мышки сидела у Хоакина на коленях, говорю же, умная девчонка всегда была, не зря её учиться потом отправили. А Маман Муэртес три трубки скурила, потом ушла куда-то… Петух закричал, но замолчал быстро. А она вернулась, вытирая руки от крови полотенцем, и опять села передо мной. Перевернула мою вонючую руку, уставилась опять на монету на ладони.

– Да-а, – протянула. – Попала ты красотка. Как угораздило-то?

Ну, я и рассказала, чего скрывать-то. И про рыбьи хвосты в заднице, и про апельсины. Маман ржала, как кобыла, хлопала себя по коленям, аж отпечатки на её белом платье остались. Наконец отсмеялась и сказала:

– Ладно, ты мне нравишься. Язык острый, и в голове не пусто. Как этому шлюхиному сыну ответила, а? Не из трусливых ты, да?

– Ну, есть немного, – ответила я.

Не сознаваться же, что болтливая дура, которая от страху несёт незнамо что… А Маман Муэртес вздохнула и сразу стала серьёзная, как статуя на кладбище.

– Я тебя спасти не могу, – продолжила она. – Мне с Белым Фортунато ссориться не с руки, хотя я с удовольствием макнула бы в дерьмо этого ублюдка, да только он так ответит, что я костей не соберу. Но кое-чем помогу. Во-первых, советом. Сейчас как раз луна только-только прорезалась, острая она, что твой серп. Иди на горбатый камень, жди ночи. Появится женщина с младенцем на руках, ты на неё не смотри, но как она сядет рядом – скажи так: «Позволь, я пелёнки для твоего сына полоскать буду, а ты его пока покормишь». Она развернёт младенца, даст тебе кусок ткани – начинай его макать в воду. Макай, пока она не скажет: «Да не так! Кто ж тебя так учил!». А ты ответь: «Так научите, как правильно». Когда начнёте в четыре руки стирать, переверни ладошку с монетой и скажи: «Ой, прилипло что-то!». И как только та женщина монету с руки снимет – хлестни её по лицу пелёнкой и убегай, иначе утопит. Но если всё правильно сделаешь, Белый Фортунато тебя потеряет. Ночь переждёшь где-нибудь, а утром уезжай подальше.

Я её слушала и думала: а ведь есть шансы! Только одно непонятно было, ну, я и спросила.

– За совет спасибо, но как мне дождаться ночи, если этот ублюдок обещал за мной прийти вечером? Закат-то уже скоро.

И тут выражение лица у Маман Муэртес стало такое, прям… Ну вот глядишь на такое и думаешь: ой, ё, мать моя женщина, отец мой мужчина, родите меня обратно, я пожить хочу. Ну, примерно так.

– Я вас выпущу с чёрного хода, – ответила она. – Так что Белый Фортунато сначала по следу придёт к моему парадному крыльцу. Пока мы будем браниться, как раз ночь и наступит. А там… он тоже человек, красотка, по воздуху не летает. Пока до берега Тиете дойдёт – ты три раза отмыться успеешь.

Честно, я приободрилась. И дала зарок: если выживу, а потом разбогатею, каждый месяц буду слать Маман Муэртес лучшую выпивку и табак. Ну, а если не разбогатею… Надеюсь, рыбу она любит.

Мы вышли с чёрного хода, прямо в сад, потом через калитку вышли на тропинку. И, как Маман велела, пошлёпали по ней. Вихлючая, как змея – то вправо, то влево, то вверх, то вниз… Меня аж замутило. А монета на ладони жечь начала. Потом как бабахнуло вдали, закричал кто-то, и Хоакин аж побледнел.

– Голос её, – сказал он. – Маман. А что, если?..

Колени у меня, признаюсь, задрожали.

– Короткий путь знаешь?

Он замотал головой. А Лу, которая у него на плечах сидела, вдруг показала пальцем:

– Вон там дорога, я машины вижу!

Ну, мы и ломанулись через заросли. А солнце уже село, темно стало, у нас ни фонарей, ничего. Бежим и слышим сзади топот, ну, шаги такие, как будто солдат в железных ботинках марширует по площади. Бум-бум-бум… И подлесок трещит. На пути попался ручей, мы его вброд пересекли; и слышим – шаги вроде сместились влево. Я подумала: а может, сработало? Может, ублюдок нас потерял?

Ага, как бы не так.

На дорогу мы выскочили. Машин нет – ни в ту, ни в другую сторону, поблизости поворот, и белеет что-то, в темноте-то не видать. Я туда рванулась, а Лу вдруг испугалась, хвать меня ручонкой за волосы:

– Там плохая дорога! Которая не туда!

И тут меня что-то дёрнуло. За день, между прочим, второй раз – говорю же, не иначе, ангел мимо пролетал, и…

Впрочем, глупости это.

Но факт, мы рванули к повороту. Подбежали и стоим – не там, где встречка, а там, где разметки нет. Оборачиваюсь – смотрю, он идёт закатывает рукава пиджака.

Белый Фортунато.

– На-ка, – сказал он. – Ждал одну, а вас трое. С кого начнём?

А у него такая манера, я ещё на рынке заметила, идти по дуге. Ну, знаете… Видели когда-нибудь, как кот перед дракой круги наворачивает? Идёт так боком, спину выгибает, угрожает типа. Говорят, леопарды тоже так делают, но врать не буду, не видела. И я сделала нашим знак – повернуться лицом в ту сторону, куда смотреть нельзя.

То есть это с другой полосы нельзя. С нашей-то можно, с нашей никаких лишних дорог не видно – поворот и поворот, на грунтовку.

– Что же вы отворачиваетесь? – спросил Фортунато. А сам шёл так неторопливо, всё ближе и ближе, и не напрямую, а как я запомнила, по дуге. Я опять знак сделала, повернулась в сторону встречки, гляжу прямо на разделительную полосу, Хоакин тоже. И Лу – и даже не ревёт. Говорю же, умница девка… – Ну, я не гордый, обойду.

Белый Фортунато, наверное, про дорогу не знал. Конечно, он же в городе наездами, куда ему. Поэтому линию он переступил и сделал ещё пару шагов, чтоб остановиться перед нами. А была ночь. Такая тихая, тёмная, в небе луна – узенький серп, острый, аж взглядом порезаться можно, от асфальта жар идёт – и от обочин, от подлеска, запах такой, знаете… нет, не знаете, наверное, куда вам. Света было мало, да; но зубы у Белого Фортунато блестели, как железные, и белки глаз – как варёное яйцо без скорлупы. К дороге не туда он стоял боком, вполоборота. И…

Врать не стану, это был самый страшный момент за всю мою жизнь, сколько её там. Когда у него зрачки так дрогнули, совсем чуть-чуть, влево дёрнулись, куда смотреть нельзя. И что-то он там такое увидел… Не знаю. Но лицо у него вдруг стало совсем человеческое, беспомощное, наверное, как у меня на рынке, когда я его подачку поймала. И знаете, что было по-настоящему жутко? Вот эта самая перемена, когда колдун, который весь город в страхе держал, сначала немножко скосил глаза, а потом весь вымерз, застыл, как будто парализовало его от ужаса, как меня, или Хоакина, или там Лу.

Словно щёлкнуло что-то.

Хоакин закрыл глаза, кстати. И себе, и сестре – ладонью. Я не хотела, но – зажмурилась. На секунду.

Монетка с ладони соскочила, покатилась по асфальту.

Я открыла глаза; Белого Фортунато не было, вот ни следочка.

Мы ничего друг другу не сказали. Словно и не было ничего, вот совсем, загулялись просто. Шли совсем близко, плечами друг друга касались; сначала Хоакин нёс сестру, потом я её взяла… Стоило закрыть глаза, как начинала мерещиться какая-то жуть. Мне, например, змеи – они ползали, телами переплетались, шипели; узорчатые шкуры, головы узкие… Хоакину мерещились пауки, он говорил. Лу видела просто темноту, но вроде как очень страшную, хотя чего там страшного в темноте?

Спать мы так и не легли тогда, конечно. И на рыбалку я не пошла. Но ничего, пережили как-то…

Мы с Хоакином всё-таки поженились. Не в тот год и не на следующий, конечно, я хотела платье, всё по-настоящему, да и Лу надо было в Анхелос отправить и в хорошую школу пристроить… В общем, дел было полно. Но вот это всё нас как-то сплотило; мы и раньше были не разлей вода, а тут стало ясно: семья, чего уж, только венчаться осталось.

Так и сделали.

Маман Муэртес я исправно посылаю вино и табак. А чего б нет, если деньги завелись? Зарок есть зарок. Хоакину я сказала, он не против; у меня вообще от него секретов нет…

Кроме одного.

Иногда, очень-очень редко, мне опять снится та дорога. Которая не туда. Я стою, где тогда стоял Белый Фортунато, вполоборота, и смотрю прямо перед собой. И луна опять острая-острая, и пахнет красной сырой землёй и чем-то едким… И вроде бы всё спокойно, никто меня не жрёт, не выпрыгивает из темноты. Просто ночь, просто пустая дорога.

Но мне кажется, что когда-нибудь я обернусь.