Все зеркало

Наталья Анискова

Чернее чёрного

В подъезде опять было темно – видать, соседи-алкаши выкрутили лампочку. Я рысью сбежала по лестнице, нажала-толкнула и выскочила на улицу. Сунула руки в карманы, нащупала сигареты и тут же поймала пальцами дрожь мобильника.

– Внимательно!

– Танюха, ты едешь или где? – рявкнул Семёныч.

– Я рядом, иду. Скоро буду.

Семёныч назначил встречу в кабаке с оригинальным названием «Поручик Ржевский», что в десяти минутах от меня, если быстрым шагом. Подмигнув лошадиной морде на вывеске, я затопала вниз по лестнице в чертоги общепита. За дальним столиком углядела Семёныча. Рядом с ним сидел худенький паренёк – видно, тоже привык устраиваться лицом к двери.

– Танюха, красота ты моя! – галантно просипел Семёныч, выбрался из-за столика и полез обниматься.

Надо думать, смотрелись мы с ним фильдепёрсово: ребристая дылда и сущий Карлсон на вид. Правда, вид у Семёныча обманчивый. Он крышует нищих на Павелецком вокзале и в окрестностях. При знакомстве намеревался лично переломать мне кости, чтобы не совала длинный нос в нюансы чужого бизнеса. Однако же обошлось. Журналиста-стрингера кормит навык ладить с не слишком симпатичными людьми. И успех напрямую зависит от умения с ними обойтись.

Семёныча я провела на закрытые собачьи бои, он в ответ рассказал на целый репортаж и по сей день «помогал свободной прессе» – то делился жареной новостью, то сводил с кем-нибудь нужным. Видимо, сделал тогда удачную ставку – на собачек с мелкими суммами не ходили.

Я уселась напротив приведённого Семёнычем паренька и закинула ногу на ногу.

– Так ты, значит, копаль? – бесстрастно осведомилась я. – И как тебя зовут, копаль?

Копаля звали Кешей. Был он тонок в кости, вихраст и неразговорчив. Мордой в объективе камеры светить отказался.

– Голос пиши, – милостиво разрешил Кеша, – а рыло не надо, ни к чему. Любого бомжа возьмёшь, дашь на бутылку, вот его рыло и щёлкай.

Что ж, бомжа так бомжа, нам не привыкать.

– Голос так голос, – согласилась я. – Нальёшь пока, может быть, даме?

– Это пожалуйста, – ухмыльнулся копаль. – Вино, пиво, ликёр?

Я скривилась.

– На водовку что, денег не хватит?

Копаль ухмыльнулся вновь, на этот раз явно одобрительно.

– Сто грамм белой, – окликнул он официанта.

– Двести, – поправила я и повернулась к Семёнычу. – Вмажешь?

– Сами пейте, – отмахнулся тот. – Мне ещё сегодня работать.

Под водку копаль расслабился.

– Снаряды в цене, – сообщил он. – Гранаты, мины… Под Волгоградом этого добра ещё полно, если копать с умом. Под Курском, вон, ребята танк выкопали, который в болоте утоп. За хорошие бабки сдали.

– А ценности? – пытала я. – Мне говорили, под городом серьёзные вещи находят.

Кеша кивнул.

– Находят. Только под землёй особая сноровка нужна, она мало у кого есть.

– У тебя, выходит, нет?

Копаль шмыгнул носом.

– У меня маловато, – признался он. – Тебе бы с Пронырой поговорить. Или с Кротом.

– За чем же дело стало? – я подмигнула по-свойски. – Познакомь.

– С ними уже не познакомишь, – нахмурился копаль. – Проныру в камеру закрыли. А Крот как раз под землёй сгинул.

– Так что же, не с кем поговорить? – загрустила я. – Серьёзные люди кто в земле, кто на нарах, одна мелкая сошка осталась?

– Почему не с кем? – обиделся Тёма. – Знатные копали ещё не перевелись. Чернее Чёрного взять хотя бы.

– Ну и кличка, – изумилась я. – Поганая какая-то.

– Для чёрного археолога в самый раз, – парировал Тёма.

– Ну, и как он выглядит, этот Чернее Чёрного?

– Если б я знал, – пожал плечами копаль. – Где он и где я. За ним такие дела, что мне и не снились.

– Да? И какие же?

– Говорят, Либерею он копал, слыхала о такой? Скифские курганы рыл, в парижских катакомбах шарил.

– И что толку? – хмыкнула я. – Где его искать?

– Пора мне, – копаль поднялся. – Проныра его хорошо знает, говорят, они были напарниками. Но Проныре года полтора ещё отсиживать.

– Ладно, – я поднялась вслед. – Где сейчас этот Проныра? Что, не понял? В какой он тюрьме?

Копаль осклабился.

– Не он, а она. Баба это. Оторва, каких мало.

Звонок раздался как раз когда я твёрдо решил, что в Москве мне делать нечего и пора кардинально менять планы.

– ЧЧ, дарагой, эта Ильяс. Ты мэня слышиш?

Я поморщился – Ильяс мне не нравился, и дело с ним приходилось иметь лишь за неимением никого лучшего.

– Здравствуй, Ильяс, – сказал я вежливо. – Как поживаешь?

– У мэня к тэбе дэло, дарагой, – проигнорировал вопрос Ильяс. – Ты сейчас гдэ?

– В Улан-Удэ, – любезно сообщил я.

– Всё шутыш, да? Тэбя хочет адын баба.

Я вздохнул. Глагол «видеть» Ильяс, вероятно, полагал в сказанной фразе лишним.

– Говори, пожалуйста, конкретней, – попросил я.

– Хароший баба, – внёс конкретику Ильяс. – Жопа хароший, балшой, патом сыски, патом…

– Ясно, – прервал я. – Передай бабе привет. И – извини, дорогой, мне некогда.

– Падажды, ЧЧ! – закричал в трубку Ильяс. – Он нэ прастой баба. Он ат Праныры.

Последняя информация меняла дело. В Москву я прилетел исключительно ради Тоньки Прониной по кличке Проныра. Мне нужна была напарница, надёжная, знающая и не трусливая – дело предстояло рисковое. Миниатюрная, гибкая и бесшабашная Тонька подходила идеально.

На её розыски я потратил двое суток, и всё для того, чтобы в результате узнать, что у Проныры не пронырнуло – спалилась на иконах, уворованных из монастыря под Вологдой.

– Так што, будэш баба? – настаивал Ильяс.

Я вновь вздохнул. Глагол «встречаться» собеседник полагал таким же малофункциональным, как и прочие. Встретиться с «адын баба», тем не менее, стоило: информация от Тоньки лишней наверняка не будет.

– Передай ей, пусть приходит к полудню ко входу в Третьяковку, – велел я Ильясу. – Скажи: я на неё посмотрю.

Встречи я предпочитал назначать в людных местах, активно посещаемых туристами. На фоне стекающегося к памятникам культуры люда моя не вполне, мягко говоря, обычная внешность казалась не столь одиозной.

«Адын баба» явилась загодя и оказалась рослой фигуристой блондой, похожей на молодую Мерил Стрип, только выше актрисы на полголовы, а то и на целую. «Балшой жопа и сыски» имели место, так что Ильяс вопреки обыкновению сказал правду. Кроме них имела место кинокамера «Сони» на перекинутом через плечо ремешке.

Нахлобучив на глаза идиотскую цветастую панаму, приобретённую в прошлом году на техасском блошином рынке, я небрежной развинченной походкой приблизился к «адын баба» и спросил на великолепном гарлемском арго:

– How’re you, baby? Going out?

В конце девяностых этой фразой заезжие жеребчики пользовались для снятия шлюх на Тверской.

– Sorry, mister, – на приличном английском ответила «адын баба» и улыбнулась мне лучезарно. – I am busy. – Затем улыбнулась ещё лучезарней и добавила по-русски: – А пошёл-ка ты на, козёл.

– А пошёл-ка ты на, козёл, – куртуазно улыбаясь невесть откуда выплывшему чучелу в панаме, пожелала я. – И добавила для пущего эффекта: – Гамадрил черножопый.

Секунду он стоял, уставившись на меня, словно бык, огрёбший по морде плетью. Потом неожиданно расхохотался и сказал на чистейшем русском с эдаким рязанским прононсом:

– Вы бы определились, драгоценная, козёл или всё-таки гамадрил. Впрочем, насчёт черножопого вынужден согласиться, поскольку этот факт совершенно бесспорный.

Я едва не упала, как тот попугай. Здоровенный негр посреди Москвы, выряженный как туземец из Занзибара, разве что без кости в носу – это ещё цветочки. Но негр, изъясняющийся на русском с характерным для средней полосы акцентом… Это уже немножечко много.

Следующий вопрос чудо-негра добил меня окончательно.

– Вы от Ильяса? – поинтересовался он деловито.

Я смогла только кивнуть. Потому что и вправду торчала у входа в Третьяковку «от Ильяса» – ждала мифического Чернее Чёрного. Твою мать за ногу, вот так номер! Получается… Это он, получается?..

Видимо, физия у меня была донельзя жалкая – негр продолжил сочувственным тоном, каким разговаривают с больными:

– Я Чернее Чёрного. Можно просто ЧЧ и на «ты».

– Татьяна, – пролепетала я в ответ.

– Пойдём, неподалёку есть подходящая забегаловка.

Забегаловка и вправду оказалась подходящей, потому что, едва мы устроились за столиком в углу, ЧЧ слился с полумраком.

– Итак: зачем ты меня разыскивала?

От шока к этому моменту я уже несколько отошла.

– Пишу статью о чёрной археологии. Мне сказали, что ты специалист.

– Журналистка?

– Да, вольная. Стрингер.

Чернее Чёрного с минуту молчал.

– Я слыхал, это опасная профессия, – сказал он наконец. – По заграницам моталась? По горячим точкам?

– Приходилось. Нигерия, Сирия, Палестина, Ирак. Донбасс…

– И как?

– Как видишь, живая.

– Вижу, – подтвердил ЧЧ. – Ладно… Ну, а зачем всё же ты по этим точкам моталась? Любишь приключения?

– Не избегаю, – не стала скрывать я. – Если за них прилично платят.

– «Прилично» это сколько? – уточнил ЧЧ.

– Зачем тебе? Впрочем, за неделю в Ираке я заработала пятнадцать тонн. Зеленью. В Мосуле была настоящая резня, мне удалось заснять. Потом удачно продала эксклюзив.

– Пятнадцать тонн за неделю риска, – задумчиво повторил ЧЧ. – А как бы ты отнеслась к предложению заработать тонн сто пятьдесят? Зеленью.

Я поперхнулась кофе. «Отличный напарник, – вспомнила я слова наглой белобрысой пигалицы по кличке Проныра. – С руками, с башкой. В огонь сломя голову не полезет, но и труса не станет праздновать. Щедрый, денег не считает, но своего не отдаст. И партнёра, если что, не нае… В общем, не кинет».

– Что надо за эти деньги делать? – откашлявшись, осведомилась я. – Воровать, стрелять, рэкетировать? Раздвигать ноги?

ЧЧ рассмеялся.

– Представь, даже раздвигать не придётся. Но рискнуть по-крупному – это да.

Самолёт по-немецки размеренно гудел внутренностями – «Люфтганза», сэр. Признаться, мне всё ещё не верилось. Нет, каково: я лечу с явно криминальным типом в Перу. За явно же криминальным золотишком, припрятанным в местных подземельях с сомнительным названием чинканас.

«Чинка нас, – хмыкнула я. – Сначала сломают, потом починят».

Моя доля, если всё пройдёт гладко – полтораста тонн. Что такое «не гладко», мне не объяснили. Вполне возможно, это означает слегка так протянуть ноги. Тогда раздвигать их и в самом деле не придётся.

Согласилась я сразу. Надо сказать, вдохновляли меня не только деньги, но и обещанное ЧЧ эксклюзивное интервью. Кто я сейчас? Никому не известная стрингерша из России. Репортажи из горячих точек славы не приносят, да и забываются моментально. А такой материал можно было бы продать в «Нью-Йорк Таймс» и заработать настоящее имя в журналистике, пробиться…

Правда, не удалось понять, почему ЧЧ позвал с собой именно меня. На прямой вопрос он, меланхолично зевнув, ответил, что, может статься, я в его вкусе. А может статься, что нет, поэтому не надо задавать глупых вопросов, а надо задавать умные. Нет таких? Тогда, красивая, до завтра. Собраться изволь за сутки, самолёт ждать не будет.

На родину, еду я на родину, вот она, уродина… Не помню, где и от кого подцепил эту дурацкую навязчивую припевку. Так или иначе, всякий раз, когда самолёт касался взлётно-посадочной полосы каракасского аэропорта «Симон Боливар», я осознавал, что вернулся домой. Так же, как осознавал это по прилёте в Москву или Питер.

Родину, согласно русской поговорке, не выбирают. Ко мне это, однако, не относится. Не выбирают, когда одна. Когда папа из Саратова, а мама из Брянска. Если же мама и вправду из Брянска, а папа из Сьюдад-Гуаяна, воленс-неволенс призадумаешься.

До поры до времени я и знать не знал, что, оказывается, не черномазый ублюдок, как мне объяснили на школьном дворе, а самый что ни на есть законный отпрыск дипломированного врача из Венесуэлы. Впрочем, мама не догадывалась об этом тоже. А догадалась, лишь когда на пороге нашей хрущобы появился вдруг двухметровый верзила с охапкой кремовых роз на том месте, где у людей лицо. Верзила приложился макушкой о дверную притолоку и сказал на сомнительном русском:

– Белльять!

– Карлос? – неуверенно прошептала мама.

Пока я гадал, узнала ли она гостя по росту или по акценту, охапка роз вплыла в комнату и развалилась, открыв лицо визитёра. Я ахнул – оно было одного со мной цвета. А в следующий момент я без всяких объяснений допёр, что меня, Артурку Черномазого, в паспорте поименовали Артуро Карлосовичем вовсе не потому, что паспортистка была пьяна.

Выдворенный из Москвы после разрыва отношений с Венесуэлой студент Карлос Монтеро, не прошло и пятнадцати лет, вернулся, чтобы признать своего единственного сына. Через месяц я впервые ступил на землю новой Родины. Второй по счёту. Она сильно отличалась от первой. За слово «черномазый» здесь нахалов и неучтивцев запросто сажали на нож.

Рейс «Каракас – Лима», как обычно, на пару часов задержали, так что в Перу мы прилетели заполночь. Отельный портье при виде моей журналисточки завихрился мелким бесом – на блондинок здесь всегда реагировали остро.

– Остынь, амиго, – сказал я ему по-испански. – Сеньорита занята.

Портье притих и героически отвёл взгляд от «балшых сысек» имени Ильяса. Лишь посмотрел укоризненно, когда выяснилось, что мы расходимся по разным номерам.

Пробудившись утром, я не сразу вспомнил, где я и зачем. В Перу, устыдилась, наконец, память. Ты прилетел сюда ради экспедиции в чинканас. Последней экспедиции.

Взяв золото Атауальпы, можно было с чистой совестью уходить на покой. Купить поместье, разбить перед домом бассейн и коптить венесуэльское небо, не рискуя больше жизнью. Всё-таки хлеб чёрного археолога нелёгок, а век недолог, как у кавалергарда.

Легенды о золоте Атауальпы, спрятанном в чинка-нас от конкистадоров, преследовали меня с тех пор, как я впервые их услышал. Возможно, и чёрным археологом-то я стал из-за них. Легенды были величественными, жуткими и нелепыми – одновременно. Все они сходились на том, что, жрецы унесли в подземелья сундуки с золотом Атауальпы, последнего правителя империи инков, и сгинули там вместе с драгметаллом. Дальнейшее трактовалось по-разному. Согласно одним преданиям, жрецы замуровали себя в подземной келье вместе с сокровищем. Согласно другим, они припрятали сундуки в самых отдалённых и труднодоступных пещерах, а потом не сумели найти дорогу назад и истлели в лабиринте из чёрных кривых коридоров. Самой распространённой, однако, была третья версия. Приверженцы её считали, что перед смертью жрецы поклялись оберегать сокровище, и теперь их призраки чахнут нал златом, пока за ним не явятся законные наследники.

Об этих призраках трепались подвыпившие кабальеро в кабаках, матери пугали ими детей, а выжившие из ума старухи ими, бывало, клялись, а бывало, и проклинали. И те, и другие, и третьи напрочь в сокровища не верили. Лишь отборные, патологические чудаки вопреки разуму и здравому смыслу время от времени собирались в дорогу. Больше об этих чудаках не слыхали.

«Сходил в чинканас» – говорили о бедолаге, однажды покинувшем отчий дом и забывшем вернуться. После чего крестились и пальцем отгоняли нечистого.

Древний фолиант с легендой о пропавшем золоте я нашёл в отцовской библиотеке. Пятью годами позже отца отнесли на кладбище. А ещё через десяток лет в полуразрушенной, богом забытой индейской деревеньке я пожал руку низкорослому плосколицему оборванцу, сыну, внуку и правнуку великих вождей, прощелыге, которого в округе знали под прозвищем Хромой Луиш. С ним, до неприличия бесстрастным, до изумления молчаливым и до омерзения грязным, я пропьянствовал две недели, угрохав целое состояние на ром, коньяк и текилу. Когда же эти две недели наконец истекли, Хромой Луиш поскрёб макушку заскорузлой пятернёй, сплюнул табачную жвачку на загаженное крыльцо ветхой лачуги и сказал:

– Я беру тебя в дело, амиго. Карта – за мной. За тобой – девственница.

После трёхчасовой тряски по немыслимо разбитым сельским дорогам, которые и дорогами-то назывались лишь по недоразумению, дребезжащий и жалобно подвывающий джип наконец остановился.

– Приехали, – сообщил Чернее Чёрного и вымахнул из джипа наружу. – Вылезай и посматривай под ноги – тут, знаешь ли, змеи.

Я пожала плечами и выбралась за ним вслед. Змеи так змеи.

– И зачем мы здесь? – осведомилась я, разглядывая ветхие строения метрах в ста прямо по ходу. – Ну и дыра, прости господи.

– В этой дыре живёт наш проводник, – объяснил ЧЧ. – Человек он смирный и невзыскательный.

Смирным и невзыскательным оказался карлик средних лет с плоской мордой и кожей цвета копчёной говядины. Одетый, ко всему, в немыслимые обноски, в прорехи которых прекрасно была видна задница, зато с массивным медальоном на тощей шее. При нашем появлении карлик, ничуть не смутившись присутствием дамы, помочился в траву, затем подтянул портки и разразился гортанным карканьем на испанском. ЧЧ ответил, и наступила пауза.

– О чём это он? – прервала её я.

– Спрашивает, правда ли, что ты девственница.

– Не поняла, – я решила, что ослышалась. – О чём он спрашивает?

– Просит подтвердить, что ты девственна. Мне несложно, я подтвердил.

– Ты спятил? – вызверилась на чёрного археолога я. – Идиот! Последний раз я была девственной в девятом классе средней школы.

ЧЧ пожал плечами.

– Мне-то какое дело, – обронил он невозмутимо. – Но для этого парня шибко важно, чтоб ты была невинна. Белые девки ему все на одно лицо, так что в его глазах ты вполне смахиваешь на малолетку.

– Вы оба идиоты! – заорала я. – Какого чёрта?!

– Суеверия, – назидательно выпятив указательный палец, пояснил ЧЧ. – Эти индейцы чертовски мнительны. Он думает, если возьмёт с собой девственницу, то с ним ничего не случится. Только не спрашивай, отчего он так думает. Его, кстати, зовут Луиш, он голубых кровей, страшно ленив, вороват и склонен к алкоголизму.

– Одно другого не легче, – вздохнула я. – Он, значит, тоже у тебя в доле?

– Скорее – мы у него.

До развалин древней, зажатой в расщелине между двумя приземистыми холмами церковки, мы добирались долгих полдня. Внедорожник пришлось бросить на дальних подступах, и когда мы, наконец, продрались сквозь буйные заросли местной сельвы, я чувствовал себя порядком вымотавшимся.

– Как настроение? – обернулся я к журналистке, с наслаждением освобождаясь от рюкзака со снаряжением.

Ответная фраза сделала бы честь бывалому обитателю каракасских трущоб.

– Что она говорит? – буркнул Хромой Луиш, который умудрился даже не запыхаться.

– Радуется, что скоро разбогатеет.

Луиш заметил, что покойницам богатство ни к чему. По легенде, которую его предки бережно передавали от отца к сыну, откупиться от охраняющих клад призраков можно было, лишь пожертвовав им непорочную девицу, спустившуюся под землю по доброй воле. С доброй волей у Таньки всё было в порядке, а вот непорочность оставляла желать лучшего. Бесспорным было одно: если перуанские призраки не байка, то вторгнуться в их логово означало верную смерть. Я наслушался и сам насмотрелся разного – достаточно, чтобы не ждать добра от любых подземных обитателей, живых или не очень.

– Одеваемся, – велел Хромой Луиш и шуганул журналистку с рюкзака. – Там, внизу, холодно будет, очень холодно. Переведи ей, амиго.

Я механически перевёл, завороженно глядя на тонкую витую верёвку, которую индеец извлёк из-под лохмотьев и теперь наматывал на запястье. Узлы, узелки и узелочки украшали верёвку по всей длине. То была древняя карта инков, читать которую умели лишь избранные.

Плосколицый карлик, зловещий вид которого мне всё больше и больше не нравился, нырнул в церковные развалины и исчез из виду.

– Пойдём, – махнул рукой ЧЧ.

Жарко было неимоверно, а в прорезиненном комбинезоне, который ЧЧ заставил меня на себя напялить, так попросту чудовищно. Я подумала, что за возможность искупаться или хотя бы принять душ отдала бы сейчас с лёгкостью половину причитающейся мне доли.

Ход в подземелья таился у основания на совесть разрушенного алтаря. Судя по обилию мусора, разбросанного вокруг косо уходящего вниз отверстия, был ход от постороннего взгляда замаскирован, хотя, казалось бы, что посторонним делать в этой нежилой, прожаренной солнцем змеиной глуши.

Я с неприязнью заглянула в чёрную, похожую на клоаку издохшего от жары исполинского зверя дыру в земле.

Под доносящееся из неё карканье плосколицего мы с ЧЧ по очереди шагнули на ветхие, крошащиеся под ногами ступени.

Их оказалось десятка три, этих ступеней, узких и высоченных, так что спускаться приходилось боком, осторожно нащупывая в темноте опору правой ногой и лишь затем подтягивая к ней левую. Потом лестница оборвалась, и ЧЧ включил карманный фонарик.

Вглубь уходил хищный чёрный тоннель. ЧЧ заговорил с карликом, и эхо возвратило искажённые, перекрученные наизнанку слова, будто перевело с испанского на язык подземелий.

ЧЧ чиркнул по стене тоннеля рукой, на мгновение подсветил фонариком меловую черту, затем направил луч себе на лицо и подмигнул мне.

– Держи, – протянул он обёрнутый в фольгу цилиндрик. – Это мел, будешь делать по пути пометки – на каждом повороте, подъёме и спуске. Стрелкой указываешь направление на выход, вот так: – ЧЧ пририсовал к черте птичку. – Всё поняла? Пошли.

Мы двинулись по тоннелю. Через сотню метров он свернул влево, затем ещё влево и разделился пополам. Карлик Луиш размотал накрученную на запястье верёвку, перебрал пальцами узелки и кивнул на правый проход.

Здесь тоннель стал сужаться и вскоре переродился в катящийся вниз лаз. По нему нам пришлось передвигаться, пригнувшись, затем опустившись на четвереньки, потом и вовсе ползком. Не успели мы, однако, ободрать кожу на макушках, как лаз расширился, а затем и вовсе раздался в стороны.

ЧЧ замер, обвёл фонарным лучом пещеру округлой формы, захламленную камнями, мелким мусором, осколками керамики и обломками костей.

– Здесь явно бывали люди, – задумчиво проговорил он.

Час за часом, шаг за шагом и коридор за коридором мы продолжали спускаться в недра чинканас. И с каждой минутой я чувствовал, как сгущаются, концентрируются вокруг нас холод, напряжение и страх. Подземные тоннели разветвлялись, множились, фонарный луч вырывал из стен неровные зазубренные края камней, словно тоннели щерились зубами гигантских ящеров.

– Страшно? – обернулся я к журналистке.

Она чертила очередную меловую стрелку. Вопроса я мог бы не задавать – рука с зажатым в ней мелком изрядно дрожала.

– Долго ещё?

– Долго ещё, амиго? – переадресовал я вопрос хромающему в десятке метров впереди индейцу.

Луиш обернулся, фонарный луч мазнул по бесстрастному, словно закаменевшему плоскому лицу.

– Мы в сердце чинканас. Впереди – отвесный спуск. Девственница спускается первой.

Я подобрался. Если поганые призраки и вправду гнездились в подземельях, тут им было самое место.

За тоннельным поворотом, там, где каменный пол обрывался в чёрный зев отвесного провала, мы напоролись на человеческий костяк. Я подсветил фонариком – поодаль жался к стене ещё один. Оба были изломаны, искорёжены так, словно людей перед смертью пытались обстоятельно расчленить. Я посветил вниз, в провал. Дна у провала не было.

Лишь теперь до меня дошло, в какую поганую историю я ввязалась. Я попятилась от развороченных человеческих останков, на которых ещё не истлели обрывки одежды. Мне было страшно, смертельно страшно и гадко, будто меня заманили в ловушку и сейчас готовились растерзать.

– Не пойду, – шептала я, не слыша своего голоса. – С меня достаточно, не пойду!

Я наткнулась спиной на острый выступ и не почувствовала боли. А в следующий момент рядом мелькнуло нечто стремительное, я услышала, как истошно взвыл плосколицый карлик, и стала оседать на подломившихся ногах.

Дальнейшее отложилось в памяти лишь фрагментарно. ЧЧ схватил меня в охапку, толкнул вперёд. Пол под ногами провалился, и мы покатились вниз по наклонному жёлобу.

Пришла в себя я на полу подземного каземата. Долго пыталась сообразить, где я, а когда, наконец, сообразила, застонала вслух. Тело саднило от боли, ладони словно жгло огнём, и немилосердно раскалывалась голова. Усилием воли я заставила себя перевернуться на бок. Извиваясь, поползла к упёршемуся тусклым лучом в каменную осыпь фонарику. Двумя пальцами ухватила его и, подавив боль, поднялась на четвереньки.

Хромой карлик со стрелой в горле лежал навзничь метрах в двух. Обдирая колени, я метнулась к скорчившемуся, будто хотел свернуться в клубок, ЧЧ. И едва не заорала от радости, когда поняла, что он жив.

Мне хватило минуты, чтобы уразуметь: дела хуже некуда. Левая нога была если не сломана, то вывихнута. На фоне беснующейся в ней боли переломанные рёбра и разбитая голова казались мелкими неприятностями.