Огни над Деснянкой

– Командир! Топливо на исходе! – в подтверждение танк несколько раз чихнул, дёрнулся и в тот же миг остановился почти на краю поля, двигатель заглох.

Наступила тишина, только слышно было, как трещало зло и напористо немецкое зенитное орудие, снаряды ложились всё ближе и ближе.

– Уходим через нижний люк! – успел дать команду Кузьма.

Выскользнув из-под брюха танка, экипаж метнулся в подлесок, что на краю поля.

В это время раздался выстрел, танк сдвинуло с места силой взрыва.

– Ребята! Я сейчас! – вдруг Павел Назаров бросился назад к горящему танку.

Взобравшись на броню, в спешке принялся снимать пулемёт, на какой-то момент замешкался. Немцы к этому времени опомнились, заметили солдата, стали окружать танк.

Кузьма вместе с остальными членами экипажа успел добежать до подлеска, а теперь с ужасом наблюдал, как пытаются немцы взять в плен стрелка-радиста Павла Назарова. Помочь чем-либо Паше товарищи не могли.

Они видели, как окружили Павла немцы, как, ухватив пулемёт за ствол, пошёл солдат, размахивая им, как дубиной. Даже кого-то из немцев задел и тут же сам упал, расстрелянный в упор.

– Ы-ы-ы-ых! – Кузьма скрёб пальцами землю, скрежетал зубами.

– Зачем, Паша? Зачем? – шептал рядом Агафон Куцый.

– Паша-а-а! Па-а-аша-а! – стонал рядовой Суздальцев.

– Господи! Господи! Спаси и помилуй! – в ужасе молился наводчик Фёдор Кирюшин.

– Уходим! – Кузьма вскочил, направился в лес.

За ним поспешили Суздальцев, Куцый, Кирюшин.

Младший сержант Кольцов вёл подчинённых на восток, куда отходили все воинские части.

Он был уверен, что на очередном рубеже Красная армия обязательно упрётся, повернёт вспять врага. А потому спешили.

Хорошо, что не стали без разведки выходить на дорогу, на звуки боя. А мысли такие у Кузьмы уже были, тем более, почти рядом слышалась довольно интенсивная стрельба, взрывы гранат.

Вдоль леса протянулось шоссе, за ним – пшеничное поле. Именно на нём сейчас и шёл бой. Видимо, какое-то наше подразделение не успело укрыться в лесу, было обнаружено немцами. И теперь несколько танкеток и мотоциклистов, около взвода пехотинцев окружали красноармейцев.

А по самой дороге всё шли и шли немецкие войска. Они даже не останавливались, лишь изредка, от нечего делать или для острастки, стрельнут в сторону леса.

Кольцов с товарищами с болью в сердце наблюдали, как безжалостно расстреливали раненых, как издевались над уцелевшими бойцами. Больно было видеть, как некоторые красноармейцы поднимали руки вверх и шли обречённо навстречу немцам с высоко поднятыми руками.

– Твою гробину мать! – скрежетал зубами Агафон.

Кузьма с силой повернул солдата лицом к себе.

– Страшно? Не справедливо?

– Кто бы мог подумать… – Куцый зло заматерился.

– Надо искать наших. Соединиться.

Углубившись в лес, Кузьма остановился, обвёл взглядом подчинённых, что замерли перед ним. Грязные, в синих технических робах, они нелепо смотрелись на фоне лесной зелени, чистоты.

– Вчетвером мы ничего сделать не сможем. Так, только врага насмешить, а вместе с какой-нибудь воинской частью мы – сила.

– Оно так, – поддержал его Агафон. – Как-то непривычно, да и боязно. Быстрее бы пристать.

– И поесть бы, – произнёс Андрей Суздальцев. – Это ж когда мы последний раз ели?

– Кому что, а вшивому – баня, – Федя Кирюшин с опаской оглядывался вокруг. – Тут бы ноги уносить, шкуру спасать надо, а он…

Долго шли по лесу, стараясь выдерживать направление строго на восток, и только к концу дня решились подойти к дороге. Она напоминала о себе постоянным гулом машин.

Навстречу колоннам немецкой техники по обочине шоссе понуро брела длинная вереница наших пленных под охраной конвоя с собаками.

– Гос-по-ди! – ухватился за голову Агафон. – Неужели, командир? Неужели сдалась Красная армия, Господи? Что ж это будет? Как же так?

– Ну-у, допустим, и не вся Красная армия. Мы вот с тобой не сдались, и Кирюша с Андреем тоже. Так что не вся, – Кольцов стоял за деревом с побледневшим лицом, только неимоверным усилием воли сдерживал свои эмоции, чтобы не закричать, не заматериться не хуже подчинённого. Он и сам не до конца понимал, что происходит, однако должность и положение командира не позволяли впадать в панику, потому и старался держать себя в руках. Хотя голос дрожал от волнения, от избытка неведанных доселе тяжёлых чувств, что захлестнули Кузьму.

Вот так стоять и смотреть со стороны, как бесславно сдались твои товарищи по оружию, с кем ты ещё вчера был на учениях, в казарме, с кем пели такие хорошие патриотические песни, на кого надеялся как на себя… Что может быть трагичней, страшнее для солдата? Жалкие подобия вчерашних героев? Предатели? Или несчастные люди? Не укладывалось в голове, что такое может случиться. «На чужой территории…» – по-другому и не могло быть. И вдруг?! Что это? Как это понять? Кто объяснит? И что делать вот этой горсточке бойцов, что чудом остались от танкового батальона? А ведь и им не было легко, и они гибли, но сражались, бились да последнего вздоха, но чтобы руки кверху? Кузьма пытается вспомнить хотя бы один случай из их роты сдачи в плен. Но не припомнит. Сражались – да! Гибли – да! Но сдаться?! И в мыслях не было.

Паша Назаров кинулся за пулемётом, чтобы со своим штатным оружием на врага… О бое думал, не о жизни собственной. И не сдался. А эти, что обречённо бредут по дороге под охраной надменных, по-хозяйски чувствующих себя на нашей земле немецких солдат? Неужели была такая безысходность? Что двигало красноармейцами перед тем, как сдаться, поднять руки перед врагом? Командиры приказали? Или сами жить захотели, совесть солдатскую потеряли?

В какую сторону идти им, экипажу танка? Экипажу, горсточке бойцов, что уже успели хлебнуть солдатского лиха по самые ноздри, но не сдались, сражались и будут сражаться? У кого спросить? Кто даст совет, надоумит? Неужели и правда сдалась вся Красная армия? Но душа, сердце, разум противятся этому. Не хотят и не могут принять. А действительность вот она – нескончаемая колонна жалких, униженных пленных красноармейцев. Это-то как понимать? Неужто вот такая огромная масса некогда вооружённых людей в едином порыве подняла руки, бросила оружие? Сдалась на волю победителя? Быть того не может! Кузьма не хочет и не может смириться с этим, поверить в такое. Но пленные красноармейцы-то вот они! Прямо перед глазами, можно крикнуть, они услышат. А что говорить? Что спросить у них? И что ты хочешь услышать в ответ? Не-е-ет! Тут что-то не то.

– Командир, что это? Как это понимать? – Агафон Куцый по-прежнему с недоумением и ужасом в глазах переводил взгляд то на пленных, то на Кузьму, ждал ответа, тормошил командира за рукав. – Что делать? Как это понимать?

Кузьма повернулся к подчинённым. Их – трое, с ним вместе – четверо, четыре активных штыка.

Вон под кустом сидит с отрешённым выражением лица отличный наводчик, но немножко замкнутый в себя, «сам себе на уме» говорят о таких, Фёдор Кирюшин. Его все в экипаже называют Кирюшей. Хороший парень, только над ним постоянно нужен начальник, контроль. Сделает всё качественно, но без видимой инициативы, без рвения служебного, не по своей воле. Если знает, что спросят за работу, спросят жёстко, будет делать. Но и не преминет увильнуть, уклониться, если есть такая возможность. Им надо управлять, направлять, даже подстёгивать, подгонять, а так – надёжный товарищ. Не стесняется и не скрывает веры в Бога, что по нынешним временам уже подвиг. Один у матери, отец и остальные дети умерли в голодные тридцатые годы. Говорил как-то Кузьме, что в детстве нищенствовал, просил подаяние вместе с мамой. С Украины дошли до Белоруссии, пристроились на хуторе в Брестской области. Мама нанялась в работники, а маленький Федька был в подпасках, пас сельский скот. Наверное, поэтому и выжил. Потом опять вернулись в Херсон. Когда Пашку Назарова немцы взяли в кольцо, Кирюша не выдержал, уткнулся лицом в траву, закрыл уши руками и рыдал, прямо выл. Жалостливый.

Стиснув зубы, прижавшись к берёзе, застыл механик-водитель от бога Андрей Суздальцев. Это он управлял танком, когда закончились патроны и снаряды, направляя боевую машину на врага, давил гусеницами и технику, и живую силу противника. Командир танка хорошо слышал в наушниках во время того страшного, смертельного броска, как ругался механик-водитель. У командира мурашки по коже шли, так красиво и страшно матерился механик-водитель танка рядовой Суздальцев Андрей Миронович! Он и воевал так же: самозабвенно, искренне, отдавая всего себя делу, которому служит. Кузьма уверен, что придись Андрею воевать без оружия, он и с голыми руками кинется в драку. Весельчак, балагур, свой в доску, тракторист из Сталинградской области. За видимым балагурством, шутками скрывается очень ответственный, надёжный товарищ. Преданный, дисциплинированный и исполнительный солдат, настоящий воин, боец в самом прямом, самом высоком понимании этого слова. Не подведёт по определению. Он очень гордился, что являлся механиком-водителем такой грозной машины, как тяжёлый танк КВ-1. Свою воинскую специальность любил, относился к ней в высшей степени ответственно и добросовестно. Обращался к танку как к живому существу, разговаривал с ним. Сейчас не похож на себя. Возможно, немножко растерян, но не испуган: он всё плохое внутри себя перемелет, но виду не подаст, что ему плохо. О таких говорят: «Умеет держать удар». Всё выдержит, вынесет любую трудность, ни одно горе-беда не подкосит, не выбьет из колеи. В первый день войны, когда немцы бомбили танковый полигон, именно он, Андрей Суздальцев, не потерял самообладание, не растерялся. Надёжный? Да! Скала! Гранит! Кремень! Правда, когда покинули танк, Кузьма видел, как Андрей плакал. Это он впервые не сдержал себя. Ведь танк для экипажа был не просто сорокатрёхтонным куском металла и оружием, а живым существом, живым организмом с душой и сердцем. Даже больше – боевым товарищем, сослуживцем, однополчанином, бросавшимся в гущу боя вместе с экипажем, выручавшим своих друзей, прикрывавший их железным телом до последнего. Притом был товарищем надёжным, верным, преданным. Тут не только уронишь слезу при прощании, а в пору волком завыть. Андрей терял друга.

Новичок в экипаже Агафон Куцый. Сколько суток знаком с ним Кузьма? Трое? Четверо? Или неделю? Нет, кажется, что вечность. Спокойный, рассудительный, уверенный в себя здоровяк и немножко увалень с предгорий Алтая. Говорил, что до армии охотником был. Уходил на охотничьи промыслы в тайгу и там промышлял месяцами с отцом и старшим братом. Прежде чем что-то сделать или сказать – подумает, взвесит, оценит. Не бросается сломя голову. Практичный, прозорливый. Умудрённый жизненным опытом. Его трудно удивить чем-либо. Смотрит вперёд намного дальше своих товарищей. Кто бы мог додуматься ещё там, на переправе, что им, танкистам, надо вооружиться как пехотинцам? А вот Агафон сообразил. Надёжный? Сможет сдаться в плен, поднять руки? Эти слова и действия, даже мысли об этом не для него, не для Агафона, они ему не подходят, не к лицу. Такие люди надёжны по определению. Ни тени сомнения! А вот сегодня растерялся чуток, глядя на пленных. Впрочем, и он, Кузьма, тоже не безгрешен. Такое зрелище кого хочешь расстроит, выбьет из привычной колеи.

И вот эти солдаты сейчас смотрят на него, младшего сержанта Кольцова, смотрят на своего командира, начальника первой инстанции, самой нижней ступеньки армейской служебной лестницы, повелителя их воли, распорядителя их жизней, вершителя их судеб, ждут ответ на все вопросы, что поставила жизнь в последние дни, ждут решительных действий. И он обязан дать ответы! Он – командир! В него, в командира, верят его подчинённые. Вот только кто ему подскажет выход из положения, кто ему ответит на все вопросы? Ведь и он тоже из плоти и крови, что и подчинённые, и ему больно и непонятно, как и им.

Действительность же такова, что отчаиваться, опускать руки, тем более, поднимать их кверху перед такой бедой – уж точно не является целью. Ясно одно: надо сражаться! Другого пути Кузьма не видит, не находит. Другое и на ум-то не идёт! Они – солдаты! Он ещё и сам толком не знает, как оно всё будет, но то, что надо сражаться, биться не на жизнь, а на смерть, – ясно, как божий день. Наконец, есть воинский устав, есть присяга, которую они принимали, клялись своему народу, своей Родине защищать их, не жалея собственных сил и жизней. А вот теперь этот час настал. Наступило время не на словах, а на деле доказать свою преданность и любовь к Родине, верность воинскому долгу, военной присяге. Их никто не отменял. И если в армии не знаешь, что делать, делай то, что велит устав, должностные обязанности, присяга. Эти документы подскажут тебе выход из любой, даже самой запутанной и смертельной ситуации.

– Вот что, товарищи солдаты, – голос Кузьмы соответствовал обстановке, внутреннему накалу, душевному состоянию, был строг, твёрд, напорист. Это был тон командира, уверенного в собственной правоте и в своих солдатах, в беспрекословном подчинении, исполнении его требований и приказов подчинёнными.

– Я не знаю, как и при каких обстоятельствах попали в плен вот эти красноармейцы, – кивнул в сторону шоссе, по которому всё ещё шла колонна пленных. – И не могу судить или упрекать их. Я знаю твёрдо одно: на мою страну, на мою Родину напал враг. И мой долг, моя святая обязанность, дело моей жизни – бороться с этим врагом, уничтожать его везде, где только возможно, рвать на куски, но изгнать с родной земли. И мы будем драться!

Кузьма слегка побледнел, крылья носа подрагивали от негодования, от нахлынувших чувств голос младшего сержанта чуть-чуть дрожал. Но в глазах, в выражении лица, в тоне, каким он говорил, было столько силы и уверенности, что подчинённые подобрались вдруг, приосанились, подтянулись, выстроившись перед командиром. Его уверенность тут же передалась и им. С застывшей на лицах решимостью внимали они слова командира, готовые идти за ним хоть в бой, хоть на смерть. Они не походили сейчас на несчастную группку людей, случайно попавших в беду и не знавших, как из неё выпутаться. Это было маленькое воинское подразделение, где каждый знал свою роль и своё место не только в строю, но и в бою, как твёрдо знали они свои обязанности ещё совсем недавно, находясь в танке.

– Сейчас идём на восток, будем догонять любую воинскую часть. Пристанем к ней, встанем на котловое довольствие, довооружимся и – в бой! Только так и никак иначе! Вам ясно?

– Так точно! – прозвучало на опушке леса приглушенно, но слаженно, уверенно, так, как и подобает в армии.

– В таком случае: нале-во! На восток шагом – марш!

Шли быстро, стараясь особо не шуметь, чутко вслушиваясь в лесную тишину. Впереди шёл Агафон

– Командир, не обижайся, но леса в Белоруссии не особо-то отличаются от наших, сибирских. А это для меня – дом родной. Тут уж я поведу вас.

– Ты бы, лесная душа, поискал что-нибудь съестное, – Андрей Суздальцев догнал Агафона, пристроился к его спорому шагу.

– Могу, – не останавливаясь, ответил Куцый. – Вон их сколько летает, ползает, бегает, скачет. Лови любое и приятного аппетита.

– Нет уж, спасибо. Особенно за тех, что скачет и ползает. Я лучше бы к дороге поближе да у тех, кто едет, отобрал, заставил поделиться.

– Верно, командир, – поддержал Суздальцева Агафон. – Дело говорит Андрюха: есть-то хочется. Давай к дороге, может, что-нибудь и добудем? У нас ведь даже котелка солдатского нет. Можно было на полях хотя бы картошки добыть да грибов в лесу насобирать, вон сколько: ешь – не хочу. Ну не жарить же на костре грибы. Здоровый мужик от них только ослабнет.