Без иллюзий
Однако к счастью его не стали клеймить ни косыми взглядами, ни прямыми словами. Постепенно Михаил возвращался к усредненному состоянию проштрафившегося российского выпивохи, который просто «перебрал» (а с кем только подобного не бывало, не бывает и не будет еще происходить в нашей дорогой сильно пьющей и черт-те что пьющей стране). Соревноваться с нашими специалистами в данном виде спорта вряд ли кому под силу, но издержки в таком деле все равно неизбежны. Скверно было только то, что он сам попал в их число.
На следующий день его самочувствие стало почти нормальным. Гордости за себя это не прибавляло, но заметить примирительное отношение к непристойному срыву все-таки позволило. Во второй половине дня им предстояло вылететь из Бажелки в Киров, там сесть на поезд и после ночи, проведенной в нем, снова очутиться в Москве. Но пока они жили в Бажелке и Бажелкой.
Саня Подосинников был удовлетворен состоянием пациентки, которой он вырезал аппендикс в канун «писселетия» Советской власти. И снова Михаил с Люсей услышали от него откровения о жизни одиноко живущего и оперирующего врача, которому приходится бороться не только за жизнь и здоровье пациентов, но и за свое тоже. А опасности он, видный, красивый и пользующийся уважением за ум и умения, мог подвергнуться с самой неожиданной стороны. И подвергся. Санина жена, Люся, жила в основном в Москве, где работала и училась. А посему попасть к ее мужу в постель во время этих весьма длительных промежутков между прилетами жены, оказалось кое для кого очень соблазнительным и полезным. Дальше всех зашла его же собственная медсестра. Со знанием дела – причем с самым детальным с точки зрения представлений, которыми в силу своего развития должно было руководствоваться Бажелское общество, она обрушила на доктора Подосинникова не подлежащее опровержению обвинение в изнасиловании, которому он ее подверг. Ночью, когда она дежурила, доктор грубой силой поставил ее в позу, разрезал скальпелем трусики, чтобы не возиться с ее раздеванием и не дать ей шансов вырваться из его рук и, естественно, довел процесс до конца. Что она могла представить в доказательство обвинения кроме своих скрупулезно продуманных подробностей, Саня не рассказывал. Кроме сознания невиновности ему помогло отбиться и то, что можно было счесть если не общественным мнением, то уж во всяком случае, общественной заинтересованностью в нем. Кто будет лечить жителей поселка, если она его посадит? Да и могло ли это быть (если было) ее истинной целью? Вероятней, она целила на другое – испортить клеветой его репутацию в глазах жены, заставить ее разорвать и без того странный ненормальный брак от сессии до сессии и под страхом уголовного наказания просто заставить Саню жениться на себе – в этом случае она, разумеется, забрала бы заявление обратно. Саня показал им эту женщину. Молодая, не очень красивая, но и не дурна собой, она не делала вид, что в чем-то еще заинтересована кроме работы при данном докторе. Ни о том, что она хотела бы завладеть им как мужем, ни о том, что, возможно, горячо желала, чтобы он ее действительно изнасиловал, даже подумать было нельзя. Но по логике вещей она должна была больше желать, чтобы он взял ее грубой силой, а не просто овладел без спросу и без видимости сопротивления, потому что лишь в этом случае она могла рассчитывать получить власть над ним. Но вот не вышло. Никто не пожелал ей поверить – ни прокурор района, ни местные жители, ни Люся Подосинникова, которой Саня сам рассказал обо всем.
Затеянная медсестрой интрига не отличалась ни сложностью, ни оригинальностью. Зато по мысли автора она кратчайшим путем вела к цели. Сколько раз это простое оружие в умелых руках одерживало верх над дорогим и вычурно сложным, было хорошо известно и из военных, и из бытовых историй, что, собственно, и вылилось в лапидарную форму национальной русской пословицы: «Против лома нет приема». Но если вдуматься в условия ее существования и в возможную подоплеку ее замысла, то он переставал казаться примитивным и импульсивным. Медсестре совсем не хотелось всю жизнь до старости проторчать в такой дыре, как Бажелка, независимо от того, была ли она ее уроженкой или приехала в нее откуда-то со стороны. А доктор собирался стать кардиохирургом в Москве, в институте имени Бакулева. Ей было сложно самой перебраться даже в областной центр, не говоря о «столице нашей Родины», а тут все разом могло осуществиться одним смелым броском. Почему она не попыталась соблазнить Саню, не прибегая к лжи и шантажу? Нет, не то – почему ее попытки соблазнить не дали результата? – ведь не может быть, чтобы она не попробовала – ведь парень действительно был красив, хорош и почти одинок, воюя с собой в самом жарко опаляемом страстью возрасте! Допустим, не очень нравилась. Но даже в сравнении с его женой она не выглядела много хуже (сама же она наверняка считала, что лучше). Во-вторых, в ее распоряжении находился не только день, но и ночь. Во время ночных дежурств она могла беспрепятственно и незаметно для сплетников приходить к нему прямо из больничных помещений в квартиру, а там в спальню, а там, глядишь, и в постель. И под белым халатиком, как это часто принято в сексуально раскованной атмосфере больничных коллективов, в таких случаях вообще не было бы больше ничего. Случайный взмах полой – и взору желанного предстанет то, что заставляет подчиниться себе лучше всяких уговоров. А он возмутительно этого не захотел. Значит, дело было в другом. Возможно, что в соответствии с патриархальными поселковыми взглядами на брак она не годилась для роли благоверной жены – то ли сама сильно испортилась, гуляя в девках, то ли ее испортили в общем мнении – не исключено, что ее на самом деле изнасиловали, и в последнем случае тоже была вероятность, что кое-что в грубо принудительном акте ей все-таки очень понравилось – а отсюда до ее сценария овладения Саней Подосинниковым оставался всего лишь один маленький шаг. Жаль было видеть, во что у нее вылилось естественное и благородное стремление нравиться, любить и быть любимой. И одновременно жить там и так, чтобы чувствовать себя довольной и не скучать. Казалось бы, что плохого, если женщина искренне предлагает себя? Ан нет, желанному она не нужна, он уже занят другой. И чем его тут достанешь, если ее отвергают с порога со всем лучшим, что в ней есть? Только совершенно подлыми средствами: клеветой, бесстыдством и шантажом. А коль скоро цели своей она не достигнет, то пусть он хотя бы будет наказан ЗА ЭТО. У нее нет других возможностей пробить себе путь в лучшую жизнь – нету, хоть тресни. Оставаться одной среди множества обездоленных, не понимая и не соглашаясь с тем, что ей нет места среди тех, кто не лучше ее, но кому хорошо – с этим не было смысла мириться, безнадега взывала к действию, и она это действие произвела. Честная конкуренция – это блеф, придуманный и пущенный в нравственный оборот теми, кому повезло от роду ли, от случайных ли обстоятельств или от опять-таки непонятно откуда взявшихся в человеке таких особо ценимых качеств, как красота, ум и выдающееся умение нравиться, в то время, как на самом деле у конкуренции почти всегда черная, в пятнах грязи изнанка – ведь никто не хочет умирать, сдаваться, терпеть поражение и смиренно довольствоваться тем, что им оставят из милости выигравшие главный приз! Нет уж, дудки! Вам, уже попавшим на праздник жизни, или тем, кто имеет хорошие шансы войти в их круг, тоже не должно быть пощады, вас тоже не за что беречь, любить и жалеть, раз вы можете процветать, когда другие, кто не хуже вас сами по себе, лишены этого в нашем мире господства неравенств во всем, что чего-то стоит; в мире, где всего хорошего – одна постоянная нехватка, а мы всё появляемся в нем и появляемся, нас всё впихивают и впихивают в и без того уже сверх меры переполненный вагон, в котором и обещают доставить всех к счастью. Разве не всем рожденным в этом мире дают понятие о Рае, о райской жизни – и разве тем самым не внушают надежду насчет того, что и ты, как все остальные, будешь вечно существовать именно там, наслаждаясь каждым мгновением блаженства? А кому действительно открывается рай или даже некоторое ущербное его подобие? Тем, кто заслужил этого своим горбом? Дудки! Кто горбатится в мире больше крестьянина и крестьянки (особенно последней!)? Никто! А в кого они превращаются – эти здоровые, статные, сильные девки к старости после «трудов праведных»? В кособоких, скривленных, еле двигающихся старух. Где заслуживаемый ими рай, где? Да там, где их нет, куда их не пускали и не пускают, да и не пустят самих никогда. Туда надо протыриваться и пробиваться.
Михаил спохватился, что его далеко занесло – здесь все-таки Бажелка, небольшой поселок с небольшой больницей, с одним доктором и двумя медсестрами, одна из которых сочинила несбывшийся стратегический план. – «Ну и что, что поселок Бажелка и при нем больница с тремя сотрудниками медперсонала?» – возразил он себе. – В том-то и дело, что и здесь, как и в любых других местах, будь то столицы, университетские города или населенные пункты, каких нет ни на одной карте, кроме военных, люди думают, что им делать со своей жизнью, как ее провести. И чем у́же там круг возможностей материального или светского преуспеяния, тем естественней люди склоняются к материализму, а от него к коммунизму, а от того уже к терроризму по отношению к собственному народу и соседним странам; тем естественней страждущие отделяются от мира идеалов духовного плана, а там и от морали, от веры в Бога и знаний о Боге, от почитания культуры и обычаев тех предаваемых проклятью прошедших времен, когда люди просто не знали, не понимали, как им надо жить без эксплуататорских классов, а, главное, от убеждения в вечности существования каждого индивида и до, и после неизбежной смерти. Философия, та или другая, прорастает на любой почве, пробивается сквозь любой покров, как трава, взламывающая асфальт. Но истинной бывает только та, которая снисходит на человека с Небес, когда он остается один на один с природой, с Космосом и со своими вопросами, на которые истово старается найти ответ для озарения своей души.
Глава 7
Они покинули гостеприимный дом, Санину больницу, перешли по висячему мостику через Федоровку и вновь оказались на летном поле. Опасения насчет того, что из-за непогоды самолет в Бажелку не прилетит (а осенью вероятность нарушения расписания всегда была особенно велика), не оправдались. Ан-2 прибыл вовремя, без задержки принял пассажиров, разбежался по неровной поверхности поля и взмыл вверх. На какой-то миг внизу промелькнули машущие руками провожающие, крыши домов с буквенно-цифровым обозначение поселка – и Бажелка исчезла из вида. Было грустно улетать из нее. Кратковременная отлучка из Москвы близилась к концу. Снова предстоял переезд из Кировского аэропорта местных линий на железнодорожный вокзал и ночь в поезде. А дальше возвращение на круги своя.
Утром они обыденно быстро и просто расстались на вокзале. На прощанье Люся с готовностью ответила на поцелуй Михаила. Впрочем, они могли свидеться на работе всего через несколько часов.
За время отсутствия Михаила в течение двух рабочих дней ничего особенного в отделе не случилось. С возвращением просто продолжилась унылая череда серых дней в прямом и переносном смысле слова. С Люсей же у Михаила начался новый период отношений – дружба на грани любви. Интерес друг к другу после поездки в Бажелку у них отнюдь не увял. Время от времени он заходил к Люсе домой, но чаще они виделись на работе. Люсины родители встретили Михаила приветливо – должно быть, потому, что в их доме часто бывали приятели дочери. Всегда среди них мог оказаться кто-нибудь новенький. А уж окажется ли он женихом, судить с первого взгляда они не спешили. Люсина мама Наталья Антоновна проектировала горношахтное оборудование и была в этом деле на видных ролях. Люся корпулентностью заметно превосходила маму, и в этом смысле явно удалась в отца, Антона Борисовича, очень рослого и крупного мужчину, лицом и пристрастием к курению очень напоминавшего сэра Уинстона Черчилля. Хотя он и не являлся премьер министром, но все же занимал заметную должность – был заместителем директора института авиационной технологии.
Антон Борисович умел безо всяких усилий со своей стороны производить приятное впечатление даже на незнакомых людей и завоевывать прочные симпатии у знакомых. Почему-то было легко представить, как его полюбила молоденькая Наталья Антоновна, а он – ее, хотя это случилось давно, еще до войны. В 1942 году Антона Борисовича послали в длительную командировку в США для приемки поставляемых в СССР военных самолетов, причем настолько длительную, что туда же разрешили уехать к мужу Наталье Антоновне с четырехлетней Люсей. Это путешествие в Америку запомнилось Наталье Антоновне как эпопея на всю жизнь. Сначала они через всю Россию ехали из Москвы во Владивосток, а там пересели на торговый теплоход, который должен был доставить их кружным путем мимо Камчатки по Берингову морю в порт на западном побережье Америки. Как женщина с единственной дочерью решилась на этот весьма рискованный рейс, было трудно понять. Скорей всего властно звала любовь, не признающая препятствий на своем пути. Тяжелые осенне-зимние шторма были далеко не самым опасными из них. Случаи, когда японские подлодки втихаря в отместку за поражение на Халхин-Голе, несмотря на мирный договор с СССР, но в соответствии с союзническими обязательствами перед Гитлером, топили советские торговые суда, происходили с пугающей частотой. Несколько ближних к Японии Алеутских островов были захвачены японцами, и оттуда могла исходить угроза атак еще и с воздуха. По словам Натальи Антоновны, морской переход страшно затянулся. Уже заканчивалась на борту пресная вода, когда они все-таки благополучно пришвартовались к причалу в американском порту. Дальше-то все пошло как по маслу. Оказаться после отъезда из истекающей кровью голодной и нищей России в изобильной и мирной Америке было равносильно преображению. Никаким «щучьим велением» в родной стране нельзя было бы осуществить подобных перемен. В штатах они хорошо и вкусно питались и без труда приобретали себе всевозможные вещи на годы вперед. Это Михаил представлял себе вполне предметно. Мамин коллега по архитектурной мастерской, который еще до войны полтора года прожил в Америке, работал на сооружении советского павильона на Всемирной выставке. Из этой командировки Николай Иванович Гришин привез не только множество всякой всячины для себя и своей семьи, но и для близких знакомых на работе, пусть это были сущие пустяки с американской точки зрения, но только не для советских людей. Это были карандаши и точилки для них, кнопки, верно служившие годами (чего об отечественных никак нельзя было сказать), альбомы для рисования, ластики, а еще рубашки и блузки для десятка посторонних людей! Даже на Баженку Люся приехала в отлично выглядящем кожаном пальто, приобретенным еще во время войны в Америке. Конечно, у самой Люси осталось мало собственных воспоминаний о том времени, хотя, возможно, заокеанская жизнь отразилась на ее облике – высокая, стройная, но не хрупкая, рыжеволосая, как потомок выходцев из Шотландии или Ирландии (в этом она не походила ни на отца, ни на мать) – по крайней мере, Михаилу казалось, что так могло быть на самом деле. Ведь генотипы складываются не только за счет общего происхождения членов племени от немногих его основателей, но и за счет особенностей той местности, той страны, где они обитали, особенно в детстве. Слава Богу, сталинским органам госбезопасности, в своей бдительности подозревающим в измене всех граждан родного государства, посланных им же работать за рубеж, на сей раз не пришло в голову обвинять Антона Борисовича, что он стал американским шпионом. Поэтому Люсино детство, юность и дальнейшая жизнь не были перечеркнуты жирной клеймящей черной краской – член семьи врага народа – и жила она вместе с обоими родителями. Повзрослев, она сама или с помощью матери узнала, что у Антона Борисовича есть и другая женщина, и Люся даже разговаривала с ней, стремясь предотвратить развод отца с матерью. Развода действительно не произошло, но Михаил не думал, что это было следствием Люсиного вмешательства в интимную сферу отца. Скорее причина была в том, что у Антона Борисовича имелась далеко не одна любовница, а жениться на каждой из них он и не предполагал. Наталья Антоновна явно принадлежала к тому постепенно сокращающемуся кругу женщин, которые знают об изменах мужей, но не ищут выхода ни в разводе с целью начать новую жизнь с другим мужиком, ни в том, чтобы компенсировать понесенный ущерб самым эффективным способом, заведя любовника или любовников самой. А еще Люся узнала, что главной страстью отца стала игра на тотализаторе. Он был завсегдатаем ипподрома и просаживал там большую часть своей зарплаты. Люся не столько с возмущением, сколько с изумлением рассказала Михаилу о своем открытии: матери на семейные нужды он отдавал всего двести рублей в месяц, получая в то же время шестьсот. –«Представляешь – шестьсот!» Это были очень большие деньги в то время. Официальный оклад министра (конечно, это было не все, что он получал деньгами от государства) составлял пятьсот рублей. И в основном эти деньги отца пропадали на скачках и на бегах. Но Антон Борисович заставлял свою дочь удивляться не только по денежным поводам. Она и представить себе не могла, насколько велика была его популярность в самых неожиданных местах. Однажды, когда Люсе предстояла командировка в Ленинград, отец, зная, как трудно там бывает устроиться в гостинице, сказал дочери: если ничего не будет получаться, обратись в «Октябрьскую» гостиницу – и назвал несколько имен, добавив: «Думаю, помогут.» Помощь действительно потребовалась. Но когда Люся нашла даму – одну из названных отцом сотрудниц персонала «Октябрьской», реакция на то, как она представилась, была просто невообразимой. Дама схватилась за телефон и голосом, полным ликования, сообщила двум коллегам: «Марья Семеновна, Екатерина Ивановна, идите скорей ко мне! Знаете, кто к нам приехал? Дочка Антона Борисовича!!!» Примерно тоже самое случилось потом и в Гаграх. На сей раз Люсе немедленно предоставили приют в старейшей, основанной еще самим принцем Ольденбургом и самой фешенебельной гостинице в Старых Гаграх – в «Гагрипше», где получали афронт куда более именитые и состоятельные люди. Такова была житейская слава ее отца. Можно себе представить, что творилось бы в «Октябрьской» или в «Гагрипше» или в любом другом месте, где знавали Антона Борисовича, если б туда явилась не его дочь, а он сам.
Михаилу нравились оба Люсиных родителя: Наталья Антоновна за душевный склад, за долготерпение и стойкость, в конце концов – за воспитание дочери; Антон Борисович – за мужское обаяние, сильное и не злодейское, потому что даже не лучшие с точки зрения общественной морали страсти, которым он был привержен, не влекли за собой изменений в его первооснове, а первоосновой в нем было добро.
Наталья Антоновна, несомненно, хотела видеть дочь замужем и с детьми – тогда бы она реализовалась бы и как замечательная бабушка, тем более, что Люсе уже исполнилось двадцать восемь и ее близкие подружки – Марина и Ада, кто как, но устроились в жизни на это счет. Про себя Наталья Антоновна признавала, что это лучше, чем ничего – все-таки у них у каждой есть постоянный мужчина и ребенок, хотя в глубине души полагала, что подружки все-таки скурвились, как она однажды высказалась Люсе. А вот у родной ее дочери, такой красивой, удавшейся по всем статьям, почему-то ничего прочного и серьезного не получалось, и это было предметом постоянных расстройств. Люся рассказывала Михаилу, что еще студенткой МВТУ сумасшедше влюбилась в сокурсника, который не ответил ей с тем же пылом, хотя она ему нравилась. Люся страдала по нему достаточно долго, пока наваждение не кончилось. – «Когда? – спросил Михаил. – После того, как ты ему отдалась?» – «Да,» – печально подтвердила Люся, в то же время улыбкой подтверждая правильность его догадки. Ему не раз и не два приходилось сталкиваться с тем, как чья-то любовь без взаимности исцелялась и переставала существовать душевной раной после физического сближения с любимым человеком, который мог позволить себе ответить только таким образом, но не больше, отдавая дань уважения тому лучшему, что одно существо, вольно или невольно, способно вызвать в другом существе, для которого и это могло с полным правом считаться достижением и подтверждением силы его любви. Но студенческая любовь прошла уже давно, а новая не появилась. Михаил и сам думал об этом с некоторым сожалением. Несмотря на то, что Люся как женщина привлекала его сама, ему почему-то не меньше хотелось, чтобы у Люси появилась полноценная семья и без его участия. Это следовало рассматривать как признак того, что поглощающей любви между ним и Люсей не будет, а, значит, и серьезных изменений в образе их жизни в ходе дальнейших отношений за собой не повлечет. Но мысль об этом не действовала ни на Люсю, ни на него холодным душем – пусть не любовь, но ведь глубокая и не пустяшная по своим последствиям симпатия – разве мало по нынешним временам? Люся могла сидеть у него на коленях и отвечать на ласки, рассказывая Михаилу о своих историях, в том числе о любовных, и слушая его откровенные признания по поводу его поисков счастья дома (в прошлом) и ныне – на стороне. Иногда она отпускала ему ироничные замечания, которые совсем не раздражали Михаила – наоборот, казались вносившими ценный вклад в их общий мыслеобмен, и он, признавая ее правоту, называл Люсю: «Ты мой саркастик,» и они целовались как миленькие, и это не был цинизм.
В том, что словесная природа их разговоров соответствовала истинному положению вещей в окололюбовной сфере, они оба убедились после того, как у них в институте состоялось заседание информационного комитета ИСО – они оба были включены в состав советской делегации. Михаил воочию убедился, какое мощнейшее воздействие оказало присутствие Люси на одного из иностранных участников – членов комитета. Это был глава британской службы информации по стандартам мистер Добсон, уверенный в себе рано полысевший, но довольно молодой человек, несколько свысока посматривавший на иностранных коллег – видно, в Британии еще не перевелся тот тип людей, чьими усилиями была создана величайшая империя на планете. Но британская империя как таковая уже в основном давно распалась, поэтому подчеркнутая и высокомерная самоуверенность мистера Добсона показалась Михаилу не совсем адекватным способом подчеркивать роль его страны при новом мировом положении вещей. Однако от самоуверенности не осталось и следа, когда он ощутил на себе наверняка неожиданное влияние со стороны Люси. Будь он французом, его галантность по отношению к ней казалась бы более естественной, но Добсон явно ничего не мог поделать с собой. Единственное, что удавалось ему, это оставаться в рамках представителя своей родины на международном форуме, не то он давно бы на все сто процентов пустился во все тяжкие, дабы завоевать расположение прекрасной русской дамы. На его счастье Люся вполне прилично говорила по-английски. Заметив во время перерыва, что она курит, он стал постоянно угощать ее какими-то невиданными в России дорогими английскими сигаретами. Его явно воодушевило, когда он выяснил, что Люся – мисс, а не миссис, он сразу спросил, как ее зовут, и она сказала на английский манер, что Люси, и тогда он, не теряя скорости, поинтересовался, как ее ласкательное имя звучит по-русски. «Люсенька» – в его устах прозвучало как дивный колокольчик. Немного коверкая, он все-таки добился более сносного произнесения вслух этого прекрасно звучащего имени под Люсиным терпеливым руководством. Восхищение именем, какое он мог выразить вслух, яснее ясного свидетельствовало о том, какими Люсиными достоинствами он хотел бы восхищаться столь же свободно, однако в данной обстановке в силу своего официального статуса был просто не в состоянии. А получилось ли бы у него добиться Люсиного согласия на встречу вне заседания, он не знал. На родине или в британском посольстве его наверняка проинформировали о том, какие жесткие, лучше сказать – жестокие правила общения советских граждан с иностранцами неукоснительно соблюдаются в «этой стране». Под страхом тюремных наказаний они могут говорить только то и только так, как утверждено соответствующим советским начальством. Их обязывают во всех подробностях сообщать о своих разговорах во время общения с иностранными гражданами, если, конечно, они и без того не являются штатными агентами КГБ. Если под ударным воздействием Люси на все его существо он не позабыл до конца о всех полученных им предостережениях, то лишь потому, что боялся своей неосторожностью повредить Люсе, которая в одночасье стала ему очень дорога. Ему уже никак не хотелось уезжать домой без Люси, но как это можно было устроить? Пригласить в ресторан? Но даже такое банальное и на первых порах мало что значащее событие вряд ли не притянет к себе внимание окружающих, а, главное, органов безопасности. Глядишь, Люсе тогда немедленно прикажут перестать с ним общаться или удалят из русской делегации, а без приглашения в ресторан он имел бы возможность видеться и говорить с ней на заседаниях еще два дня. Так что мысль о походе в ресторан лучше было отложить на день окончания сессии. Но даже если б с советской стороны препятствий не было бы, как он мог бы обеспечить переезд Люси в Англию? Ведь она ему не жена (ах, кстати, он пока еще женат на другой) и не родственница. Кто и на каком основании пустит ее в Лондон из-за железного занавеса против коммунизма? У Люси тогда будут только два пути: либо приехать по его приглашению, под его личные гарантии и ответственность, либо оформиться в качестве члена туристской группы – но там она оставалась бы под постоянным надзором старшего туристской группы, почти наверняка функционера КГБ, а стоило бы это для Люси очень дорого, причем ей еще вполне могли не дать разрешения на выезд советские власти, а на въезд в Англию – британские. Так что по существу оставалась лишь одна возможность – официально оформить для Люси его персональное приглашение, а для этого надо было сначала вернуться домой. Пытаться оформить приглашение сразу здесь, в посольстве, бессмысленно – ему сразу укажут на опасность оказаться во власти соблазнительной советской агентессы и объяснят, что для гарантии британской безопасности им надо сперва убедиться, не стоит ли за приглашаемой КГБ, на что требуется время.