Слово

– Чем обязан? – мельком глянув на вошедшего, бросил Жиляков.

Никита присел на стул.

– От Артура Карловича привет принес, – изучая Жилякова, сказал он. – От Крона Артура Карловича, вашего знакомого.

– Я вас не понимаю, – сухо проронил Жиляков и покосился на протез. – Кто вы?

– Из Петрограда, моя фамилия Гудошников, – сдержанно представился Никита. – Учусь и работаю на кафедре, где когда-то был Крон…

– Почему – был? – встрепенулся Жиляков и замер.

– Потому что был, – отрезал Никита. – Был и нету.

– Догадываюсь… – пробормотал бывший учитель с неожиданной хрипотцой в голосе. – Что вам угодно, молодой человек?

– Кое-что угодно… Например, что вы знаете о Христолюбове? Николае Николаевиче?

Жиляков еще раз оглядел гостя – френч с орденом, распахнутую шинель, – видимо, что-то сопоставлял и не мог сопоставить.

– Такого человека я не знаю, не помню.

«Сволочь, – подумал Никита, ощутив бессилие перед неприступностью Жилякова. – Сейчас вспомнишь, сволочь!»

Он вынул из кармана френча письмо Жилякова к Крону, неторопливо развернул.

– Вот ваше письмо к профессору.

Перед тем как пойти на розыски бывшего учителя семинарии, Гудошников много раз проиграл в уме встречу с ним, продумал, как себя вести, что говорить. Письмо он решил не показывать без крайней надобности, но держать при себе и, лишь когда настанет необходимость, предъявить его как самый веский и бесспорный аргумент. Теперь же, вынув конверт, вдруг понял, что поспешил, что разговор по плану не получился, и как пойдет дело дальше – неизвестно. С человеком, видевшим рукопись, а может, теперь и с ее владельцем, нужно было вести себя иначе. Больше дипломатии и никакой горячки! Ведь сколько раз твердил это себе. Жиляков свое письмо узнал, но, и уличенный, не смутился, наоборот, стал прямее и горже.

– Николай Николаевич умер в девятнадцатом.

– Это я знаю. Где его вещи?

– Я не был у него душеприказчиком.

«Знает! – отметил Гудошников. – Еще как знает!»

– Где языческая рукопись?

– Не ведаю. – Лицо Жилякова стало спокойным, он положил руки на колени. – Зачем вам она, молодой человек? Зачем вам, революционному солдату, понадобилась языческая рукопись?

– Она нужна республике. России.

– России? – деланно удивился Жиляков и встал, чуть не касаясь потолка головой. – России сейчас нужен хлеб, паровозы и… патроны. Россия сейчас без хлеба и патронов как вы без… – Он взглянул на протез Гудошникова, посмотрел в окно. – Россия после переворота мечтает о новой, пролетарской культуре, – хладнокровно продолжал Жиляков. – Старье на слом, на свалку, на помойку! Все заново, как от рождения Христа. До семнадцатого года Россия жила во мраке, творила буржуазную культуру, и не было в ней Рублева, Тредиаковского. И протопопа Аввакума не было, и Пушкина, и Рахманинова. Тем более, молодой человек, не было языческой рукописи, как самого старца Дивея. Это все проклятое прошлое, тяжкое наследие капитализма.

– Неправда! – резко встал Гудошников и пристукнул стулом. – Все было! И останется и будет!

– Что останется? Дома, каналы, паровозы?

Жиляков по-прежнему был спокоен, даже чуть ленив, и только синяя жилка на виске под тонкой кожей билась напряженно и часто.

– И Рублев, и Пушкин, и «Слово о полку Игореве», и Рахманинов останется, и старец Дивей.

– Я не верю.

– Сейчас можете и не верить. Скоро увидите сами.

Бывший учитель посмотрел на Гудошникова с интересом, но в уголках сжатых губ таилась злоба.

– Я уже видел! – неожиданно воскликнул он и метнул свою длинную руку в сторону окна. – Я видел, как зорили монастырь!

– Монастыри закрывают, по воле народа. – Гудошников стукнул ножками стула. – Республике не нужны дармоеды.

– Согласен, но зачем же библиотеку-то в грязь? Зачем книгами дорогу мостили? – Глаза Жилякова блеснули и тут же потухли. – В монастырской библиотеке были автографы Ефросина, энциклопедический сборник… А иконы рубили? Золотые и серебряные оклады не бросили, молотком сплющили и увезли, а иконы – под топор! Иконы-то подороже окладов были, я знаю, что говорю, знаю! И вашим этим… товарищам говорил там, – он снова показал в окно. – Ответили так же, как вы: по воле народа, дескать, дармоеды не нужны…

Никита молчал. В пыльной комнатке вдруг все загрохотало, вздрогнул потолок, пошла трещинами штукатурка: вверху по лестнице бежали дети… Жиляков посмотрел на задымившие сухой известью стены, распрямился, плечи расправил.

– По воле народа? Нет, народ кругом стоял, смотрел, – тихо проговорил бывший учитель, когда стук детских ног над головой смолк. – А дорогу мостили и рубили извозчики… Извоза сейчас мало, так они на все руки мастера стали… Так что я уже посмотрел, не хочу больше смотреть, не желаю. Увольте.

– И все-таки, где рукопись? Я приехал за ней из Питера, из университета. – Гудошников держал себя в руках, старался говорить мягче. – Эта рукопись не может принадлежать одному человеку, это национальное достояние, и вы должны понимать.

– Хотите продать за границу и купить паровоз? – Жиляков смотрел уверенно, независимо и этим злил Никиту. – А что? Вам дадут за нее паровоз, может быть, даже два. Смотрите, не продешевите. Только сначала отыщите ее! Я не смог остановить извозчиков там, возле монастыря, а здесь остановлю! И горжусь этим! Можете меня арестовать, расстрелять… Со мной делайте что хотите.

Он отвернулся и стал смотреть в окно. Жилка на его белом виске успокоилась, улеглась, словно ему и впрямь было все равно, что с ним сделают.

Гудошников долго смотрел в спину Жилякова. Вести разговор дальше было бессмысленно, следовало уходить, но он никак не мог сдвинуться с места. Над головой снова раздался стук детских ног, скрип деревянной лестницы и разнобой голосов. Никита развернулся и под этот шум пошел к выходу.

Целую неделю Гудошников жил в подвале ЧК, ожидая, когда наконец освободится Муханов; целую неделю рыскал по городу в поисках бывших соседей Христолюбова и извозчиков, хоронивших его. Извозчиков – хмурых, бородатых мужиков – он нашел на пристани, где они сидели в ожидании какой-нибудь работы. Сидели они молча, одинаково скрестив руки, глядели без любопытства, с тоской, а отвечал Никите за всех один:

– Знать не знаем… Сказано было закопать – закопали. А как звали упокойника – не ведаем.

– Кто вещи у старика забирал? Кто еще на похоронах был? – напирал Гудошников.

– Нам овсом заплатили, а кто вещи забирал – не знаем…

Муханов спустился в подвал через неделю, когда ударили первые заморозки. Пришел невеселый, молчаливый.

– Беспризорников я вроде как арестовал и в монастырь отправил, – будто между прочим сообщил он. – Двух красноармейцев туда послал, охранять и печи топить. Жрать нечего, так пусть хоть в тепле сидят.

– Не могу… – тихо сказал Гудошников. – Ты меня таким способом не агитируй.

Предводителя компании беспризорников – лысого, в струпьях, мальчишку – он встретил несколько дней назад среди собак, стерегущих базарную свалку. Пацан сидел на рыбной бочке и что-то жевал. Стая бродячих псов, расположившись полукругом, заглядывала ему в рот. Едва Никита приблизился, как серый кобель с обмороженными ушами поджал по-волчьи хвост и ощерился.

– А, это ты, инвалид! – обрадовался мальчишка, и кобель успокоился. – Оторвался от ментов или выпустили?

– Оторвался, – в тон ему сказал Гудошников.

– Я тоже! – Пацан стукнул босой ногой по бочке. – Киря, вылазь!

Из бочки появился мальчишка лет пяти, в лохмотьях, в калошах, надетых на босую ногу. Никита вынул из кармана ломоть хлеба, разломил, протянул детям. Однако лысый забрал обе половинки.

– Мы седни уже хавали, – сказал он. – Утром съедим, Киря, потерпи.

Киря заплакал. Собаки, насторожившиеся было при виде хлеба, заскучали.

– А наших всех повязали, – вздохнул лысый. – Мы вот только вдвоем остались.

Гудошников отвернулся, сжал кулаки, до скрипа сомкнул зубы.

– Дай маленечко, – протянул Киря. – А то я спину чесать тебе не буду…

– Ладно, – смилостивился предводитель и, отщипнув кусочек хлеба, отдал мальчику. – Жуй, а то помрешь – хоронить придется.

– Вот что, орлы, пошли со мной! – сказал Гудошников и взял маленького за руку. – У меня тут один подвальчик есть, тепло, светло и мухи не кусают.

– Какой подвал, где? – насторожился лысый. – Я все подвалы в Олонце знаю.

– Да есть тут один, меня пустили, и вас пустят. Пошли!

– Темнишь, дядя, – не поверил лысый, а Киря вырвал свою ручонку из руки Никиты и тут же юркнул в бочку. – В подвалы нынче не пускают.

– Ну, в ЧК тот подвал, у Муханова, у моего товарища, – объяснил Гудошников. – Он ругаться не будет, пустит.

– А иди-ка ты в баню! – посоветовал лысый. – Гуляй-гуляй, инвалид! А прикидывался – книжку старинную ищу! Гуля-ай!

Собаки заворочались, приступили к лысому вплотную – то ли защищая, то ли чуя запах хлеба у него за пазухой.

– Замерзнете ведь, ребятишки! Скоро зима!

– Ничё! С собаками мы не замерзнем! – рассмеялся предводитель. – С собаками тепло, не впервой! А ты иди, иди в свой подвал!

Муханов был понурым, озабоченным, красные от бессонницы глаза смотрели в пол.

– Арестовал-то арестовал, да ведь разбегутся, – рассказывал он. – Их ни теплом, ни кормежкой не удержишь. Зиму просидят, а весной – в бега…

– Эх, Серега, Серега, – вздохнул Гудошников. – И как тебе все объяснить?

– Ты не объясняй, комиссар, – отмахнулся Муханов. – Кстати, у Жилякова той рукописи, которую ты ищешь, нету. И не было.

– Откуда ты знаешь?!

– Я время зря не терял, – усмехнулся начальник ЧК. – Проверил – нету. Жиляков обмолвился, что рукопись будто в монастырь отдали.

– Что же теперь делать? – Никита лихорадочно стал пристегивать протез. – Все равно Жиляков должен знать, где рукопись! Должен! В какой монастырь? В здешний?

– Мы его вызовем, побеседуем, – сказал Муханов. – Но будет ли толк?.. Знать он, может быть, и знает, но не скажет, потому что обозленный, никому не верит.

Гудошников вспомнил разговор с Жиляковым в подсобной комнате бывшей семинарии. И согласился с догадкой Муханова – не скажет, потому что не верит…

– Да, кто закрывал здесь монастырь? – вспомнил Никита.

– Монастырь? А уполномоченный товарищ приезжал из Питера. Разулевич его фамилия. И наши местные товарищи… По округе ездили, подписи народа собирали – закрывать, не закрывать… Большинство подписалось: закрывать, – Муханов вдруг рассмеялся. – Монахи-то наши, знаешь, что в прошлом году зимой удумали? Еду как-то, гляжу – везут воз льда, сами пешком идут. Один на плече безмен несет. Ну, думаю, точно оружие везут подо льдом. Я монахов в связях с бандитами подозревал… Говорю: что это у вас? А они – святая водичка! Мороз, дескать, бутылки-то лопаются, а мы льду напилили, освятили его и верующим везем. На Крещение дело было. Они, черти, отвешивают на безмене лед и продают населению! За хлеб: фунт – на фунт!

– Кто приказал монастырскую библиотеку в грязь бросить? – перебил его Гудошников. – Кто велел иконы рубить?

Примечания