Иметь и не потерять
– Ну вот. И давай рискнем. Трава-то от природы – не совхозная.
Дарья всегда сочувствовала подруге в ее жизненных неувязках и не смогла настоять на своих предостережениях:
– Ладно. Так и быть – составлю тебе компанию…
* * *Стояла та тишина, которая может быть только летом. Зоревая часть неба светилась, посылая рассеянный свет на землю, а горизонт на западе еще густо темнел. В низинах и над озером висел легкий туман, до половины заслоняя лесную бахрому вдоль окоема. А деревенские дома и вовсе тонули в мутной серости.
Таясь и торопясь, женщины огородами вышли за околицу и пошагали к ближнему лесу.
– Аж вспотела, – тихо выдохнула Аксинья, – так и чудилось, что догоняет нас кто-то.
– Ты хоть квасу взяла? – оглянувшись в который раз, спросила Дарья.
– Да вот битончик.
– А я уж думала без питья остались – свой-то я у тебя, на лавке, забыла.
– Хватит моего. Шибко сейчас не раскосишься. Поясница у меня совсем не дюжит и руки сводит…
В рощах еще держались редкие сумерки, и ветерок к рассвету стал напористее, заиграл листьями. Но кусты ивняка стояли плотно, тихие и прохладные. Разнотравье густо опоясало их, пестрея отсветами зеленых оттенков.
– Сено здесь будет духовитое, как чай, – тихо произнесла Дарья, то ли вспоминая что-то, то ли просто опасаясь говорить громко среди чуткой тишины.
– Наломаемся с тобой, поди, зря? – оглядывая поникшую траву на прогонистой поляне, предположила Аксинья. – Дровенюк узнает – загробастает все в совхозные скирды.
– А я тебе что говорила, – продолжала притаивать голос Дарья. – Так ты хорохорилась, а теперь оглядываешься.
– Впустую-то не хочется литовкой махать.
– Неужели у него совести хватит? – определяя под куст немудреную еду, прихваченную на день, засомневалась Дарья. – Скидку он нам должен какую-то делать? Я одинокая пенсионерка, а у тебя муж-инвалид.
– Где она сейчас у людей совесть? Тем более у Дровенюка – один в трех лицах: и управляющий, и парторг, и профсоюзный руководитель. Рулит всем, вот и держится за эти вожжи сильнее, чем в той лошадиной упряжке. Боится приказы нарушать. А кто его проверять будет…
Они поточили литовки и перекрестились.
– Ну, давай зачнем, – с ноткой торжественности произнесла Аксинья. – С богом!..
Мягкая трава ложилась под косами легко и покорно. Срезы ее набухали соком, и чистый, влажный воздух наполнялся переплясом тонкого аромата: то терпкого, то кисловато-сладкого, то пряного…
Над лесом скользнули солнечные лучи, загоняя в густоту чащоб туманную сырость, и оживились птицы, подали голоса: защебетала малиновка, зажурчали трели славки-завирушки, с нежными переливами засвистела иволга… Жиг, жиг, – вторили им косы…
– В глазах темнеет, – распрямляясь после очередного прокоса, произнесла Аксинья, закрывая лицо тыльной стороной ладони. – Раньше-то с такими полянками за пару часов управлялись, а теперь вон к жаре подкатились.
– Что было, то утекло. – Дарья с трудом дотягивала косу до конца прогона. Рядок у нее получался неровный, местами дерганый, но подбивать его как положено не хватало сил, и она тоже отдыхала, чувствуя ломоту во всем теле.
А когда солнце повисло высоко над лесом и воздух стал горячим, как из печи, косцы уселись под тенистый ивняк пообедать.
– Вот и управились наполовину с божьей помощью, – раскладывая на чистой тряпке еду, произнесла Аксинья.
– Я, пожалуй, до вечера не выдюжу. – Дарья тоже развязала свою котомку.
– А не переживай, сколь сможем…
День ко дню, мало-помалу выкосили они поляну в кустах, а как высохла трава, насобирали по небольшому стожку добротного сена…
Тут и малина подошла. Тоже забота.
* * *Дарья с утра копошилась в палисаднике, собирая ягоду. Прямо напротив нее остановился управляющий в кошеве.
– Здравствуй, Дарья! – крикнул он.
– Здравствуй, Петр Иванович, – отстраняя лукошко, отозвалась она.
– Что же вы так делаете?
Дарья сразу же догадалась, что речь идет о покосе.
– Как?
– Накосили без разрешения – и молчок.
– Так мы в кустах. Туда ни на тракторе, ни на лошадях с косилкой не подступишься.
– Никто не косит, а вы лучше всех, что ли? Глядя на вас, и другие побегут в леса, что тогда делать?
«А ничего. Дайте людям свободно косить, и все дела», – хотела сказать Дарья, но промолчала.
– В общем, заметали мы ваше сено в совхозную скирду, чтоб неповадно было нарушать указания. – Дровенюк пугнул коня вожжами и покатил дальше.
– И на том спасибо! – успела крикнуть ему вдогонку Дарья, опуская руки от недоброго известия. У нее даже слеза прошиблась в сердечной дрожи.
«А ведь чуяло мое сердце, что этим кончится. Сколь пота пролили, и все напрасно. Да ладно, бог с ним – с этим сеном». – Она потянулась за ягодой, и та показалась ей черной. Дарья смахнула слезу и протерла глаза концом платка. Сквозь малинник она увидела у ворот Митьку, и налетная обида на управляющего вмиг истаяла.
– Митя! – крикнула Дарья, и он услышал ее, повернул к палисаднику.
– Ну здравствуй, мам. – Митька обнял мать, и Дарья почувствовала какую-то перемену в сыне, растрогалась.
– Ты это чего, мам? – Митька растерялся, заметив слезинки. – Я ведь живой и здоровый.
– От радости, сынок. – Она через силу улыбнулась. – Болел ведь.
– Что было – то прошло. Теперь меня колом не сшибешь.
Дарья оглядывала сына цепким материнским взглядом, и без всякого было ясно, что он похудел. Лицо – словно вытянулось. Губы сжались крепче и стали вроде тоньше.
«Как его вывернуло, – встревожилась она, – был, что боровок откормленный, а теперь кожа да кости. Чахотки бы не подцепил…»
– Что же ты себя не жалеешь? – с дрожью в голосе произнесла Дарья.
Митька потянулся за ягодой.
– Ты это о чем?
– Будто и не знаешь. О рыбалке, сынок, о рыбалке. Разве ж дело – здоровье за нее класть?
– Все! Отрыбачился, мам, завязал. К другим вешкам погребусь.
– Снова дурить будешь, как тогда с Машей? Жили, жили – и новая шлея под хвост.
– Тут, мам, не дурью пахнет, – сразу понял Митька, о чем речь. – Ум-разум у меня проклюнулся, как стал задыхаться кашлем в больнице. Прожил я с Галиной три года, нравится мне эта женщина, греет душу, но у нее детей не будет – врачи сказали, а у меня сын растет без отца. Что делать? Угождать себе и закрыть глаза на родного ребенка? А душа-то у меня одна. Ее не обхитришь – совесть загрызет, а это похуже всякой болезни. Те же небесные муки, только на этом свете…
Они медленно вышли из палисадника, и Дарья, настороженно слушая сына, удивилась его мудрым рассуждениям.
– А я тебе что говорила? – не сдержавшись, отозвалась она. – Галька хитрая. Все к тебе с ласками да угодой, а в глазах ни света, ни огонька – темно в них. Лизнет она тебя – ты и таешь, как сахар в чаю. Но все эти ласки с поцелуями время смахнет, что тогда? И братья твою затею не одобряли, а ты уперся, как лбом в стенку.
Митька не обиделся.
– Сдвинуть, мам, нездвигаемое сложно – помощь нужна. Вот и пришла она ко мне худой болезнью, проветрила голову – уходить думаю от Гальки…
Дарья вскинулась:
– Это как же ты себе представляешь?! – В душе она поддерживала сына, но считала развод позором.
– Представить, мам, не могу, боюсь – скандал будет до небес.
– Истрепали вы, детки, мое сердце, – произнесла Дарья с дрожью в голосе. – Все у вас не как у людей.
Митька насупился:
– Ты же сама все время укоряла меня, сравнивала мою жизнь с тухлым яйцом, у которого только оболочка добрая, а теперь взад пятки, что ли?
– Укоряла, да время ушло. Пожили – добра нажили и разбегаться? Жену надо воспитывать, коли так.
– Ее воспитывать поздно. До меня, видать, добрые воспитатели были.
– Стыд-то какой? Что люди скажут? Одну кинул, вторую – принц нашелся. Хвастались, пыль в глаза пускали – и на тебе – фомка вместо ключа.
– Ладно, мам, успокойся. – Митька взял мать под локоть. – Еще ничто не решено – одни задумки.
– Куда же ты пойдешь, коль случится? – загодя встревожилась Дарья.
– Не знаю. Придет время – решу…
2Чтобы не пахло соляркой и перегретым железом, мужики отошли за тальниковые кусты и, настелив свежескошенной травы, улеглись в тень отдохнуть.
Колесный трактор с косилками, как усталый труженик, приткнулся к опушке леса.
Был тот час между днем и вечером, когда жар спадает и из глубины леса просачивается прохлада. Оживает изморенная зноем природа. Листья на деревьях начинают слабо трепетать, будто просыпаясь. Птицы пробуют голоса. В траве разминают крылышки комарики-звонцы, стрекочут кузнечики…
Митька, натрясясь за день на сенокосилке, упал в траву и долго слушал это пробуждение лесной и луговой жизни. Закрыв глаза, он вдыхал тонкий запах разнотравья и млел душой. Несчетное число раз лежал он вот так, в детстве, во время сенокоса, так же вдыхал этот запах скошенной травы, перегретой сухой земли, слушал ленивый стрекот кузнечиков, пение птиц, и тело его остывало от жаркой работы, а душа погружалась в благо. И не только сенокосную страду напомнили ему эти запахи и звуки, но и многое другое из детства и юности, из того светлого, что остается с человеком до конца его дней…
– Наломался? – заговорил Иван, подвинувшись ближе к брату.
Митька не открыл глаза. За день много было сказано обо всем, и ему не хотелось спугивать благостный настрой, ласкающий душу.
– Уснул, что ли? – Иван кинул взгляд на Андрея Кузина, крутившего весь день баранку трактора.
– Не трогай ты его, – повернувшись на спину, ответил тот. – Видишь, человек намаялся без привычки.
«Дорогие вы мои мужики, – затеплились у Митьки волнительные мысли, – не уснул я, не намаялся – душу очищаю – давно мне так хорошо не было…»
– Да не переживай ты, – тихо заговорил ему на ухо Иван, поняв, что Митька не спит, а притворяется, – я давно ждал этого момента, уверен был, что ты протрезвеешь. Только вот грязи теперь не оберешься.
– Грязь рано или поздно отмоется, – прошептал в ответ Митька, – а вот разговор с Галиной в голове не укладывается. Как представлю, что может быть, так мороз по шкуре пляшет. Даже в армии, когда первый раз вниз головой с парашютом падал, не так дрожал…
Легкий шум шел от вечереющего леса, близкого озера, с широкого лугового разворота – жила природа, и в едином настрое с нею жили мужики.
* * *Над лесом выглянуло солнце, потянуло вдоль ограды длинные тени от изгородей и дворовых построек, отгоняя ночную прохладу.
Митька, щурясь от яркого света, проскочил с крыльца в огородчик, с давних времен предназначенный для выращивания овощей, и сунул голову в кадку с водой, наполненную еще прошлым днем для полива огурцов. Не закрывая глаза, он разглядывал желтоватые отсветы солнечных бликов, плавающие в толще воды, тонкие линии на стыках узких тесин, образующих стенку, круглое днище, и пускал пузырьки выдыхаемого воздуха, совсем как в далеком детстве. Тогда у него была завзятая привычка нырять по утрам в кадку с водой до пояса, и на какое-то виртуальное мгновенье Митька и впрямь почувствовал себя подростком, полным трепетных сил и солнечной радости, и выпрямился, выплескивая целый каскад брызг.
– Так ты у меня всю воду повыльешь, – заметила Дарья, любуясь сыном. Она только что проводила в стадо корову и вошла в ограду.
Митька покрутил головой, стряхивая с волос остатки воды.
– Долить недолго, зато сердце, как медом намазали, будто в детство вернулся. Побрыкаться бы сейчас на травке да молока парного из большой кружки попить.
– Молока – пожалуйста, вон в банках стоит, а брыкаться не стоит – люди за ненормального примут. – Дарья помедлила, глядя, как Митька размахивает руками, не то согреваясь, не то нагоняя силу. – Слышала от Аксиньи, что Маша с ребенком приехала к родителям, в отпуске вроде.
Руки у Митьки повисли, как плети, и сам он замер.
– Я-то тут при чем? – явно теряясь, глуховато произнес он.
– При чем – не при чем, – поняла его Дарья. – Я так, чтобы знал…
* * *Пройдя огородом, Митька вышел на задворки. Широкий луг тянулся за околицей до самого леса, давнее место их детских игр: в войду, ляпы, лапту… И снова воспоминания накатились на него. Он пошел старой травянистой дорогой, опоясывающей деревню, выхватывая воображением забытые события, связанные с теми или иными годами.
Глубже и глубже погружаясь в прошлое, Митька не заметил, как дотопал до конца самой длинной улицы, и остановился. Перед ним поднимались могучие березы старой рощи. В ней когда-то он собирал белые грибы и ягоды, гулял с Машей, будучи в женихах, дом которой был близок к окраине. Что-то шевельнулось в груди, обдало легким теплом, и Митька, вспомнив сообщение матери о приезде Маши, заколебался: «Взять вот и зайти сейчас к ним сходу, без всякого?» Но, постояв в нерешительности несколько минут, он медленно пошел назад, оглядываясь и чего-то ожидая. За очередным поворотом Митька заметил в переулке женщину с ребенком, идущую, вероятно, в недалекий магазин, и приостановился. В ее фигуре и походке было что-то знакомое. «Маша!» – током пронеслось в сознании. И он, не раздумывая, бросился через прясла в чей-то огород, а через него в калитку ограды, не обращая внимания на цепного пса, явно растерявшегося от такой наглости, и вымахнул на улицу. Приостановившись и умеряя дыхание, Митька пошел в сторону переулка, намериваясь там перехватить Машу. Сердце у него колотилось сильнее, чем тогда, в озере, при бегстве от рыбной инспекции. Минута, две… – и вот он, заход в переулок. Кинув в него напряженный взгляд, Митька увидел Машу с сыном совсем недалеко и замедлил шаги. Что происходило в его душе, Митька вряд ли мог осознавать и чувствовать – вроде пусто там стало, как в стеклянном сосуде…
Десять, двадцать шагов… Маша остановилась почти возле него. В ее расширенных глазах метнулись отсветы не то удивления, не то страха…
– Здравствуй, Маша, – произнес Митька хрипловато. – Решил вот встретиться, – не стал он хитрить.
– Здравствуй, – тихо произнесла она, вглядываясь в его лицо. – Откуда ты?
– Матери здесь помогаю. – Митька присел на корточки и протянул малышу руку. – Ну, здравствуй, сынок. Я твой папа Дима.
Тот вскинул голову и глянул на мать.
Она молчала в явной растерянности.
– Мой папа умер, – выдал малыш с вызовом в голосе.
У Митьки дрогнуло сердце.
– Так то был не родной тебе папа, не настоящий, а я родной?
В глазах малыша что-то мелькнуло, не то всплески сомнения, ни то мгновения радости. Он снова посмотрел на мать, ожидая ее слов. Но Маша молчала, все еще находясь в замешательстве.
– Не вру я тебе, сынок. – Голос у Митьки осекся, и такая душевная боль обозначилась в его долгом взгляде, что мальчик, видимо, интуитивно уловив кровную связь с ним, кинулся Митьке на шею.
– Папа! Папа! Ты где так долго был?! – выкрикнул он, прижимаясь к отцу в плотном объятии.
Митька даже почувствовал, как напряглось тело малыша, и ощутил на своем лице слезы – не то свои, не то сына. Мельком он заметил крупную слезу, катившуюся по щеке у Маши, и с силой проговорил:
– Теперь я от вас никуда не уеду…
Глава 7
1На дороге лежали длинные тени от тополей и акаций, и она была полосатой, похожей на поваленный забор. Улицы к концу дня густо наполнились пешеходами и транспортом, и в такой сутолоке да неровном освещении нужен был глаз да глаз.
Володька ехал тише обычного, с предельным вниманием. Рядом с ним сидел Бурукин, а на заднем сиденье – Фолин. Директор нередко подвозил после работы кого-нибудь из фабричного руководства, но начальник транспортного цеха такой благосклонностью не пользовался. Володька подумал об этом вскользь и не стал ломать голову: у него были более приятные думки – вчера Лена пригласила его в гости. Он знал, что родители Лены – музыканты симфонического оркестра, в субботу уйдут на концерт, и они будут вдвоем…
– Вот здесь я сегодня и прогуляюсь. – Бурукин сделал жест рукой. – А Сергея Ивановича ты отвези домой…
В последнее время отношения у Володьки с шефом стали более официальными, то ли причиной тому был разговор Бурукина с Митькой, то ли ему не нравились дружеские отношения у Володьки с Леной.
– А вам куда? – спросил Володька у Фолина, как только Бурукин захлопнул дверцу.
– За вокзал, там покажу. – Фолин не стал пересаживаться вперед, только подвинулся на середину сиденья.
Машина покатилась в плотном автомобильном потоке.
– Работа нравится? – вдруг заговорил Фолин, до этого молчавший.
– Работа, как работа, – уклонился Володька от прямого ответа, – не хуже других.
Фолин хихикнул.
– А ты, я вижу, парень не промах. Тут за этой Леночкой Волковой многие увивались, и безуспешно, а у тебя вроде все на мази. Видел вас как-то в городе рука об руку, и на работе частенько воркуете.
– А что, это запрещено? – не понял Володька, куда он клонит.
– Да нет, только ты знаешь, что шеф… – Фолин сделал многозначительную паузу. – Не обиделся бы. Все же она его личная секретарша.
– А чего обижаться? Дело добровольное. «Вот откуда ветер подул, – догадался Володька. – Не зря, выходит, Бурукин его в машину посадил – деликатный разговор вести. Ну-ну, старайся. Авось и зачтется в будущем…»
– Я кое-что в таких случаях понимаю, – продолжал Фолин. – Гаврила мужик видный, с положением, опытный в сердечных делах, а тут ты.
Володька усмехнулся.
– Выходит, чтобы шеф не сердился, мне надо Лену стороной обходить?
Фолин пожал плечами.
– Я просто высказал свои предположения, а ты поступай как знаешь.
– Да нет, Сергей Иванович, никаких выкрутасов я делать не буду – пусть все будет так, как есть.
– Молодому, да ладному можно найти кого-нибудь и повиднее нашей секретарши, – вяловато отозвался Фолин, поняв бесполезность своего разговора. – Да и с претензиями она. С твоей зарплатой не поднять ее запросов.
– Здесь куда? – подкатывая к железнодорожному вокзалу, отсек Володька неприятный для него разговор.
– Под арку и влево, – показал рукой Фолин и замолчал.
2В общей комнате было накурено. Сосед по общежитию Виталька Розов сидел за столом с молоденькой девушкой и цедил из тонкого стакана красное вино. На тумбочке во всю мощь играл магнитофон.
– Ходи к нам, – пригласил Розов Володьку.
– Спасибо, я за день накрутился, отдыхать буду. – Он прошел в свою комнату, окинул взглядом привычную обстановку и стал раздеваться. «Как не надоест? – раздраженно подумал он про Розова. – Чуть ли не каждый день водит. Приглашал бы уж, как говорится, опытных потаскух, а то какую-то школьницу привел. Ей, пожалуй, еще и восемнадцати нет…»
Через стенку от Володькиной комнаты жили двое: этот Розов, инженер-электрик, и Сурков, экономист. Сурков нашел себе зазнобу с квартирой и неделями пропадал у нее, а Розов, пользуясь удобным моментом, водил к себе девиц. Володька в первые же дни после заселения поскандалил с ним.
Розов устраивал пирушки в большой, общей, комнате и канителился там до глубокой ночи, а Володьке надо было вставать в пять утра, чтобы успеть и перекусить, и добраться до работы, и осмотреть машину, и привезти Бурукина к половине девятого на фабрику.
После того скандала Розов стал запираться с гостями в своей комнате, но все равно мешал спать.
Приняв душ, Володька с удовольствием нырнул в прохладную постель и уснул, как убитый…
Ему снился приятный сон. Он сидит в затемненной комнате на мягком диване. Рядом с ним – Лена в ярком цветастом платье. Когда он пытается приблизиться к ней, Лена слабо сопротивляется, шепчет: «Не надо, не надо…» От этого шепота Володька и проснулся. Открыв глаза, он не сразу сообразил, в чем дело. Громкий разговор насторожил его, и он окончательно пришел в себя.
– Не надо, не надо, пусти! – послышался девичий голос, и чьим-то мягкие руки тормошили Володьку. – Отпустите меня, отпустите!
Второй голос, злой, какой-то шипящий, принадлежал Розову:
– Молчи! Расквасилась!..
Володьку не раз будили Розовские гости: по пьяне, из любопытства, разговорами, песнями, и он не придал особого значения происходящему.
В том, что происходит, мешала разобраться темнота. Единственное окно, выходящее во двор, было зашторено, да и на улице уже стояла плотная ночь.
– Пустите меня, пустите! – И опять чьи-то руки потянули Володьку.
Он повернулся, глаза его привыкли к мраку, и Володька увидел девушку, а за ней Розова.
– Чего вы? – пробурчал он недовольно и сел на кровати.
– Да вот напилась и ломается.
– Он меня домой не пускает, – с дрожью в голосе произнесла девушка.
– Ты в своем уме? – Володька поднялся и встал между ними.
– А ты не лезь в чужие дела! – повысил голос Розов. – Ты кто такой?
Девчонка, воспользовавшись моментом, выскользнула из комнаты.
– Думаешь, что Бурукина возишь, так тебе все дозволено?
– Тебе же лучше будет, Розов.
– А ты обо мне не хлопочи!
Володька отстранил Розова и вышел в прихожую.
– Откройте мне, – попросила девушка, торкаясь в наружную дверь.
Володька знал хитрость замка и быстро справился с ним, выпустив девушку.
– … Чистоплюй нашелся! – орал Розов. – Ходишь петухом возле Ленки, а Бурукин ее давно топчет.
Володька повернулся и, не удержавшись, коротко и резко ударил Розова по шее. Тот без звука упал на пол. Сразу какая-то тяжесть навалилась на Володьку. Он наклонился, взял Розова в охапку и положил на кровать.
Не успел Володька еще дойти до своей комнаты, как Розов очнулся и четко произнес:
– Я тебе этого никогда не прощу.
3Их встретила мать Лены, еще молодая женщина, нарядная и улыбчивая.
– Проходите, проходите, – пригласила она, внимательно разглядывая Володьку. – Мы, к сожалению, должны оставить вас на весь вечер – работа. – И снова обворожительная улыбка.
– Идем пока ко мне, – шепнула Лена, снимая туфли, – не будем мешать маме и папе собираться на концерт.
Володька на цыпочках двинулся за нею по длинному коридору. Мягкий ковер приятно пружинил под ногами, охватывая ступни.
Окна в комнате были зашторены, и Лена зажгла причудливый светильник.
– Садись, – показала она на диван и включила музыку. – Сейчас предки уйдут – у них вечерний концерт, а мы почаевничаем, послушаем музыку, потанцуем, а потом пойдем гулять.
Володька исподтишка оглядывал комнату и молчал. Все для него было в новинку: и картины неизвестных художников в резных рамках, и яркий гобелен на одной из стенок, и старинная мебель из красного дерева…
– Ты чего как в рот воды набрал? – Лена подсела на диван. – Не нравится у меня?
– Да нет, наоборот, все слишком здорово, – не стал он кривить душой. – Для меня такие хоромы – роскошь.
– Роскошь, – усмехнулась Лена, – слишком преувеличенно, скорее – уютно. – Она поднялась. – Я тебя оставлю минут на десять, а ты посмотри мой альбом. – Достав из книжного шкафа массивный альбом в бархатном переплете, Лена положила его на журнальный столик. – Изучай. Я быстро. – И выпорхнула за двери.
Володька открыл первую страницу. Две фотографии украшали ее. Это были родители Лены, совсем еще молодые, красивые. Потом пошли фотографии маленькой девочки: Лена в садике, Лена-первоклассница, Лена на отдыхе и так далее…
«А я только в девять лет сфотографировался, – без обиды подумал Володька. Ему почему-то вспомнилась мать, заметно стареющая, издерганная жизнью, вечно трудившаяся в крестьянской работе, и он отложил альбом. – Не в те сани, видно, хочу я сесть. С деревенской закваской, да в интеллигенты…»
– А вот и я. – В дверях появилась Лена, в длинном халате, узорчатых тапочках, как-то по-домашнему простая. – Родители ушли, и я тебя угощу. У нас есть марочное вино.
– Да зачем, – запротестовал Володька, – я не голоден. – На самом деле он с обеда ничего не ел.
– Не скромничай. Знаю я, как ты там, в общаге, питаешься. Идем в зал. – Она ухватила его за руку и потянула в другую комнату.
Тот же шик в обстановке, только, занимая весь угол, у книжного шкафа приткнулась настоящая арфа, а за ней, у окна, пианино. На круглом столе, застеленном цветастым покрывалом с бахромой, стояли хрустальные бокалы, широкое блюдо с фруктами и ваза, наполненная конфетами.
Лена достала из бара бутылку вина.
– Открывай, – протягивая к Володьке бутылку, попросила она. – Вот штопор. А я пока апельсины порежу.
По комнате пошел терпкий запах и от разрезанных апельсинов, и от вина в откупоренной бутылке.
Володька молчал, несколько растерявшийся от всего увиденного, разглядывал цилиндрик светло-коричневой пробки с темными штрихами прожилок.
– Значит, ты говоришь, Алексей Гаврилович придираться начал? – вдруг спросила Лена, по-хозяйски расставляя небольшие тарелки.
Вопрос был не к месту, и Володька пожал плечами.
– Утверждать не буду. Нервный он стал какой-то, с холодком разговаривпает. Фолин намекнул мне, что из-за тебя.