Иметь и не потерять

Лена глянула с удивлением.

– Даже так! А у меня с ним ничего не было и нет – один флирт. Нравится мне с ним общаться – умный он дядька, не скупой и многое может.

– Ну вот, – ничуть не обиделся Володька, – а я из этого многого ничего не могу.

– Давай сегодня о нем не будем. – Лена откинула на спину густые волосы, взяла бутылку с вином и налила в бокалы.

«Сама же начала, теперь взад пятки», – подумалось Володьке с некоторым раздражением.

– За нас. – Она потянулась к его бокалу. Звон хрусталя едва был слышен даже при тихой музыке.

Лена выпила быстро и отломила дольку шоколада.

– Ты решил с институтом? – поинтересовалась она.

– Решил, пойду на механический.

– Документы сдал?

– Нет еще.

– Смотри не опоздай.

– В понедельник и отвезу…

Вино приятно туманило голову.

– Потанцуем? – Лена встала, прошла в свою комнату и прбавила звук – ритмичная музыка ударила в уши.

– Из меня танцор, как из того медведя, – с некоторым волнением произнес Володька.

– Вот и учись…

Потом Володька не мог доподлинно вспомнить, как получилось, что губы их соединились, и они, в горячем задыхе, упали на диван.

* * *

После того памятного вечера Володька был сам не свой. Куда бы он ни шел, ни ехал, непременно думал о Лене. Днем он еще бодрился, держал себя в узде, а к вечеру с нетерпением ждал, когда Бурукин покинет свой кабинет. Тот, будто нарочно, стал задерживаться на фабрике до семи-восьми вечера, и Володька освобождался лишь часам к девяти-десяти. Как на крыльях, летел он в общежитие, в свою комнату, где его ждала Лена.

Володька понимал, что их сложившиеся отношения до добра не доведут и надо что-то предпринимать, приходить к какому-то решению, но не мог в чем-либо убедить себя. Задача стояла жизненно важная: или учиться, создавать надежную платформу для дальнейшего продвижения по жизни, или жениться. Но без квартиры и весомого заработка заводить семью нерезонно, даже пагубно. Из-за этих проблем чаще всего и распадаются браки, страдают дети… К тому же Лена, вероятно, сказала ему неправду насчет Бурукина, и он знал, что эта обида рано или поздно даст о себе знать, перевернет все, и гнал мысли о браке.

– Жениться думаешь? – как-то спросил его Гуртов, заметив, что Володька в спешке не слишком добросовестно помыл машину.

– Пока нет, – отозвался он.

– Ясно, забавляешься, значит?

Володька не ответил.

– Ну, давай, давай. Да не сверни шею…

«Все умные такие, лезут, советуют. Без вас разберусь и в себе, и в наших отношениях», – с раздражением подумал он, выезжая из гаража.

4

Председатель фабричного профкома протянул Володьке лист бумаги.

– Вот, прочтите, на вас жалоба, – сказал он, – пишет жилец из общежития.

Володька взял листок и не сразу понял, о чем речь, а когда дочитал до конца, покраснел от возмущения: Розов писал, что Владимир Тулупов водит в общежитие женщин легкого поведения, пьет и скандалит.

– Звонил Алексей Гаврилович и просил досконально в этом разобраться. Если факты подтвердятся, вас выселят.

– Я с понедельника ухожу в ученический отпуск, когда вернусь, тогда и разбирайтесь. – Володька повернулся и пошел.

– Постойте! – профорг поднялся из-за стола. – Что все же произошло? Жили мирно – и на тебе.

Володька остановился.

– Розов валит с больной головы на здоровую. Это он водит женщин, пьет и скандалит. Я его за это один раз и успокоил.

– Понятно. – Председатель что-то записал на листке этой же жалобы. – Идите.

«Вы меня здесь больше не увидите! – выходя в коридор, подумал Володька. – Уйду сдавать экзамены и подам заявление!..» – От этих мыслей он успокоился.

* * *

Но дело этим не кончилось. В конце того же дня, когда Володька уже ставил машину на отведенное место, Лена позвонила ему в гараж. Голос ее был не мягким, как обычно, а официально-холодным.

– Тулупов? – спросила она, вроде не узнав его голоса.

– Да, я, – спокойно ответил Володька.

– Срочно зайдите к директору! – И все – одни гудки.

– Понятно, – вслух сказал Володька, а про себя подумал: «Похоже, что и ей расписали про мои несуществующие похождения…»

– Что с тобой? – забеспокоилась тетя Валя, диспетчер. – Изменился в лице. Случилось что-нибудь?

Володька попытался улыбнуться.

– Да нет, директор вызывает.

– Понятно. – Она подмигнула со светлой улыбкой. – Держись.

Когда он вошел в приемную, Лены не было. Ее помощница возилась у телетайпа.

– Проходи, Тулупов, – пригласила она, даже не взглянув на него. – Алексей Гаврилович тебя ждет.

– Можно? – спросил он, широко распахнув двери.

Бурукин чуть поднял глаза, но промолчал, и Володька остановился посредине кабинета…

– Вызывали?

– Вызывал, Тулупов, вызывал. – Директор уперся локтями в стол, скрестил перед собой руки, но не пригласил Володьку сесть. – В институт, говорят, собрался поступать? – начал он издалека.

– Собираюсь, – не стал вилять Володька.

– Характеристику надо?

– Надо.

– А какую я тебе, Тулупов, характеристику могу дать, если от ведущих специалистов поступают такие вот заявления на тебя? – Бурукин потряс знакомым Володьке листком.

– В этой бумажке сплошное вранье, – твердо заявил он. – Розов свое валит на меня.

Бурукин будто пропустил это утверждение мимо ушей и продолжил:

– Мы приветили тебя, как родного, создали условия для жизни и возможной учебы, а ты чем занимаешься?..

В это время из других дверей, ведущих в комнату отдыха директора, вышла Лена, и у Володьки зашумело в ушах. «Специально так подстроил, или договорились? – скребануло у него по сердцу. – Вот тебе и любовь-морковь».

– Дайте мое заявление! – глухо произнес он, протягивая руку.

– Какое заявление? – не понял его Бурукин.

– Где я ученический прошу, – Володька так и стоял с протянутой рукой.

– Оно в синей папке. – Лена, порывшись в бумагах, подала ему листок. – Вот.

«Ну и ладно, – решил Володька, – так даже лучше. Прав, видно, был Розов, делая грязные намеки. Ишь, как выслуживается перед шефом вместо того, чтобы меня поддержать…» – Он скомкал поданное заявление и сунул в карман.

– Лист чистой бумаги у вас найдется? – гнал Володька твердость характера.

Бурукин молча пододвинул на край стола вскрытую стопку офсетки.

Выдернув ручку из внутреннего кармана пиджака, Володька тут же написал заявление об увольнении по собственному желанию.

Пока он писал, ни Бурукин, ни Лена – ни слова.

Положив заявление на стол, Володька круто повернулся на одних каблуках и ходко вышел.

* * *

Валяясь вечером на кровати, Володька допоздна ждал Лену. Он надеялся, что все образуется, что его горячность будет правильно понята, и Лена придет, хотя бы для того, чтобы узнать правду, но время шло, а ее не было. «И почему так получается? – огорченно думал Володька. – Стараешься жить честно, по справедливости, а получаешь по голове? Правду топят, а ложь на плаву? И как строить жизнь в таких случаях? Извиваться ужом, чтобы не быть битым, или вилять хвостом по-собачьи, никого не кусая? А как же тогда быть с совестью? Куда ее деть?..» И дальше, и больше заваливал себя вопросами Володька, да так и уснул, не найдя на них твердых ответов. В одном он не колебался – в правоте своего поступка и намерении увольняться.

* * *

– Достукался, – не то с сожалением, не то с издевкой встретил его утром Фолин, появившись в гараже раньше всех. – Я тебя предупреждал по-хорошему, а ты не сделал выводов, теперь хлебай вместо щей мурцовку. Директор подмахнул твое заявление, так что иди в отдел кадров и бери бегунок. А я вместо тебя буду возить Алексея Гавриловича, пока подходящего шофера не найдем…

Володька смолчал, ничуть не огорчившись, наоборот – облегченно вздохнул. Еще по дороге на работу он долго прикидывал, как поведет себя директор после того, что произошло в кабинете – сразу подпишет заявление или с отработкой? Если с отработкой, то как с ним общаться, накручивая баранку? А если Бурукин, для большего унижения, отстранит его от шоферства и кинет на мойку – машины мыть или двор мести? Позор – да и только! Но, по словам Фолина, выходило, что переживал он напрасно – Бурукин оказался не таким уж злорадным.

* * *

Ушел Володька с фабрики тихо, без всяких отходных в гараже и прощальных сантиментов, так и не объяснившись с Леной. Идти в приемную ему не позволила неотвратная гордость, а Лена не встретилась ему ни в тот день, когда он оформлял увольнительную, бегая по кабинетам, ни позже – на проходной, в потоке фабричных людей.

5

К вечеру жар стал спадать, и братья, отпахав весь день на огороде у матери, окучивая картошку, уселись под навесом, в тени, отдохнуть и переговорить. До этого все как-то не было подходящего момента для душевных откровений: то мать постоянно была рядом, и волновать ее Володька не хотел, то соседка Аксинья приходила любопытствовать по душевной простоте, то Митька отлучался по своим делам. А тут, в отрадной неге после долгого труда, жгучих обмываний у колодца, в расслабухе, язык сам собой зашевелился.

– Я так и знал, что Бурукин на тебя наедет, – выслушав Володькин рассказ, заявил Митька, разливая из бидона по кружкам ароматный, настоянный на смородиновых листьях, хлебный квас, только что вынутый из подпола. – Не такой Гаврила мужик, чтобы позволять кому-то упускать свое, и Ленку он, видно, давно подмял, раз она так себя повела. – Он большими глотками отпил из кружки, неотрывно поглядывая на Володьку. – А ты шибко-то не переживай, плюнь на эту Ленку, не стоит она переживаний. С твоей внешностью да умом куда виднее птичку можно поймать. Вот поступишь в институт, а там девчат пруд пруди – одна другой краше, отбоя от них не будет – только поворачивайся…

Митька разглагольствовал, а Володька, слушая его, тянул свои мысли: «Не так просто плюнуть на то, что проросло сердечно. И Лену я больше знаю, чем другие – пусть и не устояла перед Бурукиным, оступилась, а человек она без черноты, душевная. – И тут же, наперекор светлым мыслям, потянулись иные: – Душевная, а не поинтересовалась даже, что и как, в гордыню заиграла, сторону Бурыкина приняла, не поддержала в тугой момент. Говоря проще – предала…»

Хлопнула калитка, и в ограду вошел Иван.

– Вот вы где барствуйте. – Он шагнул к братьям, пожал им руки. – А я только что отконюшил свою смену, напекся на жаре, и квасу материнского захотелось. Нюра, как ни бьется, не получается он у нее таким вкусным и ядреным.

– На, испей. – Митька наполнил квасом кружку и протянул Ивану. – Младшего вот утешаю, – кивнул он на Володьку, глядя, как Иван пьет. – Соскочил наш братец с рельсов, направлять надо.

– С каких еще рельсов? – не понял Иван, так и не привыкнув к Митькиным выкрутасам в разговоре. – Ты сам-то определился или дурака гонишь?

– Моя дорожка теперь известна, – твердо заявил Митька, – а вот Володька в раскорячке оказался: получил от ворот поворот в сердечных делах и с работы уволился…

Володька молчал, поглядывая на братьев. Ему и любопытно было, и душевно необходимо услышать их советы.

– С кем ни бывает, – узнав подробности из Митькиных междометий, с улыбкой заявил Иван, поглядывая на Володьку. – Была бы шея – хомут найдется. Без работы не останешься. Тем более что тебе учеба предстоит, а вот в сердечных делах резать по живому не стоит. Не раз и не два надо все взвесить, обдумать, прислушаться к самому себе и тогда поворачивать в какую-то сторону. Лучший советчик в таких делах – время. Оно всегда покажет – к какому берегу надо подгребаться.

– Время-то нас не ждет, – вклинил свое Митька, – пока качаешь маятник туда-сюда, глядишь и «поздно, Роза, пить боржоми»…

«Родные вы мои балагуры, – светлел душой Володька, – со своей сердечной бедой я сам разберусь, а вот по учебе или работе что-нибудь подскажите…»

И завязалась у братьев беседа до тех пор, пока солнце не потянуло по ограде низкие лучи.

* * *

После ужина Митька куда-то улизнул. Скорее всего, к Маше с сыном. А Володька решил сходить в клуб. Тем более, что была суббота – танцевальный день. Он, хотя и не был любителем танцев, но скучать в доме не хотелось.

Клуб, построенный еще в более-менее благополучные «брежневские» времена, стоял несколько на отшибе, возле крутого озерного берега. В первые годы, после его открытия, в селе был и штатный киномеханник, и аппаратура соответствующая, и в субботние дни в клубе всегда показывали кино. Но время пошло перестроечное, не до культуры стало административным чиновникам: киномеханика сократили, аппаратуру куда-то сплавили, клуб больше десяти лет не ремонтировался, обветшал. Одна неуемная молодежь еще веселила себя: то редкими концертами, то танцами по выходным дням, хотя и без прежнего напора и азарта, но все же. Да и осталось ее в деревне – всего ничего: по пальцам сосчитать можно, и та безработная.

За озером светилась кайма негасимой зари, прижимая к земле натекающие из далей сумерки и оплавляя ближний лес легким перламутром. Непривычно тихо было и в деревне, и в озерных просторах. Володька помнил, как еще в его юные годы с приозерья долетал несмолкаемый птичий переклик, образуя привычный слуху и душе звуковой фон, а теперь – ни звука. «Хиреет деревня, хиреет озеро», – подумалось ему, и тут же мысли потянули его в город, к последним событиям, на фабрику, и туманная обида на Бурукина и Лену вновь поплыла в его душе легкой горечью. И еще какое-то время жег бы себя этой горечью Володька, если бы не услышал всплеск музыки, включенной кем-то в клубе.

Распахнутые настежь двери, ярко освещенный зал, молодежь на скамейках…

Володька охватил все это мимолетным взглядом и, не останавливаясь, прошагал к широкому окну у противоположной стены. Его хотя и заметили, но никто к нему не подошел с приветствием или разговором, и это обрадовало Володьку: лишние вопросы были ни к чему. Тут и пары замелькали в танце: кто по старинке – рука в руку, кто двигая телом и подпрыгивая.

Володька присматривался к ним и вдруг увидел Надю Кузину, входившую в клуб с какой-то девушкой. Дрогнуло что-то у него в груди от приятного удивления: всего-то месяца два прошло с того дня, когда они вместе сажали картошку и танцевали на вечеринке, а Надя смотрелась по-иному – то ли повзрослела за столь короткое время, то ли иной наряд облагородил ее. Заметив, что девушки остановились возле второго окна, Володька, с затаенной радостью двинулся к ним. И вот они, распахнутые в изумлении глаза – и вовсе не синие, как показалось тогда, весной, а «русалочьи» – голубовато-зеленые. Володька потонул в них и обнял Надю за плечи, душевно, как близкого человека, будто они давным-давно знали друг друга.

Надя, хотя и не приняла нежданных объятий, но заметно обрадовалась, и сразу начались обоюдные вопросы: что да когда? Да где? Володька узнал, что Надя окончила школу и подала документы в медицинский институт, ждет вызова на экзамены. О себе он сказал, что собирается поступать в политехнический, Об уходе с фабрики Володька умолчал. Так, в разговорах и танцах прошел вечер…

Домой они шли вместе, неторопливо. Просвет чистого неба заметно расширился по окоему, поднимаемый новой, уже утренней, зарей. Стояла все та же чуткая тишина. От нагретой за день земли исходило мягкое тепло, слегка разбавляемое легкими наплывами свежего воздуха. А от буйной зелени, таившейся в теневых местах, шел тонкий запах неуловимых оттенков. И этот световой охват в полнеба, и сторожкая тишина при слабом смешении тепла с прохладой, и тихий разговор с девушкой – поднимали у Володьки такое особое восприятие действительности, такой светлый настрой в душе, каких не было у него с давнего времени.

«Завидная девчонка, – плескались у Володьки отрадные мысли, когда он, простившись с Надей, медленно брел домой, – скромная, серьезная и умница. Поближе бы с ней сдружиться. Поглядеть, попереживать… – И тут же: – А как же Лена? Ее так просто не отринуть? Горькая заволока в душе, да и только. Заноза – попробуй выдерни…»

* * *

Митька утром засобирался в город.

– Чтой-то ты запожарничал, – Дарья подозрительно поглядывала на его суетливые сборы. – Заскучал, что ли? Тебе ведь на работу только в среду. Пожил бы еще три дня, погрел материнское сердце.

– Настрой у меня, мам, на серьезный разговор с Галиной выстоялся, нельзя временить. Сорвусь с него, что рыба с крючка, и опять дрожать буду, как та девка, которой и хочется, и колется, и мамка не велит. Я тут вчера пообщался с Машей и сыном, набрал от них душевных сил и твердо решил назад возвращаться – кровь своя зовет.

Дарья, хотя и понимала сына и была на его стороне всем сердцем, но заложенные с детства в ее разум житейские понятия противились таким превратностям, да и возможные пересуды по деревне тревожили.

– Раньше-то не звала, что ли? – приглушая голос, не то укорила, не то озадачила она Митьку. – Теперь вот сразу и загорелось. Галина тоже не щепка какая-нибудь: поднял – бросил. Три года прожил, а теперь взад пятки.

– Тогда, мам, звать было некому – комок сраной плоти в пеленках, а теперь говорун – за сердце хватает, как начнет рассуждать…

Володька, хотя и нежился в полусне после вчерашнего вечера, но все улавливал, и светло расслаблялся, нагоняя в легкие грезы мимолетные виденья, в которых мелькали лица близких его сердцу людей: мальчугана Димки, Маши, Митьки… и даже Галины.

Еще там, на перроне вокзала, провожая Володьку в армию, Митька кивнул на женщину, стоявшую неподалеку от них. «Эта вот моя новая зазноба, завел на время, чтобы не скучно было, пока Маша в деревне»… И хотя, находясь в сердечном угаре от близкого расставания с братом, Володька не разглядел ее, но мимолетно подумал: «Кабы это временное не превратилось в постоянное». Так оно и вышло. «А теперь вот новый разворот пошел. Радостно, конечно, за Машу, Димку, но как-то не совсем по-людски все это. Да и справится ли Митька с самим собой в таком кругообороте, устоит на выбранном пути или закрутит новую карусель?.. А хотелось бы, чтобы все уладилось у него по-доброму…»

* * *

Митька оставил машину в гараже и, дойдя до дома быстрыми шагами, скачками, через две ступеньки, поднялся на третий этаж. Поворот ключа, и замок с легким щелчком открылся.

Распахнув двери, Митька кинул мимолетный взгляд в большую комнату-зал и остолбенел, теряясь в пространстве: там, за столом, нарисовалась Галина в объятьях какого-то молодого мужика. Миг, два – и Митька ощутил в груди такую гулкую пустоту, такой наплыв тяжести в ногах, что едва перешагнул через порог. Галина или услышала его, или заметила и, побледнев, вскочила, кинулась навстречу:

– Не трогай его, Митя! Не трогай!.. Это мой бывший одноклассник!

Это «не трогай» отрезвило Митьку. «За себя бы боялась, а не за него», – крутнулась мысль, и тут, как бы изнутри, подпер его неудержимый смех. Да такой, что Галина, тараща испуганные глаза, отпрянула в сторону, ничего не понимая. «С ума сошел, подумала, – решил Митька и еще больше рассмеялся. – Вот тебе и сойка в воробьином гнезде! Я дрожал чуть ли не месяц, боясь подступиться к ней со своим отходным разговором, а все само собой и разрешилось: не сойка тут, в гнезде, а целый грач»…

Ни то молодой мужик, ни то парень в годах – сидел ни жив ни мертв. Митька заметил, как дрожит у него рука, державшая бокал с вином.

– Не вибрируй ты, как солома на ветру, – кинул он парню, – не трону я тебя. – Митька резко оттолкнул от себя Галину. – И ее не трону – шибко сладко устроилась промеж двух мужиков: один деньгу кует и в дом носит, а другой сладко топчет. – Он решительно прошагал к шкафу, в ящике которого лежали все их домашние докумены.

– Митя! – сорвалась на крик Галина. – Это же мой однокурсник! Приехал в командировку. Я его и пригласила в гости!

– Курсник или хрен с бугра, мне все равно. Возьму вот паспорт и денег немного и отвалю. Про остальное потом разберемся.

Галина попыталась остановить Митьку, но он снова резко оттолкнул ее и заспешил к выходу.

– Валяй, милуйся!

Только сбежав с лестницы, Митька трезво понял, что произошло. Но ни зла, ни подвижек на месть Галине у него не ощущалось. Лишь тяжесть в ногах не отступала. Сев в машину и тронувшись с места, Митька стал воспроизводить в памяти все происшедшее, медленно и окончательно успокаиваясь.

«Вот так, Дмитрий Степанович, открыл глазки, высветился, а куда они смотрели, когда менял семью на эту курву? О чем головка думала? Пригрелся, разлелеялся. Димочка то, Димочка это, тут тебе вкусненькое, тут тебе сладенькое, сюсю-мусю, чмоки-шпоки. Разлюли-малина. Занежился, насладил тело, а душу опаутинил. А ее не обманешь – она свое возьмет рано или поздно – вывернет наизнанку, закукарекуешь… Ишь, однокурсник-одноклассник, а что же он искал у нее за пазухой – домашнее задание…»

А дорога стелилась и стелилась под колесами автомобиля, и часа через два Митька был уже в деревне.

Глава 8

1

За озером тлела заря, прижатая тучами к самому горизонту, и, глядя на ее узкую, почти вишневую полосу, Иван решил, что к утру разгуляется ветер и холодновато будет ехать в город на бортовой машине. Он взглянул под навес, где, накрытая старым плащом, висела остывшая туша нетели, и почувствовал усталость. «Накрутились сегодня – четыре головы обработали с Пашей, нанюхались крови, насмотрелись на заволоку в глазах скотины, пощекотали душу, – Иван пригладил волосы заскорузлой рукой и присел на чурбак. – Если б Степашке не в школу, не лишний расход на его сборы, не стал бы так рано резать нетель, до первого бы снега выгуливалась, а там и вес другой, и качество мяса выше. Но покупок много, а денег, кроме как на житье, не имеем. – Он откинул назад голову и поглядел на небо. Оно было высоким и глубоко просветленным. Плотные и темные тучки сбились только у горизонта. – У каждого свои заморочки, – подумал он о тех, у кого резали скотину. – У нас – школа, Андрей Кузин дочь в институт снаряжает – тоже бычка забил, Паша машину ждет – деньги могут в любой момент понадобиться, только вот Дуся Храмцова ни с того ни с сего теленка не додержала до осени. Одна живет, и не в бедности, какая нужда? Хотя, кто знает, чужая душа – потемки…» – Иван припомнил, как они, обделав с помощью Андрея его бычка, заторопились к Дусе – день клонился к вечеру, а возни с забоем немало.

– …У нее вроде телок поздний, совсем еще не выгулялся, чего торопится, – не то спросил, не то осудил Храмцову Паша.

– Я откуда знаю. – Иван щурился, глядя на темный лес за деревней, на низкое седое небо.

– Не видел, что ли? – Паша усмехнулся с ехидцей.

– Не видел, – понял Иван намек.

– Мог бы и зайти, елкин кот, по случаю, попроведать, такая баба, и без мужика.

– Чего ж ты не зайдешь, коль жалость проклюнулась?

– Я чего, пришей кобыле хвост? Ты с ней, елкин кот, с детства по лопухам бегал, тебе сам бог велит приласкаться.

– Отласкал свое, пора и честь знать.

– Ласкал ты, а шпокнул Храмцов.

– Ну и язык у тебя. – Иван покрутил головой. – Удивляюсь, как до сих пор тебе никто не поддал как следует.

Паша рассмеялся.

– А некому. Ты, знаю, не тронешь по закадычной дружбе, а остальным я и сам смогу накостылять.

– Ну-ну, геройствуй. – Иван окинул взглядом худощавую фигуру друга. – Сколько я за тебя носов разбил по молодости лет, припомнишь?

– Так ты бугай. Тебе это ничего не стоит, а мне без риска не обойтись.

– Так не рискуй, утихомирься.

– Не могу, елкин кот, таким родился – таким и умру. А ты вот, хотя и на медведя двинешь без страха, а к Дуське заскочить боишься – горишь втихаря без дыма.

Иван ухватил Пашу за шиворот, пригнул немного.

– Горю, не горю, а от семьи не бегаю, не болтаюсь тряпкой на заборе, как мой средний братец.

Паша дернулся, вырываясь.

– Ну, Митька-то – оторва, с детства, пока не пошел в школу, тряс на глазах у девчонок своим штырьком и после сыпал дробь перед ними.

Иван рассмеялся.

– Было дело, выпендривался и получал от матери нахлобучку…

Они подходили к большому рубленому дому, обнесенному широким палисадником и дощатым забором.

– Живет, как принцесса в тереме, – кивнул на дом Паша.

– Тебе-то что? Тянет баба по жизни свою струнку, и добро.

– А толку? Ни мужа, ни детей…

Калитка вдруг распахнулась, и навстречу им вышла Дуся. Легкая куртка плотно облегала ее ладную фигуру.

– А я заждалась. – Дуся улыбнулась. Белые и ровные ее зубы так и заблестели между полноватых, четко очерченных, губ. – Думала, уж не придете.

– Чего бы мы не пришли, коль договорились? – сдвигая на затылок фуражку, стрельнул глазами Паша. – Веди, где твой бугай?

Дуся опалила взглядом Ивана, резво развернулась и пошла в ограду.

– Я все приготовила. Бычка почистила, – кинула она на ходу, – здесь он. – Она открыла воротца на задворки, двинулась мимо бани.

Запахло цветами, березовым листом и помидорами.

Бычок был поменьше и похилее, чем у Кузиных. Он стоял в трехжердевом пригончике и тоскливо мычал, словно чувствовал свою кончину.