Плывун

Глава 1. Куда глаза глядят

В тот день солнце повернуло на зиму, в петербургских дворах быстрым низким пламенем горел тополиный пух, а на улицах особенно отчетливо слышны были одинокие шаги прохожих. Белая ночь наваливалась на город, словно пытаясь задушить его в своих прохладных объятиях. Стало ясно, что прошел еще один год, ибо годы в Петербурге считают именно по летам, а точнее, по проводам белых ночей.

Впрочем, мы начнем с того, что пожилой человек вышел на Первую линию Васильевского острова и закрыл за собою дверь на ключ. Над дверью висела дешевая пластиковая вывеска «Гуманитарный книжный салон “Гелиос”»; когда-то она светилась, но вот уже года три как перегорела лампочка внутри, а вывеска покрылась пылью и копотью проезжающих мимо автомашин.

Человеку было на вид лет шестьдесят пять или немного поболее, он был среднего роста, грузен, сед и слегка прихрамывал, что свидетельствовало о болезни суставов. Одет он был в неприметный серый костюм с сорочкой без галстука. На плече висел просторный и по виду пустой портфель на длинном кожаном ремне.

Он был хозяином, директором, главным бухгалтером и продавцом этого книжного салона, который, конечно же, не был никаким салоном, но всего лишь бедной книжной лавкой, а гуманитарность его состояла в том, что там продавались книги, которых хозяин не читал, но чтил априори: Хайдеггер, Пруст, Джойс, Бердяев…

В особенности директор благоговел почему-то перед Прустом и старался доставать для своего магазина решительно все издания этого загадочного для него писателя. Дело в том, что он когда-то пробовал читать один из томов «В поисках утраченного времени», кажется, «По направлению к Свану» в переводе Николая Любимова, но дальше первого абзаца не продвинулся. Этот абзац поразил его своей красотой и непонятным словом «метапсихоз». Он перечитывал его много раз, не решаясь двинуться дальше, потому что абзац сам по себе уже был законченным романом, в нем содержалось все что нужно, вся романная формула, если можно так выразиться, подобно тому, как в капле воды содержится формула океана.

Тот спешащий на зов паровозов путник, припоминающий прощальный разговор под чужой лампой и тешащий себя мыслью о скором возвращении, почему-то неизменно волновал Владимира Николаевича Пирошникова, так звали нашего пожилого книжника.

Правда, книжником его можно было назвать чисто условно, ибо книг в последние годы он почти не читал, лишь торговал ими, рассудив, что прочитал уже вполне достаточно, чтобы развить вкус, а частности повествования все равно позабыл. Он не мог вспомнить толком ни одного рассказа Чехова, кроме тех двух-трех, которые иногда перечитывал, а ведь когда-то читал их все. Гоголь весь был в волшебном тумане, почти как Пруст. Пирошников любил иногда открывать «Мертвые души» на случайной странице и вслух ее зачитывать, обращаясь к невидимой аудитории. Потом захлопывал книжку с треском и мотал головой, приговаривая: «Ах, подлец, какой подлец!..»

Этот метод он часто применял и к новым авторам, неизвестным ему, чтобы определить – достойны ли они занять место на полках его магазина. А именно, начинал читать вслух с любой страницы, иногда даже актерствуя, потом таким же резким хлопком закрывал том, будто стараясь прихлопнуть спрятавшегося там автора, и изрекал с непередаваемым сарказмом: «Шедеврально!»

После чего книжка летела в угол магазина на столик распродажи, где ее и подбирала Софья Михайловна, пожилая дама, единственная сотрудница книготорговой фирмы – а именно так именовалось заведение Владимира Николаевича на официальном языке, – и читала уже от корки до корки, после чего книга, бывало, занимала-таки законное место на полках магазина, но лишь для того, чтобы обеспечить выручку, придать делу Владимира Николаевича хоть какую-то видимость коммерции.

Блюсти принципы высокой литературы до конца Владимиру Николаевичу не позволял тощий карман. Пруста покупали плохо, да и Гоголь залеживался.

То же самое можно было сказать и о стихах – тайной страсти Пирошникова, совершенно безобидной, потому как он не досаждал ими близким, а лишь записывал иногда в маленький блокнотик, который всегда носил с собою, с пристегнутым к нему простым карандашиком. Он носил его на груди, во внутреннем кармане пиджака, вместе с паспортом.

Страсть эта внешне выражалась лишь в том, что в салоне «Гелиос» в изобилии водились стихотворные сборники, всегдашняя печаль Софьи Михайловны, которая не могла понять такой бесполезной траты торговой площади, ибо стихи продавались из рук вон плохо. Разве что забежит какой автор и, вздыхая, переминаясь с ноги на ногу, виновато купит свой тощий сборничек, чтобы подарить друзьям или важным знакомым, хотя знает, знает наверное, что читать они книжку не станут, а скорее всего свезут на дачу, где изведут на растопку печи или в сортире.

Пирошников, надо отдать ему должное, никогда не предпринимал попыток издания собственных сочинений, хотя стихи его были не хуже многих других и он иногда, выпив с приятелями, читал их вслух за столиком в ресторане или за стойкой в рюмочной, но всегда в ряду других стихов, чужих и любимых, которые помнил во множестве. Просовывал свой стишок между Блоком и Пастернаком, никогда не называя автора, на вопрос же «Чье это?» – отвечал, улыбаясь: «Угадайте». Он и с классиками делал так – читал, не называя, как бы проводя среди приятелей поэтическую викторину. Редко кто угадывал, разве что Пушкина, да и то не сразу.

Собственный вкус не позволял ему издаваться, хотя среди его знакомых были директора небольших издательств, которые, попроси он их об этом, тиснули бы тираж в пару сотен даже бесплатно, из уважения к Пирошникову, за то что он не чурался брать в свою лавку сборники самодеятельных авторов, издававших себя за свои же деньги. С ними была беда – никуда их не брали, ни в Дом книги, ни в «Буквоед», ни тем более в помпезный «Снарк». Они приходили к Пирошникову, и он ставил стихи на полку, не более трех экземпляров, и обозначал цену.

Цена была мизерная – пятнадцать-двадцать рублей, но и за такую цену этих стихов не покупали.

Классика расходилась лучше, Пушкин всегда был в чести, Пастернак с Ахматовой тоже, а из современников только Бродский, да и то сказать – какой он им современник, – так мстительно думал Пирошников, объединяя в этом местоимении всех нынешних молодых читателей, которые, галдя и дымя сигаретами, сновали туда-сюда мимо его лавки по Первой линии, торопясь в свои университеты и обратно в ночные клубы. Так ему хотелось думать.

Эти молодые люди вызывали в Пирошникове что-то вроде завистливой неприязни. А уж девицы и подавно. При том, что Владимир Николаевич прекрасно понимал, что по отношению к девицам чувство это диктуется полной невозможностью «надкусить с ними запретный плод».

Он иногда выражался изысканно. Как-никак поэт, им простительно.

…Однако мы потеряли его из виду. Где он? Куда направил свои пожилые стопы, выйдя из салона «Гелиос»?

А он уже, пересекши 1-ю линию и пройдя коротким Двинским переулком, оказался в мощенном неровной брусчаткой Тучковом переулке, по которому и последовал к Среднему проспекту.

Брусчатка напомнила ему римские площади, по которым он бродил год назад, вдыхая воздух империи, однако захолустный вид переулка никак не соответствовал величию города и усугубил печальные размышления Пирошникова.

А они были печальны не только потому, что жизнь стремительно катилась к завершению, вроде еще и не начавшись по-настоящему, не от одиночества, внезапно наставшего несколько лет назад, когда распался его очередной брак (их было три ровным счетом, если считать гражданские), не от болезней даже, напоминавших о себе ежедневно, а от вполне конкретного краха, наступившего внезапно и именно сегодня.

Владимиру Николаевичу вдруг не стало где жить и работать. Утром он получил по электронной почте письмо, в котором хозяин его съемной квартиры увеличивал квартплату наполовину, что было никак не приемлемо для доходов Пирошникова, а вдобавок на работе его ждала бумага из районного КУГИ, где сообщалось, что фирма «Гелиос» лишается льготы на аренду и со следующего месяца обязана платить не в два, не в три и не в пять раз больше, а ровно в десять. Льгота была королевская, Пирошников платил прежде всего десять процентов от обычной ставки.

Причина официально была в том, что фирма за истекший год дважды нарушала сроки выплаты арендной платы, а неофициально, как догадывался Пирошников, в желании кого-то захватить небольшое, но приятное местечко на 1-й линии, где можно было бы устроить нечто более доходное, чем салон интеллектуальной литературы.

Оба послания по сути дела не просто лишали места, но лишали возможности жить дальше на свой собственный заработок, заставляли побираться у детей, мысль о чем была невыносимой.

Детей у Пирошникова было трое, из них один приемный сын Толик, двое же других – старшая дочь Люба и младшая Анюта – были нажиты в разных браках. Про бывших жен и говорить нечего, хотя ни с одной их них он не расстался плохо, со скандалом, но пойти на унижение Владимир Николаевич никогда бы не смог. Все же худо-бедно последние три десятка лет он тянул семейный воз – то один, то другой – и никогда иждивенцем не был. Сейчас же, с одной пенсией на руках и без жилья, оставалось только податься в бомжи.

Комната в коммуналке, где он был когда-то прописан, давно была отдана дочери Любе, рожденной во втором браке – единственном официальном браке Пирошникова. Не отбирать же назад?

Тут как нельзя более некстати встретился на пути железный мусорный контейнер, какие привозят на специальных машинах, – с четырьмя прямоугольными окнами сверху для сброса в них мусора. У двух из них стояли бомжи, роясь в мусоре при помощи палок с крюком на конце.

Пирошников опустил глаза, прошел мимо не глядя. Ему почему-то всегда было неловко, стыдно – и вовсе не за этих несчастных, а за тот порядок вещей, который сделал возможной эту картину.

Настроение испортилось вконец. Он вышел на Средний проспект и увидел светящуюся вывеску итальянского ресторана Mama Roma. Недавние мысли о римской брусчатке, воспоминания об одной из тратторий Рима, где ему доводилось ужинать, да мерзейшее настроение привели к тому, что Пирошников решительно повернул ко входу и зашел в ресторан.

Он знал, что это заведение ему не по карману. Но охвативший его пофигизм отчаяния с легкостью отверг все благоразумные доводы, да вдобавок хотелось еще немного выпить.

Он сел за столик и заказал скромный ужин – пасту пенне с соусом песто и бокал красного сухого кьянти.

– И пармезаном посыпать, – напомнил он официанту.

Это звучало как музыка или стихи. Паста-пенне-песто. Кьянти-пармезан!

Официант был явно немузыкален.

Потом уже Пирошников выпил еще один бокал и пожалел, что не заказал сразу бутылку. Настроение не улучшилось. Слово «бомж» все более укреплялось в голове, и как бы для того, чтобы подтвердить его и материализовать, Пирошников не направился к метро, когда покинул ресторан, а пошел по Среднему проспекту к близкой набережной, а там повернул к Биржевому мосту.

Отчаяние все более овладевало им, он его бережно взращивал в душе, внутренне рыдая над неправильно прожитой жизнью, которая задумывалась совсем иначе, с неким смыслом и предназначением, а прошла как Бог на душу положил…

Пирошников усмехнулся. Бог все же положил на душу, не кто-нибудь. Вспомнилось из любимого Блока:

Эти строчки чуть-чуть его успокоили, так что он смог обратить внимание на красоты белой ночи и на гуляющую по набережной молодежь с пивными банками в руках.

Эти молодые люди, совсем не похожие на молодежь шестидесятых, как уже упоминалось, вызывали сложные чувства в Пирошникове. Не то чтобы он их презирал или ненавидел, но подозревал в отсутствии идеалов и потому относился настороженно, не верил, что им по силам решать какие-то жизненные задачи.

Внутренний чертик Пирошникова тут же вопрошал, какие же такие задачи решил сам Владимир Николаевич или его поколение в целом, и выходило, что задачи какие-то были, но ни одна из них толком не решена, чтобы служить примером и наставлением.

Поэтому лучше было не думать такие мысли, а просто наслаждаться прохладной белой ночью, которая, однако, в этот раз была пасмурна, а оттого темнее обычного. Похоже, собирался дождь. Но даже это обстоятельство не отвратило Пирошникова от маршрута к Биржевому мосту, тогда как следовало идти в обратном направлении, чтобы успеть зайти в метро до закрытия.

Время приближалось к полуночи.

Владимир Николаевич вышел на Стрелку, где было особенно много гуляющих, несмотря на хмурую погоду, и, не раздумывая долго, свернул на Петроградскую через Биржевой мост.

Это было странно для него самого, ибо нога Пирошникова не ступала на Петроградскую не менее десяти лет – и вполне сознательно. Слишком много разных переживаний было связано с этим заколдованным петербургским местом. Здесь когда-то свершился в его судьбе перелом, здесь он едва не погиб, но сумел выкарабкаться из серьезной переделки и начать новую жизнь, от которой годы спустя сам же бежал.

Ему неприятны были эти воспоминания, и сейчас он об этом не думал, поскольку свернул на Петроградскую инстинктивно и пошел далее уже «на автопилоте», как называют безошибочную навигацию не помнящего себя пьяницы.

Но Пирошников отнюдь не был пьян сейчас, как в ту памятную ночь, о которой он не хотел вспоминать. Сходно было внутреннее, а не внешнее состояние. А именно – крах прошлой жизни и полное непонимание того, как жить дальше.

Тогда у него имелся запас в несколько десятков лет, сейчас такого запаса не было, Пирошников находился почти на краю пропасти.

Он заметил справа, в устье Кронверки, еще один плавучий ресторан в виде фрегата, а может быть, корвета, с гуляющей на палубе публикой, а также огромный провал в ряду знакомых с юности зданий – будто зуб вырвали! – на том месте, где было общежитие Университета, откуда сорок лет назад беспросветной декабрьской ночью он отправился в свое путешествие на том самом автопилоте.

Общежития больше не было, и не нужно было обладать даром прорицателя, чтобы предсказать – что будет на его месте. «Гостиницу построят, как пить дать…» – пробормотал Пирошников и, пройдя мимо ресторанного фрегата с названием «Летучий голландец», оказался на деревянном мосту через Кронверку, ведущем к Петропавловке.

Это была конечная точка его прогулки, она же начальная точка путешествия в неведомую жизнь.

Он словно пытался войти снова в ту же реку, найти то течение, которое вынесло его когда-то из омута пьянства и безделья, поэтому он пошел далее уже вполне осознанно – к своему дому, где прожил не много и не мало – целых четырнадцать лет. Для этого предстояло войти в хитросплетение улочек Петроградской стороны, всегда неожиданных, сколько бы здесь ни прожил. Съезжинская, Сытнинская, Саблинская… «Съехались, насытились, стали саблями махать…» – бормотал Владимир Николаевич, снова, как и сорок лет назад, погружаясь в паутину этих темных даже в белую ночь улиц.

Перед тем поворотом, за которым открывался вид на его прежнее жилище, Пирошников остановился, чтобы отдышаться и набраться духу. Что-то здесь было от возвращения блудного сына, только вот отца в том доме не было и не было никого, кто мог бы понять и простить. За что простить? «За все», – сказал он себе.

И вдруг он увидел справа от себя, в черной подворотне, уходящей во двор-колодец и уставленной зловонными железными баками с мусором, белое движущееся пятнышко. Он шагнул туда и пригляделся. Это был котенок с белой грудкой, сам серый и с виду ухоженный, совсем не похожий на бродячего. И по тому, что он не испугался Пирошникова, а наоборот, устремился к нему навстречу, было понятно, что он домашний, непуганый и доверчивый. Вероятно, подбросили к двери подъезда, а он пошел гулять, не подозревая ни о бродячих собаках, ни о свирепых подростках, насосавшихся пива, ни обо всей этой мерзкой жизни, зловонной, как мусорные баки.

Он подошел совсем близко и посмотрел на Пирошникова вопросительно, как тому показалось.

– Ну куда я тебя возьму? Мне самому идти некуда… – вздохнул Пирошников, отвечая на его немой вопрос.

Котенок чуть наклонил головку. Казалось, он обдумывал эти слова и искал варианты возражений.

– А с другой стороны, – продолжал рассуждать Пирошников, – тебя здесь сожрут.

Молчание котенка выражало полное согласие с этой мыслью.

Пирошников наклонился к нему и поднял на ладони, ощущая кожей его невесомое тельце с крохотными ребрышками под шерсткой. Котенок успел лизнуть Пирошникову ладонь, когда тот протягивал ее к нему, что растрогало Владимира Николаевича, но он, чтобы не показывать это котенку, проворчал только:

– Ишь, какой шустрый. Дипломат!

И котенок был засунут в портфель, а чтобы ему там привольно дышалось, Пирошников откинул крышку портфеля. Вид у него получился расхристанный с висящей крышкой портфеля, но зато котенок был пристроен удобно.

Собственно, теперь следовало по логике вещей ловить такси и мчаться к себе на проспект Ветеранов, по пути прихватив в круглосуточном магазине молока для котенка. Но Пирошников все же решил взглянуть на дом, что-то тянуло его туда, поэтому он повернул за угол и увидел его в ста метрах – старый доходный дом на три парадных, который показался ему меньше, чем был, как бывает, когда возвращаешься к дому детства после долгой разлуки.

Соседние дома были в шесть этажей, дом же Пирошникова насчитывал пять полных этажей и один цокольный, окна которого выходили на улицу вровень с тротуаром.

Вообще что-то в очертаниях дома показалось ему непривычным. Наконец он понял: крыша! Обычной двускатной железной крыши с торчащими из нее трубами и слуховыми окошками на манер скворечен – не было! Вдоль верхней кромки дома тянулась невысокая резная изгородь, по всей видимости, из кованого железа. И за этой изгородью виднелось что-то стеклянное, видимое лишь своей верхней частью, ибо отстояло от ограждения. Некий прозрачный купол, подсвеченный к тому же изнутри.

(«И отлично! И очень правильно!» – отметил он про себя, вспомнив свои приключения на этой крыше.)

Отделка дома изменилась, теперь он был выложен светлыми керамическими плитами, да и парадные показались Пирошникову несколько иными, будто их отремонтировали в современном стиле.

Он направился к среднему парадному и только тут заметил над ним неосвещенную большую вывеску «Бизнес-центр “Петропавловский”», что его изумило, ибо ранее это был обыкновенный жилой дом с коммунальными квартирами. Дверь парадного была приоткрыта, и Пирошников не без боязни вошел туда, чтобы увидеть просторный полутемный вестибюль, отделанный мрамором и никелем, и турникет при входе, рядом с которым находилась будочка, где восседала пожилая женщина, к которой еще вполне можно было применить слово «дама».

Ее лицо показалось смутно знакомым Пирошникову, но открывшийся вестибюль, отнюдь не напоминавший вестибюль бывшего парадного, не дал сосредоточиться на воспоминаниях.

– Ох, как тут стало!.. – невольно охнул Пирошников, на что дама надменно произнесла:

– А вы бы еще дольше не захаживали, Владимир Николаевич! Лет двадцать, поди, вас здесь не было.

Пирошников смешался. Он не ожидал, что его узнают, а по голосу сразу вспомнил эту даму, бывшую соседку по коммунальной квартире, Ларису Павловну, с которой… впрочем, это долго и не нужно рассказывать. Важно то, что приязненных отношений между ними не было никогда, но сейчас, за давностью времен, это тоже было неважно.

– Лариса Павловна! – несколько фальшиво воскликнул он, непроизвольно поглаживая левой рукой котенка в портфеле. – Вот уж не ожидал! Я и не узнал сразу…

– А я вас с первого взгляда. Хотя вы изменились, изменились… – покачала головой соседка. – Какими судьбами?

– Да вот. Гулял, – не нашелся что ответить Пирошников.

– Поздненько.

– Да и идти, честно говоря, некуда, – неожиданно признался он. – Выселяют из квартиры.

Лариса Павловна ничуть не удивилась, казалось, ее это сообщение Пирошникова даже обрадовало.

– Тогда вы правильно попали. Есть еще квартиры в нижних этажах. Сдаются.

– Под офис? – спросил Пирошников.

– Да хоть под офис. Хоть подо что.

И она в двух словах объяснила Пирошникову, что инвесторы, перестраивающие старое здание, еще не закончили отделочные работы, хотя офисы верхних этажей уже заполнены – там и квартиры, и служебные помещения. Помещения пониже сдаются. Чем ниже этаж, тем дешевле.

– Правда, остались лишь минусовки, – сказала она.

– Что это значит?

– Этажи ниже первого. Вплоть до минус третьего.

– Вот как. Подвалы… Я слышал, обычно подземные гаражи делают.

– Нет. Ступайте на минус третий. Там много номеров, не отделанные, правда, но все работает, вода, туалет… Там дешевле всего.

– А сколько это – дешевле? – поинтересовался Пирошников.

– Пять долларов за квадратный метр в месяц.

Цена была в самом деле небольшой по нынешним меркам. Она примерно соответствовала той, которую Пирошников платил по льготе, ныне отмененной. И у него как у предпринимателя с опытом сразу закралась мысль снять здесь не только комнату для жилья, но и магазин, он же офис…

Если это правда, конечно, во что пока не верилось. Ну и про бесплатный сыр он помнил всегда. Надобно посмотреть, чем вызваны такие льготы.

– Идите, выбирайте, – приглашающе указала на дверь лифта Лариса Павловна и открыла перед Пирошниковым турникет.

Он прошел в вестибюль и приблизился к металлической двери лифта с кнопками на боковой панели.

– Нажимайте минус три! – скомандовала сторожиха.

Пирошников так и сделал – и провалился вниз с ровным гулом лифта.

Глава 2. Минус третий

Не прошло и минуты, как стальные дверцы не торопясь раздвинулись и Пирошников очутился в коридоре, вдоль которого тянулась узкая, шириною не более полуметра, черная резиновая дорожка на бетонном полу. Почему-то в глаза бросились именно бетонный пол и эта дорожка, казалось, уходящая в бесконечность. Но тут же нахлынул всеми живыми и узнаваемыми запахами жилой дух этого бесконечного коридора в отличие от совершенно стерильного мраморного вестибюля. Где-то вдали играла гармошка, складываясь со звуками доносящегося откуда-то футбольного репортажа. Пахло жареной картошкой с луком – бессмертным русским запахом, – но и другие обонятельные краски уловил нос Пирошникова.

Короче, здесь жили.

Вдоль коридора тянулись двери, некоторые были приоткрыты. Из них выходили люди, куда-то спешили, возвращались – все больше хозяйки с подносами и кухонными полотенцами на плече. Несмотря на поздний час, жизнь здесь бурлила.

Пирошников побрел по резиновому коврику, стараясь вспомнить – что же напоминает ему эта картина, как вдруг сами собой пришли строчки: «Все жили вровень, скромно так, система коридорная: на тридцать восемь комнаток всего одна уборная».

Он вынул котенка из портфеля и поставил на дорожку впереди себя, надеясь вручить ему право выбора квартиры. И котенок не отказался, пошел впереди, важно ступая, пока Пирошников с удивлением оглядывал коридор.

Потолок был довольно низок, не более двух с половиной метров. Вдоль него тянулись белые трубки люминесцентных ламп, источавшие тот больничный безжизненный свет, что сразу напоминает о несчастье.

Двери все были одинаковые, по-видимому, установленные недавно, добротные, отделанные ламинатом, под которым угадывалось железо, и с одинаковыми же табличками номеров. А вот сами стены были кто в лес, кто по дрова. Встречались участки, вымощенные светло-зеленым кафелем, тоже больничного вида, потом внезапно следовал большой кусок стены, оклеенный обоями, и вдруг шла просто плохо оштукатуренная стена, местами с обвалившейся штукатуркой, из-под которой выглядывали ряды старых кирпичей – слежавшихся в плотный монолит. Кладка явно была вековой, если не более, давности.

Впрочем, и кафельный глянец, и обои, и обнаженная штукатурка щедро покрыты были надписями и рисунками в стиле «граффити», что придавало стене, как ни странно, единый стилистический облик.

У Пирошникова даже мелькнула мысль, что он участвует в каком-то странном перформансе в одном из музеев актуального искусства, каких много развелось последнее время во всяких экзотических местах типа ржавых цехов металлургических заводов или заброшенных винных погребов.