Обязательственное право

Ф. К. Савиньи родился 21 февраля н. с. 1779 г. во Франкфуртена-Майне. Предки его были родом из Верхней Лотарингии и происходили по прямой линии от графов Меца, Люнебурга и Даксбурга. Поместья их, называвшиеся по фамилии Савиньи, находились в округе Шарм, в бассейне Мозеля, на левом берегу Медона, при впадении в него речки Калоны. В соседней цистерцианской церкви Бопре при Мерте и теперь еще существует надгробный камень, относящийся к 1353 г., который гласит, что с этого года род стал именоваться по вышеупомянутому поместью, но это известие неверно, так как уже в 1312 г. император Генрих III Люксембургский во время римского похода назначил капитаном г. Рима и предводителем перуджианских вспомогательных войск опытного и храброго бургундского рыцаря Иоанна Савиньи. Кроме того, известен еще более знаменитый Андрей Савиньи, сражавшийся в 1191 и 1192 гг. рядом с Ричардом против Саладина и первый водрузивший знамя крестоносцев на валах Дарума. В Лотарингии род Савиньи пользовался большим значением; члены его владели богатыми имениями и занимали высшие государственные и церковные должности. В 1630 г. вследствие возбужденных против протестантов преследований граф Филипп Мейнинген-Вейстербург вывез восьмилетнего Павла Савиньи из г. Меца в Германию, где воспитал его со своим сыном и впоследствии передал ему во владение маленькую крепость на границах немецких владений. В Лотарингии род Савиньи стал считаться угасшим и богатые его поместья перешли к Басомпиеррам и Шуазелям.

В 1791 г. Ф. Савиньи потерял отца, а в следующем году мать, и заботы о нем принял на себя, как опекун, старый друг его отца, асессор имперского каммергерихта в Вецларе Нейрат.

Когда Савиньи достигнул 15 лет, то Нейрат, считавшийся одним из знатоков публичного права, сам прочел ему и своему сыну курс, обнимавший право положительное и отвлеченное, а именно естественное, международное, римское, государственное. Все это нужно было изучать по огромным тетрадям, по господствовавшему тогда аксиомо-математическому методу, в форме вопросов и ответов.

Едва имея 16 лет, Савиньи вступил в университет в Марбурге, где летом 1795 г. слушал курс пандект Эркслебена, а зимой такой же курс Вейса. Хотя последний и не приобрел громкой славы в юридической литературе, но имя его навсегда останется памятным, так как он сумел возбудить в Савиньи любовь к римскому праву и дал ему мысль к великому его творению – «Истории римского права в средние века». В Марбурге Савиньи слушал еще курс гражданского германского права Бауэра и гражданского судопроизводства Эркслебена и Роберта. В следующем году он отправился в Гёттинген, где, впрочем, ограничился только посещением курсов Шпиттлера, так как феодальное право Рунда наводило на него скуку, а курс государственного германского права Пюттера показался ему смешным. После многих путешествий по Германии Савиньи возвратился в Марбург, где 31 октября 1800 г. получил степень доктора права. Диссертация его была написана на тему «De concursu delictorum formali», и лекциями по уголовному праву в зимний семестр 1800 года начал Савиньи свою блестящую профессорскую деятельность, продолжавшуюся почти без перерыва до 1842 года. Но уголовным правом он занимался только один год и затем обратился к римскому, которое и преподавал в Марбурге до конца 1804 г. Относительно способностей Савиньи к преподаванию за это время мы имеем свидетельство одного из его учеников Якова Гримма. «Я не знаю, – пишет последний, – преподавания, которое бы меня очаровывало более чтений Савиньи. Мне кажется, что слушателей его в особенности привлекали и пленяли свобода и живость слова, сопровождаемые замечательным спокойствием и достоинством. Ораторские таланты ослепляют на время, но не привязывают. Савиньи редко справлялся со своими заметками и говорил много; но его слово было всегда понятно, убеждение всегда искренно, – и в то же время некоторый род сдержанности и умеренности в языке производили такое впечатление, которое не в состоянии произвести самое увлекательное красноречие; все в нем споспешествовало действию, производимому его словом». Чтобы понять чувство, руководившее Савиньи в его призвании, и направление, которое он старался дать профессуре, всего лучше обратиться к его собственным словам. «Для своих слушателей, – писал он, – профессор должен быть живой наукой. Свои познания, приобретаемые медленно и с большими усилиями, он должен передавать так живо, как будто знание раскрывалось ему внезапно. Заставляя слушателей присутствовать как бы при самом зарождении мыслей, он пробуждает в них творческую силу. Тогда они приобретают не только познания, а участвуют еще в научном труде, который совершается на их глазах. Наблюдая себе подобных, мы часто видим, что некоторые факты или идеи приводят нас к убеждению, не производя, однако, прочного впечатления. Иногда же, напротив, дух овладевает этими самыми идеями и усваивает их вполне. Счастливые результаты, зависящие то от благоприятного настроения читателя, то от талантливого писателя, всегда будут иметь место при хорошем устном преподавании. Влияние устного преподавания чувствуется во всякое время; но насколько живее оно действует при начале нашей научной карьеры, когда юношеская восприимчивость усиливается сочувственным возбуждением многочисленной аудитории! Вот что говорит за университеты и за их необходимость. К ним можно применить то, что великий писатель (Heine) сказал по другому случаю: «Читать – это злоупотреблять языком; уединенное чтение только вполовину заменяет разговор; только своей личностью человек действует на человека; юность действует на юность и сообщает ей самые сильные и чистые стремления. Вот что сохраняет в мире жизнь и физическую и моральную!»[8]

Эти мысли, чувства и направление Савиньи не изменил во всю свою жизнь, как мы увидим ниже, и как об этом свидетельствует Лабуле, слушавший Савиньи в 30-х годах. Он говорит: «Что особенно меня поразило в лекциях Савиньи, это – живость и теплота в курсе, который он повторял двадцать пятый раз. Его лекции представляют каждый год новый интерес, так как каждый год в них можно найти результаты новых занятий, недавние открытия и последнее состояние науки. Савиньи самым живым образом относится к интересу, возбуждаемому им в многочисленной аудитории, и последний заставляет его посвящать лекциям время, которое он всецело должен был бы отдать другим занятиям. Его богатая и ясная речь так хорошо освещает самые темные отделы, что его слушатели догадываются о трудности их уже позднее, когда самим приходится искать разрешений, впоследствии от них ускользнувших. Его метода особенно замечательна, когда случай приводит его, по доводу контроверз, излагать новые учения: тогда его слово еще проще и серьезнее, выражает глубокое убеждение, смешанное с величайшей скромностью, и резко разнится от приемов тех профессоров, которые для склонения аудитории в пользу своих взглядов прибегают ко всем искусственным уловкам адвоката, точно дело идет о какой-нибудь тяжбе, и превращают научный вопрос в вопрос личностей и самолюбия»[9].

Для полного уяснения последующей деятельности Савиньи и его значения необходимо сказать несколько слов о состоянии науки и преподавании права во время, предшествовавшее его появлению.

После эпохи возрождения, в XVII столетии, в науке получили господство два направления: одно возникло в Германии, другое – в Голландии. В Германии Томазий, ставший из философа юристом, задумал осуществить в правоведении ту же реформу, какую Декарт совершил в других областях человеческого знания. Порешивши с идеями своего времени, Томазий устранил все, чтобы дать науке чисто философское основание и тем зараз избавить ее от влияния и истории, и теологии. Изгнанный из Лейпцига, он перешел в Галль, где и открыл свои лекции по естественному праву, более столетия господствовавшему в Германии. В Голландии же утвердились предания французской школы, но преимущественно с литературным оттенком. Представители голландской школы отличались изыскан ным вкусом, чистотой латинского языка, глубоким знанием классической древности, но были скорее филологи, чем юристы. Читая их сочинения, можно подумать, что главная сущность римского права, занимавшего их исключительно, состояла в объяснении Плавта, Горация или Цицерона. Корифеями этой литературной школы были Ноот, Бинкерсхок, Шултинг, Отто, Рейске, самым же первым – Гейнекций, изложивший «Пандекты по математическому методу в аксиомах». Труд Гейнекция получил громадное значение и на него было написано множество комментариев и объяснений.

Но ученость голландской школы, называвшейся школой «изящной юриспруденции», имела характер безжизненного клада, которым мог довольствоваться и блистать только его обладатель. О необходимом историко-критическом направлении здесь не было и речи. В теории и практике господствовал так называемый Usus modernus Pandectarum, т. е. то же самое, что в Германии разумеется теперь под действующим римским правом; но вместо точного и наглядного выяснения и отделения юстиниановского права от действовавшего тогда римского, Usus modernus совмещал в себе целый хаос положений, заимствованных из римского, канонического, древнегерманского прав и новых местных и имперских законов. Таким образом, ни одно правовое понятие не проявлялось в своем первоначальном виде и оставалось совершенно неизвестным, почему и как оно видоизменилось или видоизменило другие. Наконец, на все это набрасывалась схема, заимствованная из естественного права. Весьма остроумный практик Иоганн Шлоссер говорит про это время (1790) следующее: «Юристы совместили в своих головах римские, канонические и статуарные законы, разные Responsa, Consilia, мнения, тезисы и применяют их ко всем случаям, подходят ли они к ним или нет».

Гуго, первый вместе с Мозером сознавший всю несостоятельность подобного порядка вещей, писал в 1789 г.: «Исторические исследования в государственном праве, более либеральные взгляды в естественном, гуманность в уголовных наказаниях и, возможно, мягкие начала в международных сношениях бесспорно и в последующие времена будут считаться заслугами XVIII в.; но, – спрашивает он, – истинное правоведение, тот отдел, где историки, философы и государственные люди значат столько же, сколько и юристы, тот отдел, которым занимается большая часть последних – гражданское право – подвинулось ли в продолжение 50 лет настолько, насколько потомство вправе от нас требовать, соображая наши вспомогательные средства?»[10]

В своем журнале, основанном в 1790 г., Гуго прямо заявлял, что «изучение гражданского права вообще, в продолжение 50 лет, не сделало никаких успехов и, напротив, даже отступило назад»[11].

Университетское преподавание состояло в систематическом изложении естественного права, затем права римского, германского, публичного, без всякого внутреннего единства, только с незначительными историческими и филологическими подробностями; об ознакомлении с источниками не было и речи. Гуго первый явился провозвестником другого, более правильного метода в обработке гражданского права, именно историко-систематического. Он объявил при начале издания своего журнала, что «будет говорить об этом методе так часто и так громко, как только ему позволять силы». Переводя слова в дело, он обратил свою критику против двух ученых, считавшихся самыми главными и блестящими представителями господствовавшего направления, именно против Гёпфнера и Глюка. Гёпфнер издал в 1783 г. комментарий к институциям Гейнекция, ставший в Германии наиболее распространенным учебником. Гуго подвергнул критике некоторые отделы этого труда, в которых проводились бывшие тогда в ходу взгляды, и положительною несостоятельностью их доказал, к каким заблуждениям может повести метод, упускающий из виду особенности трактуемого предмета; всего яснее это оказалось в исторических разъяснениях, где обнаружились самые несостоятельные воззрения. Что же касается Глюка, то последний с 1789 г. начал комментарий к Пандектам, о котором Гуго пророчески отозвался, что он разрастется более чем на двадцать томов; затем Гуго объявил, что весь этот труд ничего не стоит, так как предварительно необходимо было определить, что следует удержать и что отбросить, автор же, не имея никакого точно установленного плана, перемешивает старое и новое право, jus publicum и jus privatum. Однако Гуго, при всех своих критических талантах, оказался бессилен создать что-либо новое, самостоятельное.

К тому же его метод близко подходил к филологическому и сам Гуго называл его «экзегетическим». Требования им критико-экзегетического исследования касались одних отдельных подробностей, точного уяснения понятий и установления римской терминологии. Необходимость же строгого толкования отчасти признавалась некоторыми вполне, отчасти считалась излишней для истинной науки, а отчасти сомнительной по последствиям, так как учебники самого Гуго были составлены чрезвычайно неудовлетворительно. Таково было состояние юридической науки и преподавания до Савиньи.

Разрабатывая свой курс последних десяти книг Пандект, Савиньи прежде всего был поражен противоречиями, существовавшими в учении о владении. Он сообщил о своих недоумениях Вейсу, который вполне одобрил его план отделить классическую юриспруденцию от схоластики, внесшей смешение понятий, и показать разницу с теоретической точки зрения между классическим правом Рима и учениями господствовавшей школы. В продолжении 5 месяцев Савиньи ограничил свое исследование, и 3 мая 1803 г. появилась знаменитая его монография «О праве владения», поразившая всех новостью метода, ясным легким слогом и богатым знакомством с литературой и источниками. Вместо того, чтобы по обычаю выяснять юридическую сущность владения перечислением всех возможных фактических выгод владельца, Савиньи ограничился изысканием юридических последствий, которые римляне выводили из владения, а это привело его к различию юридического владения от его естественного основания – detentio. Анализируя для подтверждения своей теории взгляды классических юристов, преторский эдикт и императорские постановления, Савиньи пришел к заключению, что единственными последствиями чистого владения должны считаться давность по цивильному праву и защита против нарушения по преторскому праву посредством интердиктов. Только там и единственно там, где является то или другое последствие, римское право признает и бытие юридического владения. Исследуя для точнейшего доказательства терминологию, Савиньи вывел положение, что, когда владение вело к приобретению посредством давности, то называлось у римлян possesio civilis, когда же влекло только защиту интердиктами – то называлось просто possesio; противоположность обоим составляла possessio naturalis как отрицание того или другого, или обоих вместе. Затем автор переходит к учению о приобретении и потере владения, и, наконец, к исследованию интердиктов и jurium quasi possessio. По установлении учения римского права по источникам, Савиньи заключает свой труд модификациями римского права в законодательстве и в практике нового времени.

Благодаря монографии «О праве владения» Савиньи занял место в ряду первых юристов того времени. Гейдельберг и Грейфсфальд предлагали ему занять кафедру римского права на самых блестящих условиях, но он отказался в виду предположенных новых ученых исследований. Женившись на девушке из богатого банкирского дома в Родельгейме, Кунигунде Брентано, Савиньи предпринял путешествие с намерением посетить старинные библиотеки Германии и Франции и собрать там материал для истории римского права в средние века. Побывав в Гейдельберге, Штутгарте, Тюбингене и Страсбурге, он прибыл 2 декабря 1804 года в Париж. При въезде в этот город ему пришлось испытать весьма чувствительную потерю: у него отрезали чемодан с бумагами, содержавшими результаты его усидчивых занятий в германских библиотеках. Подавленный в продолжении нескольких месяцев этой громадной потерей, Савиньи решился если не вполне, то хотя бы отчасти восстановить утраченное, пользуясь богатыми сокровищами Парижской библиотеки, и пригласил с этой целью в Париж Якова Гримма. Вместе с Гриммом, своей женой и ее сестрой Савиньи ежедневно являлся в библиотеку и просиживал там до тех пор, пока служители несколько раз не повторяли ему над ухом: «Пора, пора, уже два часа и нужно уходить». Жена и ее сестра помогали ему в переписке французских манускриптов и, между прочим, неизданных писем Куяция.

По возвращении в Марбург в 1808 г. Савиньи предложили профессуру римского права в Ландсгуте, где, несмотря на короткое пребывание (всего полтора года), он успел приобрести самое искреннее расположение и глубокую привязанность. Мт Арним, сестра жены Савиньи, так описывает прощание его с этим городом: «Через несколько дней мы покидаем Ландсгут. Студенты укладывают библиотеку Савиньи – нумеруют книги, выставляют на них ярлыки и уставляют в ящики, которые спускают из окон на веревках; все работают весело и усердно, несмотря на горе предстоящей разлуки со своим профессором. Как бы учен ни был Савиньи, доброта его характера стоит еще выше его блестящих способностей. Студенты его обожают; они чувствуют, что теряют в нем своего благодетеля. Профессора любят его также, а в особенности теологи… Студенты не покидают дом Савиньи; я вижу, как они, укладывая вещи под моими окнами, едят ветчину. Они хотели уложить также и мою маленькую библиотеку. Вечером студенты собираются, чтоб играть на гитаре и на флейте; они танцуют вокруг большого фонтана перед нашим домом и это иногда длится до полуночи… Было решено провожать Савиньи до Зальцбурга. Те, которые не имеют ни лошадей, ни экипажей, отправляются вперед пешком. Все считают праздником это маленькое путешествие в первые весенние дни по прелестной стране, в сопровождении их дорогого профессора. Мы выехали через несколько дней после Пасхи. Университет собрался у Савиньи. Перед разлукой одних со своим профессором и всех со своим другом принесли вина и при громе виватов его проводили до городских ворот. Там профессора торжественно простились с ним. Те, которые были верхом или в экипажах, поехали нас провожать. Всю дорогу мы встречали студентов, опередивших нас, чтобы в последний раз увидеть Савиньи. Большая часть отвертывалась, чтобы скрыть слезы. Я никогда не забуду одного молодого шваба, настоящего представителя своего племени: он махал в воздухе своим маленьким платком, и слезы мешали ему нас видеть. Фрейберг рассказывал мне, что Савиньи дал университету новую жизнь; что он сумел помирить профессоров или, по крайней мере, ослабить их взаимные неприязненные отношения, и что его благодетельное влияние было особенно чувствительно для студентов, так как он поднял их свободу и самостоятельность. Я не умею описать таланта, которым обладает Савиньи для сношений с молодежью. Труды и успехи его слушателей возбуждают в нем настоящей энтузиазм; он счастлив, когда им удается хорошо обработать вопросы, которые он им предлагает; он готов открыть им глубину своего сердца; он заботится об их судьбе, думает об их будущности и указывает им путь, который освещает своим блестящим рвением. Сущность его характера состоит в любви к людям, которым он посвящает все силы своего ума и сердца, т. е. в том, что кладет печать истинного величия.

Наивная простота, с которой он низводит свое знание на уровень, доступный всякому, делает его вдвойне великим»[12].

В 1810 г. в Берлине был основан университет, который должен был возродить нравственные и умственные силы Германии, и с этой целью туда были приглашены самый первые знаменитости немецкой нации. К профессорам Галльского университета, отходившего от Пруссии, Бейму, Швальцу, Гуфеланду, Нимейеру, Шлейермахеру, отозвавшимся на призыв Фридриха Вильгельма, присоединились Нибур, Эйхгорн и Савиньи. Таким образом, в Берлине – центре тогдашней нравственной и умственной жизни Германии – сошлись эти три великих человека, совокупная деятельность которых произвела неизмеримый по своим последствиям переворот в социальных науках. Между Нибуром и Савиньи вскоре завязались самые тесные дружеские отношения. Савиньи стал одним из первых слушателей Нибура, подвергнувшего римскую историю самым серьезным исследованиям и отделившего туманные предания от действительных фактов. Нибур же в свою очередь писал к Генслерам 9 ноября 1810 г.: «Внимание Савиньи и его уверения, что я начинаю для римской истории новую эпоху, разумеется, придают мне еще более рвения продолжать исследования во всей полноте». Затем в предисловии к своей «Римской истории» Нибур откровенно заявил, что без Савиньи, Буттмана, Гейндорфа и умершего в то время Шпалдинга «он едва ли бы решился на подобный труд, и без их оживляющего участия и присутствия едва ли бы его выполнил».

Назначенный по особому королевскому приказу ректором, 10 октября 1810 г. Савиньи начал свои зимние лекции об институциях и истории римского права. Вскоре затем он разделил свои занятия на две части: в зимний семестр объяснял пандекты, за исключением наследственного права, а в летний – институции; кроме того, читал Ульпиана, Гая и прусское право (ландрехт). Последний курс до тех пор не существовал и был введен преимущественно по его настоянию.

В то время немецкие университеты составляли и судебную инстанцию, как Spruch-Collegium’ы. Савиньи в продолжении 17 лет принимал самое горячее участие и в этой деятельности университе та, и в архиве факультета сохраняются его 138 докладов, обнимающие 3 тома.

В 1811 г. великий ученый был назначен членом Берлинской академии, где также успел проявить свою неутомимую деятельность во множестве мемуаров. В последующие годы возбуждения Германии и борьбы ее с Францией Савиньи также принял участие в народном движении, хотя и не непосредственно, как его друг Эйхгорн, выступивший в открытое поле с оружием в руках. Савиньи был назначен в комиссию для призыва ландвера и на собственные средства снарядил на войну многих из своих слушателей.

По освобождении Германии от французского владычества, совершенном при совокупном содействии всей немецкой нации, горячие патриоты стремились задержать образовавшееся случайно единство если не вполне, то, по крайней мере, хотя бы в некоторых сторонах жизни. Между прочим и юристы не остались чужды этим стремлениям, и в 1814 г. появилась брошюра гейдельбергского профессора Тибо «О необходимости общего гражданского законодательства для Германии». «В 1814 г., – писал Тибо, – когда я видел много немецких солдат, шедших на Париж с сердцами, полными надежды, я был глубоко взволнован. Многие из моих друзей разделяли мои взгляды и надежду об улучшении состояния нашего законодательства. В 14 дней написал я от искреннего моего сердца брошюру о необходимости общего гражданского права для всей Германии, с сохранением однако для каждой страны ее законов, покровительствующих местным обычаям»[13].

Тибо начинает с того, что освобождение страны спасло честь Германии, но что еще много препятствий лежит на пути к будущему ее благоденствию, между прочим, отсутствие общего гражданского уложения; последнее повело бы к национальному объединению права и дало бы практикам и теоретикам вполне очищенный правовой материал для разработки и применения, тогда как вместо него имеется масса отдельных прав и постановлений, часто одно другому противоречащих; главную часть в этой массе нужно отнести на долю римского права, источники которого в первоначальном виде неизвестны, да и относительно отдельных положений которого суще ствуют непримиримые контроверзы, затрудняющие своей многочисленностью разрешение практических случаев. Что же касается до воззрений о зависимости права от различных условий времени, места, климата и т. д., то Тибо говорит: «Гражданские законы, основывающиеся в целом только на человеческом сердце, разуме и рассудке, очень редко бывают в необходимости подчиняться обстоятельствам, и если в некоторых случаях из такого единства произойдут небольшие неудобства, то бесчисленные выгоды его перевешивают все подобные жалобы. Пускай только вдумаются в отдельные части гражданского права! Многие из них составляют, так сказать, своего рода чистую математику, на которую никакие местные условия не могут иметь решительно никакого влияния, например, учение о собственности, наследственном праве, гипотеках, договорах и обо всем относящемся к общей части юриспруденции»[14].

На призыв Тибо сочувственно отозвались Фейербах в Мюнхене, Шмит в Иене и Пфейффер в Касселе.

Савиньи, патриотизм которого не допускал и теперь не допускает никаких сомнений, счел, однако, невозможным присоединиться к взглядам Тибо, и в том же году высказал свои собственные воззрения в брошюре «О призвании нашего времени к законодательству и юриспруденции». Основным возражением против возможности общего гражданского законодательства Савиньи выставил свои идеи о происхождении права.

«Прежде всего мы спросим историю, – говорит Савиньи, – как в действительности развивалось право у народов цивилизованных. Где только мы находим достоверную историю, гражданское право уже имеет свой определенный характер, особенный для каждого народа, подобно его языку, нравам и государственному устройству. Все эти проявления, лишенные самобытного существования, представляются только отдельными силами и видами деятельности народа, неразрывно связанными между собою; они являются отдельными силами только в наших исследованиях; соединяет же их в одно целое общее убеждение народа, одинаковое чувство внутренней необходимости, совершенно исключающие всякую мысль о слу чайном или произвольном их происхождении. Как возникли эти особенные народные функции, придающие самим народам характер индивидуумов, на этот вопрос история не дает ответа. В последнее время получил господство взгляд, будто сначала все жило в звероподобном состоянии и мало-помалу достигло сперва жалкого существования, а потом той высоты, на которой мы теперь стоим. Мы можем оставить этот взгляд неприкосновенным и ограничиться фактами первого достоверного состояния гражданского права. Мы попытаемся изложить некоторые черты этого периода, в котором право, как и язык, живет в народном сознании. Этот младенческий возраст народов беден понятиями, но проникнут ясным сознанием своего состояния и отношений, чувствует их совершенно и переживает вполне, тогда как мы, среди искусственного и сложного существования, падаем под бременем нашего богатства вместо того чтоб им пользоваться и господствовать над ним. Это естественное состояние преимущественно выказывается в гражданском праве. Так как для каждого человека его семейные отношения и собственность становятся важнее благодаря тесному соединению с его личностью, то очень возможно, что нормы гражданского права были предметами народных верований. Но эти духовные отправления нуждаются для своего упрочения в телесной оболочке. Такое тело составляет для языка постоянное непрерывное упражнение, для государственного устройства – видимые государственные власти, но что же заменяет это тело в гражданском праве? В наше время его составляют высказанные правовые нормы, сообщаемые письменно и устно. Но этот вид упрочения предполагает значительную способность к отвлечению, а потому он немыслим в младенческом возрасте народа. Зато мы находим здесь обилие символических действий, выражающих происхождение и прекращение юридических отношений. Чувственная наглядность этих действий упрочивает право в определенном виде вовне, а их важность и строгость соответствуют значительности самих юридических отношений. В равно широком пользовании такими формальными действиями сходятся, например, германские племена с древнеитальянскими, хотя у последних народов самые формы были определеннее и строже, что, впрочем, могло зависеть от их городского быта. На эти формальные действия можно смотреть как на грамматику права этого периода, и замечательно, что главная забота древнейших римских юристов состояла в поддержании их и точном их применении. В новейшие времена часто пренебрегали ими как остатками варварства и суеверия, упуская из виду, что и мы повсюду заботимся о формах, с тою только разницею, что наши формы уступают старым в наглядности и общенародной доступности, являясь поэтому-то чем-то произвольным, а потому и обременительным. С нашими односторонними взглядами на прежние времена мы уподобляемся путешественникам, которые замечают во Франции с великим удивлением что маленькие дети простолюдинов вполне правильно говорят по-французски. Эта органическая связь права, как и языка, с существом и характером народа продолжается и в последующие времена. Для права, как и для языка, не бывает момента абсолютного покоя и оно подвержено такому же движению и развитию, как и всякое другое проявление народной жизни. Итак, право проходит те же ступени роста, как и народ, развивается вместе с ним, и, наконец, умирает, когда народ теряет свои отличительные особенности. Однако это внутреннее образование права во времена культуры представляет для исследования большие затруднения… Именно при возрастающей культуре все стороны народной деятельности обособляются и то, что прежде производилось всеми, выпадает на долю отдельных сословий. Таким обособленным сословием являются также и юристы. Право разрабатывается тогда посредством языка, принимает научное направление и, как прежде оно жило в сознании целого народа, так теперь переходит в сознание юристов, являющихся представителями народа в этой стороне его деятельности. С этого момента бытие права становится искусственным и сложным, так как оно пульсирует уже в двух сферах: в общей народной жизни, где его развитие не прекращается, и затем в особой науке, в руках юристов. Выводом из этого взгляда будет то, что всякое право возникает путем обычая, т. е. вытекает из нравов и народных верований, а потом из юриспруденции; следовательно, всегда из внутренних незаметно действующих сил, а не из произвола законодателя…»