Хоккенхаймская ведьма
– Да.
– Вы не пьете вино, – заметил барон, – ах, да, я забыл, вы держите какой-то свой пост.
– Святые отцы решили, что я недостаточно свят для их миссии, наложили епитимью. – Волкову было нелегко, речь барона была изыскана и утончённа, в прошлый раз, когда они были тут с Брюнхвальдом, барон говорил проще. Кавалер пытался говорить так же.
– Я позвал вас, чтобы поговорить с вами. Вас это не удивило? – Начал барон.
– Судя по тому, сколько вы обо мне расспрашивали, это должно было случиться. – Заметил Волков.
– Да, наверное, вы правы, может быть для вас, моё приглашение было очевидным, – едва заметно улыбнулся фон Виттернауф. – понимаете, у меня есть одно дело, но…
Он замолчал. И кавалер продолжил за него:
– Вы бы хотели услышать от меня обещание, что ваше дело будет тайной, и я никому о нём не расскажу?
– Вы удивляете меня своей проницательностью, – сказал барон, – именно об этом я и хотел вас просить.
Волков чуть подумал, вздохнул, и отпил вина, пост – постом, а когда речь идёт о серьёзном деле можно и вина выпить. И начал:
– Барон, у меня сейчас не простое положение, через неделю я должен выплатить людям довольствие, ещё мне нужно будет заплатить за постой в этом трактире, а он не дёшев. Думаю, что мне потребуется сто монет, а Трибунал не собрал в этом городе и пятидесяти. Мало того, я не могу бросить святых отцов и заняться другими делами. Поэтому, я не буду вам ничего обещать, вряд ли я смогу помочь вам. Так что, лучше, не раскрывайте мне своего тайного дела.
– С вашими делами смог справиться и ваш ротмистр. – Заметил барон. – Охранять попов не мудрёное дело.
– Да, может быть, но обстоятельства складываются так, что я не могу бросить это дело.
– Я слышал о вас ещё до того, как мне рассказал о вас ваш монах, я, конечно, не знал вашего имени, но случай с дуэлью сделал вас известным при дворе принца.
– Боюсь, что эта слава не послужит мне добром, – отвечал кавалер.
– Да уж, известие о смерти Кранкля огорчило принца. Но он умный человек, уверяю вас. Вы, наверное, догадались, что я близок ко двору курфюрста.
– Карета с его гербом стоит во дворе. Не трудно догадаться.
– Я уполномоченный посол Его Высочества герцога Карла Оттона четвёртого курфюрста Ребенрее.
Волков жестом произвёл знак уважения.
– И я, и герцог, и мой друг, канцлер земли Ребенрее Венцель – продолжал барон, – были бы вам признательны, кавалер, если бы вы оказали нам услугу. Я наслышан о ваших подвигах, полагаю, что именно вы нам и нужны.
Барон замолчал, ожидая реакции кавалера.
А вот теперь Волков совсем не хотел оказывать услугу всем этим знатным господам. Подвиги! Нет, что-то не нравилось ему в этом деле. Неужели у такого влиятельного человека как принц Карл, которого считают вторым человеком в империи, не нашлось желающих оказать ему услугу. Не может такого быть. Нет, хватит с него подвигов, за один подвиг он получил пожизненную хромоту и вечную боль в ноге, за второй такой подвиг, папский нунций требовал следствия и устроил ему розыск. Нет, Волков и знать не хотел, что это за дело:
– Дорогой барон, я не могу бросить святых отцов.
– Вы говорили о том, что вам не хватает пятьдесят талеров. Это решаемый вопрос. Моя посольская казна ограничена, но я готов выделить вам деньги.
– Дело не в деньгах. Дело…
Барон его прервал, он уже не был так любезен.
– Кавалер, против вас ведётся дознание в Ланне, бургомистр Фёренбурга мечтает колесовать вас на площади. Не думаю, я, что в вашем положении следует отталкивать руку дружбы. Тем более, что услуга будет вознаграждена.
– Против меня ведётся дело в Ланне, и магистрат Фёренбурга хочет видеть меня на своей площади именно потому, что я, в своё время, не оттолкнул такой руки, которую вы мне теперь протягиваете. – Он встал, передал бокал с вином слуге, – пока я не могу принять вашего предложения, барон. Я служу Святому Трибуналу.
Он поклонился и пошёл к двери, а барон Виттернауф вставать не стал, только кивнул в ответ. Он был явно недоволен переговорами.
А Волков шёл к себе и надеялся, что следующее дело инквизиции, даст ему денег, чтобы полностью расплатиться с людьми ротмистра. И ему не придётся связываться с делами, за которые ему будут благодарны столь влиятельные нобили.
Глава 9
– Тепло совсем уже, – говорил отец Иоганн, оглядывая собравшуюся толпу. – Ветер южный.
– Так дело уже к пасхе пошло, – отвечал ему отец Николас, – скоро великий пост. Надобно до поста поесть, как следует, а то, когда ещё разговеешься.
– Надобно, надобно, – кивал отец Иоганн и улыбался. Сообщал доверительно. – Поедим, братия. Сегодня после экзекуции и поедим. Я просил трактирщика жарить нам поросёнка.
При слове «поесть» взгляд бледного отца Ионы загорелся. Он всё ещё хворал нутром, похудел, пил капли и кутался в рогожу, хотя ветер был тёплый, но поесть поросёнка был готов. А что ж, дело сделали, виновных нашли, осудили, отчего не поесть поросёнка.
– Поросёнка это хорошо, – кивал он, – с горчицей и мёдом очень хорошо поросёнка кушать.
– Именно, именно, – соглашались с ним святые отцы.
А народу на площади было уже столько, что солдат на всё не хватало, именно для этого святые отцы и брали столько солдат, в остальные дни надобно было едва четверть от отряда. Люди приезжали с окрестных деревень семьями, с детьми, брали с собой еду. Ехали смотреть казнь.
– Не пускай их сюда, – орал Брюнхвальд своим людям. – На пять шагов к эшафоту не пускай. Эй, ты! Убирай телегу, прочь, не ставь тут.
– Бургомистр скряга, эшафот из палок построил, – говорил кавалер.
– Да и Бог с ним, всё равно завтра разберут его.
– Да простоит ли он до завтра, сейчас взойдут на него шесть человек, как бы не рухнул он.
– Будем Богу молиться – не рухнет, – говорил ротмистр и тут же опять орал. – Куда с телегой прёшь? Сержант, не пускай их сюда с телегами, заворачивай их на улице обратно.
Бургомистр, члены магистрата, местные святые отцы и прочие нобили – все были в сборе. Женщин тоже привели, они стояли у эшафота. Покорные, не рыдали даже. Среди них была и вдова Вайс. Зная, что на эшафоте ей заголят спину, она была только в юбке и полотняной рубахе, и в чепце, да под шалью. Лицо её было бледное, почти белое, подстать рубахе. Она то и дело бросала взгляды на Брюнхвальда. Тот ей едва заметно кивал. А потом начинал разговор:
– Ваш Сыч-то не подведёт? Не станет с неё кожу снимать?
– Карл, мы уже пять раз говорили об этом. – Устало отвечал Волков.
– Я волнуюсь.
– Да не волнуйтесь вы.
Волкова начинала раздражать эта ситуация, не вовремя ротмистр затеял эти игры в любовь. Да и не та была бабёнка, чтобы так за неё волноваться. Повалять такую в перинах – это кто ж против будет, а вот в рыцарство играть-то зачем?
– Старый дурень, – тихо сказал кавалер тихо, чтоб Брюнхвальд не слыхал, – истинно говорят: седина в бороду бес в ребро. Или ещё куда.
– Что? – Не расслышал ротмистр.
– Говорю, все вроде собрались, чего святые отцы не начинают?
Брюнхвальд кивал соглашаясь.
А святые отцы, будто их услыхали, переглянулись и отец Николас сказал:
– Так, все вроде собрались, может и начнём, Богу помолившись.
– Так, почитайте молитву, отец Николас, – предложил отец Иоганн.
– А что ж, почитаю, – отец Николас встал, распевно и громко стал читать короткую молитву, – люди, кто смог, кто был рядом, слушали его и ему вторили, но таких было не много, уж больно людно было на площади. А дочитав, отец Николас кивнул Волкову:
– Кавалер, так начинайте уже дело.
Волков кивнул и сказал Максимилиану:
– Идите на эшафот, прочитайте приговор, но читайте погромче, попробуйте перекричать толпу.
А святые отцы позвали палача. Фриц Ламме выглядел неважно, болел ещё после того, как кавалер избил его палкой. Но, несмотря на это он почти бегом прибежал к святым отцам.
– Ты, добрый человек, бабам языки под корень не режь, – говорил отец Иоганн, – кончик режь, пусть шепелявят, но чтоб говорили.
– Да святой отец, – кивал Сыч.
– Правильно, – соглашался отец Николас, – баба без языка умом тронуться может, муж такую из дома погонит. Не милосердно сие, под корень жёнам языки резать.
Сыч опять кивал.
А Максимилиан тем временем залез на эшафот и начал громко читать приговор, так началась экзекуция.
Со вдовой Сыч закончил быстро, Волкову показалось что уж совсем не бил её палач, а только порвал рубаху на спине и делал вид, что бьёт. Кнутом щёлкал, а она даже и не кричала. Зато Брюнхвальд весь издёргался сидя в седле. Кавалеру даже неприятно смотреть была на это. Грозный и строгий муж, крепкий словом и рукой, тут вдруг чуть не рыдает. Когда вдову свели с эшафота, он к ней хотел бежать, да Волков не дал ему:
– Карл, сидите в седле.
Он послушался, но всё равно пытался с коня разглядеть вдову. А та накрылась шалью, да и присела возле эшафота. А на эшафот вели уже Марту Раубе, женщина не то, чтобы умом тронулась, просто потерялась немного. Видно, не понимала, что происходит. Когда помощники палача снимали с неё одежду она даже упираться начала, удивлялась. И когда руки её привязывали к столбу, тоже сопротивлялась немного. Оглядывалась удивлённо. А поп, из местных, что на эшафоте был, уговаривал её не упрямиться, покориться. И вот с ней уже Сыч не милосердствовал.
Хлопок кнута, и на всю площадь, раздался женский крик. Крик не боли, а ужаса. И площадь, гомонящая и гудящая, вдруг притихла.
Люди приехали не зря, если с вдовой им было не интересно, то тут они уже вовсю наслаждались спектаклем страдания других людей.
А Сыч бил и бил её. После каждого удара женщина кричала и извивалась у столба. Руки её были привязаны к столбу высоко над головой, она почти висела на нём, и не спрятаться, ни согнуться женщина не могла, так что ей оставалось только извиваться после каждого удара да кричать на всю площадь.
Всё, она получила свои десять ударов, помощники Сыча отвязали её от столба, но одежды не дали, не отпустили. Поп опять говорил ей что-то, а она глядела на него стеклянными глазами, и не слышала будто. Её руки за спину завели, связали, а она стала о чём-то говорить палачам, просить их. Её на колени уже ставили, поп её успокаивал, а она говорила всё, лепетала что-то. Пока не увидала в руках Сыча большие щипцы, какими пользуется коновалы, тут она замолчал, закрыла рот, вытаращила глаза. Замычала. А голову ей запрокинули, и рот ей уже разжимали сильные мужские пальцы помощников. Сыч полез к ней в рот клешами, и на площади так тихо стало, что Волков услышал, как он говорит:
– Тихо, ты, дура, не балуй языком, зубы попорчу же.
Он поймал кончик языка клещами, чуть вытянул его у неё изо рта, и быстро острым ножом отсёк кончик. Её отпустил, стали развязывать ей руки, а она и не кричала даже, столько сплёвывала кровь беспрестанно. А Сыч победно поднял на головой клещи, в которых был маленький кусочек плоти. Показал всем и разжал клещи, кинул кусок языка вниз с эшафота.
Площадь облегчённо загудела, люди радовались и тут же кричали:
– Давай другую!
– Следующую веди!
Пока Петру Раубе одевали, помощники волокли на эшафот толстую жену фермера Марту Кройсбахер, она выла, не замолкая и сама идти не могла, её с трудом тащили три крепких мужчины.
Когда Петру Раубе отдали мужу, толстуху уже призвали к столбу.
Сыч поиграл кнутом, встал, приготовился бить. А ему кричали из толпы:
– Давай уже, чего тянешь, толстозадая заждалась.
Все смеялись, даже Сыч усмехнулся и стал бить кнутом женщину.
А та стала орать, да так, что люди дивились такому могучему голосу. И после каждого удара кнутом, после каждого её крика толпа стала подвывать ей вслед, свистеть. И все смеялись потом.
Кода её отвязали, она не хотела язык давать, просила и просила не резать ей плоть. Умоляла. Да всё напрасно, связали ей руки, поставили на колени, запрокинули голову, и почти сразу Сыч поймал её зык щипцами и сразу отсёк часть его.
Люди на площади радовались, а Сыч гордился собой, и по праву.
Всё он делал быстро и ладно.
Последняя была Магда Липке, она не боялась палача, женщина уже за своё чёрное дело многое получила, и те казни, что ей ещё предстояло пройти, её уже не пугали. На эшафот она шла сама. Твёрдой походкой. Когда с неё снимали её драную одежду, она не стеснялась стоять голой перед тысячей людей. Когда поп говорил ей что-то, она даже на него не взглянула.
Она всех собравшихся раздражала своей заносчивостью. Городские молча наслаждались её позором, никто из городских не крикнул бы ничего, все боялись её родственников, а вот те, что приехали из соседних мест, стали свистеть и кричать:
– Палач, ты ей спесь-то укороти. Чего она такая?
– Крепче бей её! Ишь, выпятила свою мохнатку старую, стоит, гордится!
– Порви ей шкуру то, а то прежних ты только гладил.
Сыч учёл пожелания людей, да и пожеланий ему не нужно было, он и так ненавидел эту сволочную бабу.
И как только её привязали к столбу, он размахнулся, как следует, со звонким хлопком, врезал ей по спине. Сразу рассёк кожу.
Магда Липке не выдержала, застонала тяжело и протяжно, а народ обрадовался, услышав её стон:
– Ты глянь, проняло, спесивую, завыла!
– Вжарь её еще, палач, чтобы прочувствовала!
И каждый следующий удар был соревнованием, палач, старался бить, чтобы женщина выла, а она старалась держаться, чтобы не выть. Но палач победил. Последние страшные удары она вынести не могла, орала на всю площадь, чем радовала толпу. А уж на последнем так и вовсе взмолилась:
– Господин, не бейте больше, простите, сил нет. Нет сил терпеть.
Сыч рад был слышать, как она его «господином» зовёт, очень рад, но не простил, и ударил последний раз. А уж как радовались люди на площади:
– Заскулила гордая!
– Палач, пиво тебе от нас будет.
– И свиная нога!
Фриц Ламме кланялся довольный. Но дело ещё было не закончено.
Женщину отвязывали от столба, крутили ей руки, а она говорила, как заведённая, глядя на палача:
– Господин, простите меня, простите.
– Рот открой, – сухо говорил Сыч.
Магда Липке послушно открыла рот.
То ли Сыча она уговорила, то ли он выполнял наказ святых отцов, но язык ей он весь резать не стал, отрезал маленький кусочек, как и остальным бабам. Показал всем клещи и крикнул:
– Это всё, последняя, эй, кто там обещал мне пива?
Магду Липке несли с эшафота, сама она идти не могла, вся спина её была располосована кнутом до мяса. А толпа смеялась, появились музыканты. Появились торговцы кренделями и сосисками, бочки с пивом. Кто-то стал расходится, а кто-то стал покупать еду.
– А что, – говорил отец Иоганн, – наверное, и поросёнок уже поспел.
– Да-да, – соглашался отец Иона, – должен поспеть.
После казни он, кажется, стал себя чувствовать получше.
Волков поехал в трактир, в телеге туда же поехали и святые отцы. Ёган, брат Ипполит и Максимилиан ехали с кавалером. Сыч остался на площади, обещал скоро быть, а Брюнхвальд исчез ещё до того, как Магде Липке отрезали язык. Кавалер так увлёкся действием, что не заметил, как исчез ротмистр. Но кавалер знал, куда тот делся. Потому что с площади исчезла и вдова Вайс.
Было утро, Волков рассчитывал, что, как только святые отцы отобедают, он расплатится с трактирщиком, и уже сегодня они все отправятся дальше на юг, а в дороге им будут встречаться менее дорогие трактиры, чем тот, в котором они живут сейчас.
Кавалер не рассчитывал на поросёнка, у него был этот чёртов пост, попы даже не пригласили его за стол, чтобы не смущать. А поросёнок был очень аппетитный. Волков сидел над тарелкой проса на постном масле, и всё, что мог себе позволить, так это пиво.
И ещё он ждал бургомистра Гюнтерига с деньгами, а потом ему предстоял неприятный разговор с трактирщиком, кавалер даже предположить боялся, какую сумму ему выставит трактирщик. Монахи-то жили на широкую ногу. Спали в хороших комнатах, на перинах и простынях, а уж ели…
Бургомистр принёс положенные пятьдесят два талера. Попрощался. Был вежлив, хотя взгляд его говорил: век бы вас всех не видеть.
Настроение у рыцаря было плохое. Но делать было нечего, и он позвал трактирщика. Трактирщик Фридрих сел напротив него и сухо сказал:
– За всё с вас восемь монет и двадцать два крейцера.
– Что? Сколько? Да ты в своём уме? – Удивляйся Волков, он, конечно, подозревал, что денег тут они потратят много, но не столько же!
Видимо, трактирщик был готов к такой реакции, он своей лапой приложил к столу лист бумаги, видно, грамотный был мерзавец и стал грязным ногтем водить по строкам, приговаривая:
– Первый день, комнаты господам, комнаты холопам. Еда господам, еда холопам и солдатам. Фураж лошадям. Вода и уборка лошадям – сами убирали, так я и не приписываю. За еду лишнего не беру, все, что дали вам на стол или солдатам вашим, вот тут записано. Вот все цены. И того за первый день постоя один талер двенадцать крейцеров.
– Талер, двенадцать! – Морщился Волков. – Бандит ты.
– Да как же бандит, господин! – Возмущался трактирщик. – Вы ж со святыми отцами и с вашим офицером пять хороших комнат занимали, все с кроватями, с перинами, с окнами. Комнаты на ночь вам топили все, а ещё холопов и солдат, да монахов почитай пять десятков всех без малого. А лошади! Отчего же бандит!
– Семь монет дам, не забывай, ты дело богоугодное делал, ты Святую Инквизицию приютил!
– Приютил, оно конечно. Уж вам тут неплохо жилось. – Бубнил трактирщик. – Я и так для вас все цены на четверть скинул, а вы семь монет даёте!
И начался унылый торг, в котором каждый считал себя правым.
Закончился он к обоюдному неудовольствию сторон на сумме семь талеров и шестьдесят крейцеров.
Разозлённый трактирщик ушёл, а Волков в плохом настроении сидел за столом и пил пиво, но недолго, вскоре к нему за стол подсел Брюнхвальд. Кавалер сказал ему:
– Наконец-то, где вы ходите, Карл, нам уже скоро выезжать, пора грузить подводы и седлать лошадей.
На что ротмистр ему ответил, недолго думая:
– Я не еду, Иероним.
Волков опешил, смотрел на него и не знал, смеяться ли ему или орать, поэтому он спросил:
– Что значит, не едете? Мы, вроде как, договорились с вами, и вы, вроде как, работаете на меня.
– Я хотел просить вас об одолжении, я прошу отпустить меня. Мой сержант толковый малый, он сможет меня заменить.
Сержант был и впрямь толковый малый, но кавалера всё равно начало потряхивать, он бледнел от негодования:
– Карл, вы в своём уме? Что за шутки?
– Мне нужно остаться тут. – Отвечал Брюнхвальд твёрдо.
– Из-за этой вдовы? Да вы в своём уме, ротмистр? Вы бросаете меня в начале дела. Из-за этой женщины? Карл, у вас треть бороды уже в седине, а вы ведёте себя как безмозглый юнец!
– Мне нужно остаться тут. – Упрямо повторил Брюнхвальд.
– Она вас приворожила! – Догадался Волков. – Она точно ведьма!
– Она не ведьма, она добрая женщина и мягкая, она даже вас читает добрым человеком. Хотя никто другой про вас так даже не подумает.
– Она добрая и мягкая? – Кривился кавалер.
– Да, она добрая и мягкая. – Настаивал Брюнхвальд.
Волкова так и подмывало сказать, что вдова настолько мягкая и добрая, что половина города побывало у неё под подолом. Исключительно по доброте душевной. Но благоразумно сдержался.
– Иероним, – продолжал ротмистр серьёзно, – с ней хотят расправиться. В городе куча мерзавцев, которые ненавидят её.
Волкова это ничуть не удивляло. Он готов был уже принять решение Брюнхвальда, к тому же он вдруг вспомнил, что по договору, ротмистр обходился ему в три офицерские порции, то есть один стоил как двенадцать солдат. И кавалер произнёс:
– Ну, что ж, раз так, то оставьте себе пару солдат покрепче, но жалования я вам с сегодняшнего дня больше не плачу.
– Я знал, что на вас можно положиться, мой друг, – как ребёнок обрадовался Брюнхвальд, – пойду, скажу ей, что вы меня отпустили.
Он встал из-за стола.
– Смотрите, чтобы вас тут не зарезали, – сказал кавалер всё ещё недовольно.
– Я не позволю этим мерзавцам, – обещал ротмистр.
– Ну, будь по-вашему, ладно. Значит, вас заменит сержант?
– Да, вы ж его знаете, он толковый человек. А меня не зарежут, это ж бюргеры, я и не таких успокаивал. А сержанту я передам дела сейчас же.
– Напоследок скажите ему, чтоб командовал «сбор», пора собираться, кажется, святые отцы уже прикончили несчастного поросёнка.
Брюнхвальд встал, обошёл стол и вдруг обнял Волкова крепко и сказал:
– Спасибо вам, Иероним.
– Да-да, – отвечал кавалер растерянно, а сам думал: «Вот старый болван, радуется как ребёнок, ладно бы была стоящая баба, а то так – местная потаскуха, которую соседи забьют камнями, если им позволить. Хотя всё дело может быть в сыроварне».
Ротмистр ушёл, вернее, убежал даже, а Волков остался сидеть за столом с кружкой пива. И тут он вспомнил, что у него не так давно тоже была бабенка, которую местные считали шлюхой, и что ему даже пришлось проткнуть ляжку одному сопляку из-за неё на дуэли. Но то была благородная дама! Хотя тоже шлюха, как и вдова. Конечно, сравнивать хозяйку поместья и хозяйку сыроварни было нельзя, это разные женщины, хотя хозяйка сыроварни была чуть симпатичней. В общем, кавалер не пришёл к однозначному выводу, и позвал Ёгана.
– Звали, господин, – спросил тот.
– Сыч пришёл? – Спросил Волков.
– Нет, пьянствует на площади с мужичьём. Там его все угощают. Он вроде как палач!
– Собираться надо, а он пьянствует.
– Уезжаем?
– Да уж, быстрей бы, иначе разорит меня этот трактир. Скажи Максимилиану, чтобы доспех мой собрал. И коня пусть седлает, а ты сундук мой погрузи в большую телегу.
– Да, господин, – Ответил Ёган уходя.
– И Сыча найди, – вслед ему кричал кавалер.
– Да, господин.
Волков лежал на лавке у стола, сгибал и разгибал колено левой ноги и прислушивался к ощущениям, нога, вроде, и не болела, но всё равно не давала чувствовать себя хорошо. Долго согнутой была – болела, мёрзла – болела, в седле долго ехать – опять болит. Он сел на лавке, вздохнул, взял тяжёлую глиняную кружку, допил последние капли пива.
Суета отъезда. Верховые лошади уже осёдланы, тягловые впряжены в телеги. Солдаты пришли, стали таскать нехитрый скарб монахов, грузить его в возы, и тут случилась какая-то заминка. Кавалер не прислушивался к разговорам монахов и солдат и был удивлён, когда к нему подошёл монах из писарей и робко сказал:
– Господин, отец Николас просит повременить с отъездом.
– Чего? – Волков едва ли не подпрыгнул на лавке. – Что? Как повременить? Вы там в своём уме?
Он даже и мысли допустить не мог тут остаться, одна ночёвка в этом трактире обходилась ему в талер! Минимум в талер!
– Отец Николас просит предать, что отец Иона крепко занедужил. – Мямлил монах.
Но Волков его уже не слушал, рискуя заработать боль в ноге, он выбирался из-за стола, так быстро, что опрокинул кружку рукой. Пошёл в покои монахов. У двери покоев отца Ионы толпились братья монахи, он их растолкал бесцеремонно, вошёл в покои.
Там был и брат Иоганн, и брат Николас, его монах, брат Ипполит.
Лицо брата Ипполита было серьёзно, аж брови сдвинул, он сидел на краю кровати и держал за руку брата Иону. Тот был лицом сер. Глаза полуприкрыты, на вид он и не дышал даже.
– Что с ним? – Тихо спросил кавалер у отца Николаса.
– Хворь, он давно уже животом скорбен, – отвечал монах. – Ничего, отживёт ещё. Не впервой.
– Кони осёдланы. – Напомнил кавалер. – Солдаты ждут.
– Подождут час-другой, как-никак, он прелат-комиссар. – Блаженно рассуждал отец Николас. – Как лучше станет, так и поедем, а, может, и до завтра подождём.
Кавалер взял под локоть юного лекаря и поволок его в коридор, там, чтобы никто не слышал, спросил:
– Есть у тебя снадобье какое, чтобы дать ему, пусть он в телеге лежит да хворает.
– Нет, господин, – отвечал брат Ипполит, – боюсь, что никуда его везти нельзя.
– Нельзя?
– Нельзя, кровь у него пошла. Боюсь, в дороге только хуже будет.
– Кровь, какая кровь? – Не понимал кавалер.
– Кровь пошла из заднего прохода, видно, кишка какая кровоточит. – Объяснял молодой монах.
– Нажрался поросятины, – зло сказал рыцарь.
– Отцы говорят, он один половину поросёнка скушал.
– Вот-вот, – кивал Волков, который постничал уже не первый день. – И что лошадей распрягать?
– Распрягайте, господин, – сказал монах.
Волков пошёл вниз, велел лошадей распрягать. А потом сел за стол и заказал себе жареной колбасы и пива. Больше он не постничал.
Монахи так и толпились у покоев отца Ионы, солдаты бездельничали на дворе, а он ел колбасу с пивом. А затем попросил себе пирог.
А через час прибежал молодой монах из писарей и сообщил ему, что отец Иона почил.