Delirium tremens
– Да. Структурно. Естественно, вместо частиц, магниты.
– Но… – Маккинли скептически прикусил губу, – Поток магнитной индукции внутри статора будет равен нулю. У вас – это замкнутое, зеркально-симметричное пространство внутри цилиндра. Ну… по Гауссу. Круговое…
– Вы хорошо учились в институте. С Гауссом на короткой ноге, – поощрительно усмехнулся Зобин, – Ваше замечание справедливо, если описывать полный магнитный поток внутри пустого цилиндра. Но в данном случае силовое взаимодействие между ротором и статором происходит между их поверхностями в малом зазоре. То есть там, где противодействие встречных составляющих потока ослаблено расстоянием от противоположной поверхности, которое намного больше величины зазора. А еще в гораздо большей степени оно ослаблено экранизацией ротора, который занимает почти все внутреннее пространство статора. Речь идет о взаимодействии двух магнитов, а не о свойствах магнитного потока одного из них, – Михаил Дмитриевич снова подошел к окну, открыл форточку и достал сигарету, – Прототип такого движения существует с момента сотворения мира. Посмотрите на картинку. Двигатель очень похож на атом гелия. Поэтому я и назвал его «Гелиоспин». Разница лишь в том, что в атоме гелия, из-за колоссальной разницы масс, «статор» электронной оболочки вращается вокруг «ротора» ядра…
Должен признаться, что задумано это было немного иначе. Вначале идея выглядела легче… элегантнее. Смотрите, – после недолгого колебания он вернулся к столу, открыл тетрадь в конце и вытащил из обложки две вырванные страницы, – Здесь ротор и статор представляют собой цилиндры, намагниченные так, что в любой точке тела такого цилиндра вектор магнитной индукции направлен по касательной к окружности. То есть, общее, интегральное направление магнитного потока в них будет замкнуто по кругу. Такие вот магниты без полюсов. Круговые монополи. Идея в том, что любое внешнее воздействие магнитного поля на такой ротор, приведет к его закручиванию, так как сила всегда будет приложена к нему по касательной.
– Почему же Вы от нее отказались?
– Я не отказывался. Сначала я не смог заказать изготовление таких магнитов, точнее, не нашел никого, кто согласился бы их изготовить. Потом не смог объяснить в описании, что значит «магнит без полюсов». Меня не поняли. Попросили указать «полярность используемых магнитов», – Михаил Дмитриевич горько усмехнулся, – Я переделал один раз. Потом другой…
– А дальше?
– А дальше заявка не прошла экспертизу по существу. Причем, ответ был настолько формальный, что совершенно меня не удовлетворил. Я позвонил, чтобы разобраться.
– И?
– И меня пристыдили. Сказали: «взрослый, вроде, человек, а занимаетесь такой ерундой»… – Зобин замолчал, отхлебнул из чашки и недовольно поморщился – чай в ней был уже совершенно холодный, – А вообще, Вы знакомы с современной концепцией вечного двигателя?
– Нет. А что, разве такая концепция существует?
– Ну… Если в двух словах, она выглядит так. Считается, что наша вселенная заполнена материей относительно равномерно. Так вот. Если найти или создать в ней области с более высокой или наоборот более разряженной плотностью материи, чем вокруг них, то начнется отток, либо приток материи, выравнивающий ее плотность в этих областях с плотностью материи извне. Используя это движение, можно создавать устройства с КПД гораздо больше единицы. Этот двигатель реализует этот принцип. Смотрите, взаимно-встречные потоки магнитной индукции внутри цилиндра статора увеличивают плотность материи магнитного поля внутри его пространства. Что, в свою очередь, создает движение… – Зобин не договорил, потому что Маккинли неожиданно выхватил из его рук тетрадь и вернулся к описанию строения ядра атома. Кое-как разбирая корявую писанину Михаила Дмитриевича, он наконец одолел эти несколько страничек и застыл в ступоре. Во рту пересохло:
– Налейте еще чаю. Пожалуйста.
– Конечно, – Зобин встал, вышел из комнаты и через какое-то время вернулся с заварочным чайником.
Маккинли машинально налил себе чашку, отхлебнул и страдальчески сжал губы.
– Кипяток! – только и успел воскликнуть Зобин, – Горячо! Я же только что его заварил!
Маккинли, не обращая внимания на ожог, осторожно поинтересовался:
– А Вы в курсе, что квантовая теория началась с того, что Бор попытался разрешить парадокс движения электронов в планетарной модели атома Фарадея?
– Конечно, – Зобин был невозмутим, – только, началась она не с Бора, а с Планка.
– Если бы не Бор, она на Планке бы и закончилась… Так Вы утверждаете…
– Я утверждаю, что максвелловская электродинамика, как и положено, работает в микромире. Электронная оболочка, здесь Бор был прав, говоря об оболочке… если начать объяснять ее строение, мы вернемся к разговору о баранках, о которых договорились пообщаться в другой раз. Так вот, электронная оболочка создает внутри себя уплотнение магнитного поля. Ядро, принимая во внимание строение, описанное выше, силовым магнитным взаимодействием, направленным по касательной к ней, сообщает электронной оболочке угловое ускорение, компенсируемое в конечном счете электромагнитным излучением до нуля, поэтому скорость ее вращения, в неизменяемых условиях, постоянна. Электронная оболочка, «разгоняемая» ядром, вращается, излучает электромагнитные волны, не теряет энергию, не останавливается и не схлопывается ядром, потому что КПД этой системы равен единице. А электромагнитные волны, излучаемые электронной оболочкой атома в результате вращения, являются причиной межатомных, химических и магнитных связей. Но об этом, если захотите, я подробнее расскажу как-нибудь позже…
– То есть, Вы полагаете, что ответ на вопрос о природе движения электронов в планетарной модели атома Фарадея кроется в строении ядра? Что они в свое время «не дожали тему», уделив ядру слишком мало внимания? Что каждый атом – это маленький вечный двигатель?
– Да. Всех тогда больше интересовали электроны, а не ядро. Все почему-то решили, что они и есть источник собственного движения, вращаются самостоятельно.
– Вам удалось невозможное. Вы вынесли мне мозг, – Маккинли выглядел так, словно увидел приведение, – а как же постулаты Бора? Квантовая теория?!
– Извините, – Зобин смущенно улыбнулся, – я считаю, что чем меньше в теории постулатов, тем ближе она к истине…
Маккинли долго молчал. Отхлебывал подостывший чай. Снова и снова перелистывая тетрадь.
– Я понял принцип, и он, как бы это сказать, – Эндрю долго не мог подобрать слова, – крайне красив, тем не менее…
– У нас был авиаконструктор, который считал, что если самолет красив, он обязательно полетит.
Теперь к окну подошел американец. Воздуха не хватало. Зобин протянул ему сигарету.
– Спасибо, я не курю.
Зобин закурил сам – не класть же ее обратно – и встал рядом. За ледяной коркой на стекле расплывалась далекими огнями морозная темнота.
– Вы много курите… Теперь я понимаю, почему Вам отказывают, и почему Вы не хотите бороться. Во все это не верится, даже при полном понимании процесса, – вздохнул Эндрю и снова замолчал.
Так они и стояли у окна. Молча. Михаил Дмитриевич курил. Маккинли пытался разглядеть что-то там, в искаженном ледяном мире за стеклом. Минуту или две. Может быть десять…
– Вернемся к моему предложению, – наконец взбодрил себя американец, – Вы утверждаете, что есть тема, которая привлекает Вас больше рыбалки?
– Есть, – Зобин больше не улыбался.
– Не могу не спросить, и больше чем это? – он кивнул в сторону, лежавшей на столе тетради.
– Больше. Только повторюсь, она фактически не имеет практического применения. Зачем она Вам?
– Не мне, а Вам! – Маккинли почувствовал себя божеством.
– Впервые с начала нашего разговора, я Вас не понимаю.
– Все очень просто. Мы выделим Вам необходимую сумму в полном объеме. На оба проекта. С условием, что Вы обязательно закончите работу над генератором. Кроме этого, мы хотим получить результаты этих Ваших… исследований, которые не будут иметь практического применения. Может, мы найдем в них какой-нибудь толк. Согласны?
Глава, в которой еще один разговор
– Слушай, Лара, а кто он? – Маккинли с Сибирячкой ушли последними. На улице было темно и морозно.
– Студенно, – она зябко поежилась, судорожно поведя плечами, – Да теперь уже, в общем, никто… Когда-то мне казалось, что я его любила. Но все это было очень давно.
– Может, вызовем такси? – предложил Эндрю, – Уже поздно и холодно.
– Нет, – в ее голосе прозвучали умоляющие нотки, – сто лет тут не была. Пойдем пешком? Здесь недалеко.
– Мне показалось, что ты замерзла.
– Не страшно. В самый раз. Давно я так, зимними ночами не гуляла. Пойдем пешком?
– Ладно, пойдем, – Маккинли не возражал, тем более, он собирался с ней поговорить.
– Мы вместе с ним учились в университете, в одной группе, и жили в одном дворе, – продолжила она свой рассказ, – он всегда мне казался человеком не отсюда.
– А он тебя? – американец был удручающе прям.
– Что он меня? – переспросила Лариса.
– Он тебя любил? – не отставал Маккинли.
– Андрюша, тебе никто не говорил, что ты страшный зануда? – вздохнула она, – А он меня не замечал…
– Он не обращал внимания на женщин?! – Маккинли не исключил и такой вариант.
– Ты не только зануда. Ты еще и дурак! – она демонстративно ускорила шаги.
– Не обижайся, – он мигом догнал ее и продолжил, – Значит, у него была другая?
– Была… – после некоторого молчания Сибирячка вздохнула и продолжила, – он всегда был себе на уме. В компании не стремился. Вечно где-то пропадал. На рыбалке, или, если сезон, любил собирать ягоды, грибы. Просто садился на велосипед и на день-два исчезал из города. Был талантливее любого из нас, а учебой не горел. Наши мальчишки боготворили его, остолопы, за то, что он мог сорвать любую лекцию, любой семинар. Просто встать и сказать преподавателю: «Мне кажется, Вы ошибаетесь…» И все. Занятие тонуло в анархии. Каждый занимался, чем хотел, а Миша с преподавателем исписывали километры доски… уже после первого курса они бегали от него, как от чумы…
А еще он сильно и нежно любил свою маму. И для нее кроме Мишеньки никого не существовало на свете. Она растворилась в нем. Помню, бывало, выйдет на улицу, смотрит, не появится ли, если он где-то задерживался. Не могла усидеть дома. Переживала. Ждала…
– А кто она? – Эндрю продолжал оставаться собой.
– Кто она? Мишина Мама? – переспросила Сибирячка и тут же нервно остановилась, поняв, что Маккинли интересует не она, – Знаешь, я тебя ненавижу! Ну нельзя же быть таким… таким… – она так и не нашлась, каким таким нельзя быть занудному американцу и снова замолчала.
– Ты же сама сказала, что все это было очень давно.
Пару минут они шли по сияющей зимней аллее, молча. Только звонкий хруст промороженного плотного снега гулко сопровождал их шаги в густой ночной тишине.
– Так. Одна кукла. Ничего особенного. Она училась не с нами. На экономическом. Двумя курсами позже.
– А почему кукла?
– Потому что, ненастоящая. Дура пластмассовая. Без души. И сердца.
Эндрю притормозил и сморщил лицо:
– Пластмассовая…
– Что?
– Да ничего, продолжай.
Еще какое-то время они шли в тишине. Лариса не могла собраться с мыслями.
– Я не знаю, как они познакомились. Он два года носил ее на руках. Забросил учебу. Подрабатывал грузчиком, дворником… Еще кем-то… Однажды, во дворе, я видела, как плачет его мать, умоляя Мишу вернуться в университет. Только, все равно, на парах он появлялся редко и вечно усталый. И все это лишь для того, чтобы лишний раз сводить ее в ресторан или купить ей какую-нибудь ерунду. А она принимала все это, как должное…
На нашем факультете, в лаборатории, работал старый инженер, Левин, вел у нас практикумы. Он относился к Мише, как к сыну, говорил, что такого студента у него еще не было. Казалось, он больше всех переживал за то, что Зобин променял его занятия на такую вот любовь. Я не знаю, что он ему, в конце концов, наговорил, но ему удалось убедить Мишу вернуться к учебе. Тем более, на носу был диплом. Конечно же, Зобину пришлось как-то с ней объясняться, что ему необходимо будет сосредоточиться и окончить-таки, университет. Но она поняла это по-своему…
– Ты говорила, тут близко, – Маккинли замерз. Он беспокойно, с надеждой вглядывался в расплывающуюся темноту аллеи, конца которой не было видно, – Надо было вызвать такси.
– Эх ты! Тепличный мальчик! Из оранжереи! – с легким злорадством подшутила над ним Лариса.
– Ну… я же, в отличии от тебя, не сибиряк.
– Я тоже не сибирячка! Эту нелепую кличку вы сами для меня придумали, конспираторы! Узнать бы: кто и почему? Уж я бы нашла ему псевдоним. Позабористей…
Услышав такое, Маккинли решил не хвастаться, что Сибирячкой, она стала с его легкой руки. Тем более, на вопрос «почему», он и сам бы теперь не ответил.
– В общем, – тут же сменив настроение и глубоко вздохнув, продолжила она, – эта стерва мигом нашла себе другого. Ездил у нас по району один. Уголовник! Весь из себя такой… на черном мерседесе. Барыга и бандит. Вдвое старше ее. Времена тогда наступили «подходящие». Все так быстро менялось, и ей красивой жизни захотелось… Я не знаю подробностей. Но, город у нас маленький. Миша их где-то встретил вдвоем и не сдержался, дал этому хозяину жизни по морде. Их разняли тогда, говорят, обошлось без драки. Однако, вскоре Зобина в подъезде дома подкараулили и зверски избили какие-то молодчики. Избили так, что сразу пролетел слух – забили насмерть… – Лариса остановилась. Ее лицо горело то ли от мороза, то ли от нахлынувших воспоминаний, – Скорая приехала быстро. Слава Богу, он выжил. Вот только маме его, какие-то доброхоты успели сообщить, что сына ее убили. Говорят, что она только накинула платок, выбежала во двор, прямо под дождь, и тут же осела на лавочке у подъезда. Не выдержало сердце. Умерла на месте…
Маккинли повернулся на дрогнувший голос Ларисы. Она плакала…
– Он вышел из больницы только в начале сентября, когда мы уже давным давно обмыли дипломы. В университет не вернулся. Объясняться и восстанавливаться не стал. Вместо этого, он запил. Запил так, словно хотел умереть. Продавал вещи из дома, покупал водку и шел с ней на кладбище. Знакомые несколько раз находили его там и приводили домой. Говорят, он напивался на ее могиле до беспамятства. Падал и спал прямо там, на кладбище. Когда я представляю себе это, цепенею от жути. А он пил, пил и пил. Каждый день до потери сознания. И допился до белой горячки. На ноябрьские праздники угодил в психушку. Помню, я даже обрадовалась этому, что он не упадет зимой пьяный на улице и не замерзнет насмерть.
Сколько он там пробыл, не помню. Может с полгода. А когда вышел, продал квартиру и уехал отсюда. Разные слухи ходили. Поговаривали, что он где-то на Дальнем востоке устроился. Рыбу ловит… Что-то в этом роде… Точно не скажу. Хотя, зная Мишу, наверное, так оно и было… Мы пришли, – она протянула руку в сторону калитки из аллеи, за которой, к удивлению Эндрю, стояла их гостиница.
– А дальше? – ему уже не так сильно хотелось в тепло, – Что было дальше?
– Дальше, я уехала в Москву. А потом в Америку. Связалась с вами, будь вы неладны! И потеряла всякую связь с родиной. Все это время я ничего о нем не слышала. В позапрошлом году было двадцатилетие выпуска. Я приехала. Зазвали сокурсники. Тогда-то и узнала, что он уже три года, как вернулся. По протекции друзей, его взяли сначала техником, а через год дали должность инженера-лаборанта в университете, в лаборатории нашего общего друга, Володи Мартыненко, мы учились с ним вместе… Вот и все.
– Откуда ты узнала, чем он занимается? В частности, про генератор?
– Слушай! Не начинай опять! Я это уже семь раз писала и переписывала! Ничего нового не скажу, возьми и прочитай мои отчеты! А еще лучше, ты мне ответь, какого черта ты к нему прицепился?! Только про генератор мне не пой! Я – не дура! Его финансирование Элдридж никогда не одобрит. И ничего не подпишет. А в благотворители, ребята, вы не годитесь! Тогда зачем?!
– Элдридж мне не указ. Я и без него деньги достану, – было видно, что Эндрю испытывает крайнюю степень волнения, решаясь на что-то важное, – Просто… я скажу, только дай мне слово, что ты это не разболтаешь и… не будешь смеяться?… Дело не в генераторе. Точнее, не только в нем. Он планирует работать над новым проектом, хочет ставить эксперимент. Какой? Я не знаю. Но, после сегодняшнего разговора, мне вдруг стало дико интересно, чем же таким еще он собирается заниматься?!
Глава, ради которой, может быть, все и писалось. Или еще один, долгий и нудный, разговор
– Что ты хочешь этим сказать?! – Владимир Григорьевич Мартыненко еле сдерживался, готовый, казалось, вот-вот взорваться праведным гневом. Испепеляя Зобина взбешенным взглядом, он выскочил из-за стола и решительными, размашистыми шагами начал мерить пространство своего небольшого кабинета, разгорячено маяча за спиной Михаила Дмитриевича.
– Володь, не кипятись, давай поговорим спокойно, – не выдержал и повернулся к нему Зобин. Он сохранял флегматичную выдержку, чем раздражал своего друга и шефа еще больше.
– «Не кипятись»?! – это все, что ты можешь мне сказать? Я убью тебя! Что ты ржешь? Правда, возьму и прибью сейчас этим вот пресс-папье! Не буду ждать, пока тебя разоблачат американцы. А они выведут тебя на чистую воду! Поймают, вывезут в Америку и посадят в клетку! Надолго! Навсегда! Так вот, я избавлю и тебя и их от этой мороки, а себя от роли клоуна в том цирке, что ты затеял!..
Мартыненко перевел дух и вернулся в кресло. Михаил Дмитриевич прикусил нижнюю губу. Его разбирал смех, но дальше злить Володю было чревато:
– Ну, тогда посадят тебя. Только наши. И тоже надолго.
– Поглядите на него! Он еще смеется! Он шутит! Юморист! За тебя много не дадут! У меня будет смягчающее обстоятельство! Большое смягчающее обстоятельство! Огромное смягчающее обстоятельство! Я спасу родину! От тебя и позора! – Мартыненко еще раз перевел дух и продолжил, – Давай по существу! Если тут есть что по существу… Что ты хотел сказать?! И перестань ржать, а то точно прибью…
Зобин шумно выдохнул и набрал воздуха:
– Никакого Большого взрыва не было.
– Гениально! Миш, ты что дурак?! Я сижу, читаю вот эту твою ахинею, – он встряхнул пачкой бумаги, заявкой Зобина на проведение эксперимента, – и тут ни слова про Большой взрыв и, вообще, про космологию! Единственное, что я усвоил из этой цидульки – машина водки и дача. Это и есть эксперимент?! Поэтому повторяю свой вопрос: ты дурак?
– Нет.
– Тогда, изволь, объясниться.
– Я пытаюсь. Только когда я начинаю это делать, ты начинаешь орать.
– Хорошо. Я не буду орать. Делай что хочешь. Денег у тебя… куры не клюют!.. Вот болваны-то! Растяпы! Как ты их развел?! Только, знаешь что? Не впутывай больше никого! Заварил кашу – сам и расхлебывай! Без меня, без лаборатории, без факультета, без университета. Сам!
– Володь, без тебя никак. Ты везде вхож. У тебя опыт. У тебя связи. Я надеялся, ты мне поможешь. Мне нужна дача на семенной станции. Врач, желательно из своих и не болтун. Приборы аудио-визуального и медицинского контроля. Еще вопрос с охраной решить. Питание, мебель, белье… И тебя самого я хотел привлечь. Как специалиста. Деньги есть. Надо лишь придать всему импульс. Решить организационные вопросы.
– А водка-то тебе зачем?!
– Там же все написано, – Зобин поглядел на свою заявку.
– Ничего тут не написано. Точнее, из того, что тут написано, непонятно ничего! Поэтому я и прошу… нет, требую объяснений, – Владимир Григорьевич уже выпустил первый пар, хотя от спокойствия был далек.
– Вот, – Зобин достал из рюкзачка и положил перед Мартыненко потертый томик дорожной Библии, – только, умоляю, не кипятись, здесь, в Книге Бытие, мне кажется… Нет, я уверен! Здесь, в книге Бытие – описание реального процесса сотворения Мира. По крайней мере, сотворения мира вещественной материи.
Мартыненко понимал, что ему, чтобы сохранить реноме нормального человека, необходимо снова начать кричать, бурлить негодованием и взывать к здравому смыслу. Но на это его уже не хватило! Миша тот еще фрукт! Понятно, что он что-то придумал, и ему как-то удалось убедить американцев отвалить на это «что-то» кучу денег. Вопрос: «Как?» Может, действительно, в этом «что-то» что-то есть? Владимир Григорьевич сделал вид, что Зобин его уже порядком достал, но может продолжать… Хотя, свои пять копеек он добавил:
– В начале сотворил Бог небо и землю… – начал он и победоносно выдохнул, – Все! На этом можно, не начиная, заканчивать! Ибо… Ибо, это нонсенс, который противоречит всему, что мы знаем по существу предмета на данный момент.
– Ты не представляешь насколько кстати, ты начало процитировал. И оно ничему, собственно, не противоречит. И я об этом подробно все расскажу. Только чуть позже. Хорошо?
Владимир Григорьевич откинулся в кресле и прикрыл глаза, изобразив навалившуюся усталость, всем своим видом показывая, что негодование его так и не отпускает:
– Хорошо. Дальше.
– Вот. Дальше… даже не знаю с чего начать, – Михаил Дмитриевич смутился, – столько раз представлял себе этот разговор, а теперь мысли разбежались. Растерялся.
– Давай уж. Начни хоть с чего-нибудь. А то довел человека до истерики, а теперь сказать ему нечего.
– Ладно. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою… – продолжил он, начатое Мартыненко повествование, – То есть, безвидна и пуста? А вода уже была? – Зобин никак не мог войти в ритм, мучительно подбирал слова, – И еще один момент. Вначале Творец создает небо и землю. А потом, на второй день, создает твердь, называя ее небом, и на третий отделяет сушу от воды, называя ее землею. Что же за небо и землю он сотворил тогда в начале?
– Миша, это повествование лишено реального физического… космологического смысла. Не о чем говорить…
– Я пока не об этом. Тебе не кажется, что по тексту Творец дважды создал небо и землю?
– Не кажется. Я не вижу проблемы с точки зрения повествования, в котором сначала декларируется, что он их сотворил, а потом описывается это. Те же небо и земля, – Мартыненко недовольно поморщился.
– Понятно… То есть, ты считаешь, что это стиль повествования – декларация события и дальнейшее его описание?
– Да. И что?!
– Пока ничего. Давай вернемся к воде. Так была ли вода? И вода ли это была?
– Там же написано «над водою», – Владимир Григорьевич испытывал то ли нетерпение, то ли разочарование.
– Понимаешь, я думаю… точнее теперь я уверен, что вначале в тексте Бытия вместо «воды» были «волны»… Но время донесло до нас воду. Почему? Ошибка перевода? Упрощение понимания? Умысел, или, может быть, другая причина? Не важно. История превратила волны в близкую по смыслу, но неверную по замыслу воду. Я утверждаю, изначально, если так можно выразиться, в первоисточнике, Дух Божий носился над волнами.
– И что? Принципиально это ничего не меняет. Если вначале ничего нет – значит ничего нет! А если ничего нет, какие могут быть волны?
– Электромагнитные… Они – суть, причина и связь всего сущего в этом мире.
Зобин замолчал. Было слышно, как в роскошных напольных часах многосложно тикает старинный механизм. Молчание затянулось.
– И что? Не надо тут паузу держать до последнего! Ты не на сцене! Или ты завис? – Мартыненко щелкнул пальцами перед носом Михаила Дмитриевича.
– Представь себе, что пространство существовало, существует и будет существовать всегда. Нематериальная, непрерывная, равномерная, линейная пустота и бесконечность. Аксиоматическая. И в этой пустоте электромагнитные волны…
– Что значит, пространство – равномерная и бесконечная пустота, существовавшая всегда? Что значит, всегда? А как же время? Ты против теории относительности? – Владимир Григорьевич изобразил недовольную, критическую гримасу, – А как же пространственно-временной континуум? Расширение пространства, доказанное экспериментально?
– Я не против здравого смысла… – Зобин сокрушенно вздохнул, – Я, например, не сомневаюсь в том, что скорость электромагнитных волн – максимально достижимая скорость во Вселенной, а энергия, бесспорно, эквивалентна массе. И пусть реальное соотношение не такое, как у Эйнштейна, но тем не менее. А вот теория пространства-времени – отвлеченная от реальности модель… лукавая математика… и не более. Ну, а красное смещение Хаббла, якобы подтверждающее расширение пространства, я могу наблюдать в любой луже, если брошу в нее камень… Может, я продолжу?
У Мартыненко возникло непреодолимое желание прицепиться к словам Зобина о луже Хабла, но он пересилил себя и ринулся защищать святое: