Иррационариум. Толкование нереальности
Дмитрий молчал. Буров к чему-то клонит, пусть сам и выведет.
– А потому, на тебе бумагу и ручку, и не валяй дурака, пиши, как оно всё вчера на самом деле происходило, – вроде бы так же добродушно, но с холодком сказал Михалыч. – Ведь не просто так на Левицкого прохлаждался? Нет? Так и пиши. А там решим про ордена.
Дмитрий задумался. Ясно, что врать бессмысленно. Он начал писать: «Вчера, такого-то числа, я, такой-то, получил телефонное приглашение от сотрудника Городского Управления…». Писал долго, умолчал только о самоубийстве Геракла, подсократил беседу с Хавченко, описал близнецов… Невзирая на прохладу в кабинете, спина взмокла. К тому же, Буров не курил, это знали все, и курильщиков недолюбливал. А закурить страсть как хотелось. Закончил сочинение, подписался.
Буров принял бумагу, пробежал взглядом по тексту, усмехнулся.
– Это хорошо. Хорошо, что не врёшь, старлей. А вот что не всё договариваешь – плохо. Ладно, с бумажкой этой, – он потряс «сочинением», – где надо разберутся. А я так скажу: или тебе ещё одна звёздочка на погон и медалька, или… Да, – отвлёкся он на селекторный вызов. – Невменяемый? До сих пор? Даже так? На судмед его. Твой вчерашний, – Буров добродушно улыбнулся, – никак в разум не придёт. Или ты его удачно оглоушил, или?..
Он вопросительно уставился на Дмитрия.
Чувства старлея обострились, как никогда. «Пора делать ход», – понял он.
– Скорее, «или», Владимир Михайлович. Разрешите присутствовать при освидетельствовании!
– Эвона ты куда хватил. Ну, нет. Этого я не могу. Я, хоть и генерал, но не господь бог. Да и шут его знает, когда освидетельствование то будет.
– Товарищ генерал, – глядя в пол, раздельно произнёс Дмитрий. – Я. Прошу. Присутствовать на территории клиники при передаче медикам задержанного. Просто так меня туда не пустят.
– Аргументы? – прищурился Буров.
– Будут. Потом.
– Хорошо, предположим… предположим.
Генерал порылся в ящиках стола, вынул бланк, заполнил, приложил печать и протянул Дмитрию.
– Вот это предъявишь в клинике – пропустят. Дуй, бесов сын, твоего клиента уже повезли.
– А это… «Волгу» не дадите?
Буров глянул на часы.
– Нет. Обед скоро. Своим ходом дуй. Орёл…
«Этот тайм мы уже отыграли», – мысленно напевал Дмитрий, летя на случайно подвернувшемся такси в «психушку». Ехать предстояло через весь город. Время подумать было. Словоохотливого водилу он заткнул «корочкой», и теперь катили в молчании.
Муторно было на душе у старлея. Ясно, вошёл в большую игру. Сумел сделать удачный ход. Даже два. Не стал кривить душой у Бурова и прорвался в клинику. Вот только кто он в этой игре? Пешка или повыше? Не ферзь, точно. Но… выходит, и не пешка. Ясно, Буров сам хотел, чтобы Дмитрий поехал в клинику. Мог приказать, но ждал инициативы. Это ему понравилось, факт.
Ясно, что его «пасут». Ясно даже – почему. Сейчас козырь с клиникой у него уйдёт. Игра продолжается. Ставка – близнецы. Чёрт бы их побрал, но он, Дмитрий, должен взять их за жопу. Должен!
– Приехали, товарищ капитан! – повысил его в звании таксист и принялся скурпулёзно отсчитывать сдачу.
Дмитрий только рукой махнул и устремился к пропускной.
На пропускной хватило удостоверения, а вот для корпуса тяжёлых нервных расстройств понадобилась генералова грамота. Неприветливая медсестра сообщила:
– Сперва на третий, отметиться у Николая Степановича.
Дмитрий глянул непонимающе, и она добавила раздражённо:
– У главврача! В первый раз, что ли?!
Николай Степанович, похожий на сушёную воблу, засунутую в белый халат, чуть ли не обнюхал «грамоту».
– Ну, Бурову виднее, – пробормотал он.
И добавил громче:
– Вам на первый этаж, в ординаторской лечащий врач Максим Олегович Дубровин. Все вопросы к нему.
Накарябал что-то на бланке, расписался. Приложил печать. Почерк Дмитрий разобрать не смог.
Максим Олегович оказался невысоким подвижным брюнетом с быстрым, но точным взглядом. Да, пациента, вернее, задержанного, доставили. Состояние? Как вам сказать. Стабильно тяжёлое. Агрессивен, маниакальное поведение. Нет, пока, до экспертизы, никакого лечения, только диагностика. Анамнез, так сказать, затруднён, сами понимаете. Санитары зафиксировали, конечно. Да, можно просто Макс, какие вопросы. Мы где-то ровесники. Да, а я пятидесятого. Возраст Христа, так сказать. Близнецы? Близнецы поступили. Как вам сказать? Тяжёлый случай аутизма, но замечательно интересный, всё-таки аутизм у близнецов – нечастая штука. Думаю, статейка получится, если не монография. Нет, безобидны, совсем безобидны. Конечно, задержанный в наблюдательной палате, по коридору направо, да, изолирован, а близнецы – палата двадцать три. Да не за что. Это мой долг.
Дмитрий вышел. Неуютно. Вот куда бы не хотелось ни за какие коврижки. К словоохотливому доктору Максу.
Он двинул по коридору. Из-за какой-то двери раздавался заунывный монотонный вой. В другой палате кто-то громко и с выражением читал стихи. Ага. Коридор буквой «Т», и у «ножки» табличка: «Боксы строгой изоляции». Жуть пробрала старлея: из противоположного конца коридора приближались две одинаковые фигуры. Он метнулся вправо, ага, вот она – «наблюдательная палата», надавил на двери – заперто.
Близнецы – в больничных пижамах, тапочки бесшумно ступают по кафельному полу, лица спокойные, отрешённые. Каким-то сдвигом сознания, самым краем, Дмитрий увидел… ощутил… понял – они уже не совсем одинаковые. Чем-то отличаются. Чем? Ну, ребята, как в бокс попадёте?
Один близнец нажал кнопку звонка. Дмитрий обругал себя за идиотизм – почему не заметил? В двери открылось зарешёченное окошко.
– Разрешите войти? – сказал один.
Или оба?
Дмитрий не сомневался – разрешат. Тяжёлая дверь распахнулась со скрежетом, близнецы вплыли в палату, а Дмитрий сунул под нос генералову бумагу попытавшемуся преградить путь медбрату. Или санитару, хрен их разберёт.
Кагэбэшника зафиксировали жёстко. Лежал, прихваченный к койке и за руки, и за ноги, и за талию. На лице – звериная злоба. Но – увидел близнецов, глаза вспыхнули.
– Ребята! – прохрипел задержанный. – Пришли! Не бросили! Ну, теперь мы этот курятник распотрошим! Всех уродов порежем. Ненавижу гадов, ненавижу! Плесень, черви, ничтожества, только жрать и еб…ться им…
Близнецы нависли над койкой и пристально глянули ему в глаза.
– Кто мы?
«Не беспомощно. Уверенно», – отметил Дмитрий.
Задержанный дёрнулся раз, другой, забился в судорогах, пытаясь высвободиться, коротко, страшно вскрикнул – и обмяк. По вискам его текли слёзы.
Двое синхронно развернулись.
– Стоять! – скомандовал Дмитрий.
Остановились.
– Вы что творите, уроды? Вы что с людьми делаете? Не выпущу, пока не расколетесь. Не забыли? Я вас «увидел», я один, сами признались!
– Не увидел. Сопоставил. Ошибка.
– А ну стоять, кому сказал!
Близнецы пошли прямо на Дмитрия. Он схватил обоих за предплечья и с воплем отдёрнул руки: правую ладонь обожгло лютым холодом, будто в жидкий азот окунул, а левую – как к раскалённому металлу приложил.
Двое обошли его невозмутимо, словно предмет мебели. Дмитрий подул на ладони. Будут ожоги, факт. «Если бы ты был холоден или горяч» – вспомнилось. О чём там говорил хрыч Георгий?
– Ты, эта, товарищ, – вдруг подал голос медбрат, – с задержанным уже всё? А то вон…
Дмитрий ещё раз глянул на кагэбэшника. Тот содрогался в рыданиях.
– Да. Спасибо.
Близнецов искать бесполезно. С их-то способностями. Дмитрий мрачно зашагал прочь. На солнце стало легче, даже боль отступила. Он присел на лавочку в больничном дворике, неловко достал папиросу, закурил. По больничному саду прогуливались пациенты, некоторые с родственниками. Осмотрел ладони. Красные, но, похоже, обойдёмся без волдырей. Докурил, потянулся. Дальше-то что? Увидел, убедился. Будто и так не догадывался. Выбирайся теперь отсюда – автобус раз в два часа, считай, за городом…
Он снова ошибся. Выбираться не пришлось. Сразу за воротами ожидали двое в штатском. Вежливые. Один предъявил удостоверение аж целого майора КГБ.
– Дмитрий Игоревич, прошу в машину.
– Подвезём! – добавил второй.
Подвезли. «По-моему, я здесь недавно был», – думал Дмитрий, когда служебная «Волга» заезжала в ворота монастыря КГБ. Вот только временного пропуска никто не выдал.
– Прошу следовать за мной, – так же церемонно сообщил майор, выпуская Дмитрия из машины у входа в главный корпус.
Поднялись на третий этаж и остановились у дверей с табличкой: «Симоненков С. В». Дмитрий еле удержался, чтобы не присвистнуть. То главный «мусор» области, а теперь вот – начальник городского УКГБ, полковник Сергей Викторович Симоненков. Майор сделал приглашающий жест, и Дмитрий вошёл.
Симоненкова в лицо он раньше не видел никогда. Был это высокий, крепкий мужчина лет пятидесяти, в молодости наверняка спортивного телосложения, да и сейчас ничего, если бы не слегка выпирающий живот. Седина на висках, лицо волевое, глаза… глаза умные, но взгляд… не понять. Нет выражения у взгляда. Воля есть, выражения нет.
На стене – куча дипломов, грамот, а вместо портрета Дзержинского, Ленина или Генсека – сам Симоненков с нынешним Генсеком на пару. И оба моложе лет эдак на двадцать. Наводит на мысли…
– О! Вот и герой!
Симоненков поднялся и через стол протянул руку.
Это было неожиданно, но Дмитрий ответил. Рукопожатие у главного спецслужбиста было что надо. Симоненков жестом указал на стул.
– Чай, кофе, лимонад?
– Хватит воды, товарищ полковник.
Дмитрий показал на графин и два стакана.
– Отлично, Дмитрий.
Чем-то Симоненков Дмитрию нравился. Хотя, с другой стороны, работа у них такая – симпатию, когда надо, внушать.
– Распишитесь.
Дмитрий взял бумагу. Ого. Расписка о неразглашении государственной тайны. Всё-таки взяли в игру. Отчего не расписаться?
– Давай так, старлей. Я тебе кое-что расскажу, даже много расскажу, из такого, чего никому знать нельзя, но и ты нам расскажешь. Баш на баш. Сыграем по-честному. Дело государственной важности, если ещё не догадался.
– Догадался.
– Договоримся о терминах. Этих двоих называем «объект», а то, что они делают с людьми – «захват».
– Захват… Точное слово, товарищ полковник.
– Геракл, земля ему пухом, про Хавченко у тебя разведал?
– Не разведал. Не так дело было.
Дмитрий рассказал, как. Гере уже всё равно, а делу, глядишь, поможет. Только какому делу?
– Тут ведь как, Дмитрий… Благодаря этому он и не вылетел со службы. Убедил меня устроить засаду в пивбаре. Операция «Контакт». Людей у нас мало, подготовленных – совсем нет. Поспешили, рано было вязать. Ждать надо было, пока захват не пойдёт.
Дмитрий решил промолчать. Молчание – золото.
– Доставили их к нам, и началось. Выяснили, где работают. Метнулись на завод – а там сплошные странности. Ни имени их нет, ни фамилий, но все их знают, все помнят. Кадровичка чуть с ума не сошла – говорит, всё оформляла по закону. Кассир зарплату выдавала. Без ведомостей. В цеху работяги характеризуют положительно, но ничего конкретного сказать не могут. По месту жительства тоже – старушка божий одуванчик: сынки и сынки…
Ага, божий одуванчик, не без злорадства подумал Дмитрий. «Молчание – золото»!
– Самая чертовщина началась, когда их по отдельным камерам развели, прессовать всерьёз. Как к фантастике относишься?
– В смысле? К литературе, что ли?
– Конечно.
– Я как-то вообще мало читаю.
– Зря, Дмитрий. Читать надо много. И фантастику тоже. Итак, чтобы тебе было понятно, в каждой камере их всё равно было двое.
«Молчание – золото!»
– Вижу, тебя ничем не удивишь. А наши работники чуть с ума не сошли. Объект утверждает: мы можем быть только вместе, всё, точка. Тут и меня вызвали, я был в отъезде. Лично убедился. И Геракл мне не понравился. Всё его к объекту тянуло. Не в смысле расследования.
– Понимаю.
– К ночи на них плюнули, пусть уже будут в одной камере, а они исчезли. Твой ход, лейтенант.
Дмитрий – в который раз – рассказал о ночном визите Геры, утреннем визите близнецов, вызове в КГБ, последнем разговоре с Гераклом, беседе с Хавченко и захвате взбесившегося дежурного по управлению. И последний штрих – больница. Откровенность за откровенность. Как он сказал – баш на баш? Ну, получи. Вспомнил про термические эффекты, хотел показать ладони, но вдруг понял, что руки-то – не болят. Глянул украдкой – ладони как ладони, чистые. Этот козырь в игре оставим. Хотя, может, это и не козырь окажется.
Симоненков потёр виски. На лицо будто уронили маску усталости.
– Выводы, выводы, старлей. Мы должны понять, что такое «захват».
Дмитрий пожал плечами.
– Тут как раз всё понятно. Объект усиливает в человеке до предела… как бы это… то, чего тот больше всего от жизни хочет, такое, в чём иногда сам себе не признается.
– Главную волевую доминанту.
– Как? Ну, да, красиво сказано.
– Усиливает или внедряет своё?
– Ясно же, что усиливает. Хавченко. Главная мечта – вечно бухать с понимающими собутыльниками. Гера… – Дмитрий осёкся.
– Да, ты прав. Только почему из людей только дерьмо прёт? Обидно.
– А это ещё бабушка надвое сказала, товарищ полковник. Дерьмо на то и дерьмо, что воняет. И воняет крепко. А хорошими делами прославиться нельзя. Может, они кого и на хорошее сподвигли, только кто об этом узнает?
– Да, тут ты меня, старлей, подловил. Версия принимается. А сам-то как?
Вот он, главный вопрос. Есть человек, бывший в захвате, и вроде – ничего. Осторожно, Дима, осторожно.
– Сам-то… Много думал, товарищ полковник. Был захват, не отрицаю. Понесло меня в оперативно-розыскную степь. С тех пор, несомненно, обострилась интуиция и аналитические способности, оперативные навыки усилились.
– К объекту тянет?
– Тянет. Но в том же ключе. Разобраться и повязать.
– Отлично. Хоть один нормальный. И второй – под наблюдением специалистов.
– Там уже лечение надо.
– Да, мы следим за развитием ситуации. В общем, старлей, как бы Михалыч не пугал, а быть тебе капитаном. И награду получишь – от нашего ведомства, так весомее. Не Михалычу со мной папахами мериться. Геракл покончил с собой – это уже факт.
– Если я инсценировал его самоубийство, зачем бы выпускать Хавченко?
– Так и Хавченко той же ночью…
– Суицид?
– Так точно. Поэтому будем нашего сотрудника лечить и опекать. – Симоненков снова потёр виски. – Понимаешь, Дмитрий, что такое неуправляемый фактор в стране? В нашей стране?
Дмитрий кивнул.
– Ни хера ты не понимаешь, опер. А если я в захват попаду? Или секретарь обкома? А о том, что у нас ядерная держава, ты забыл?!
– Ох, мать его…
– Боюсь я. Просто по-человечески – боюсь. Всякого видал, но такого…
Симоненков открыл шкаф, вынул коньяк. Импортный. Плеснул сразу по полстакана.
– Давай, капитан, за нашу победу. До дна.
Они чокнулись, Дмитрий вылил в себя огненную жидкость. Удивительно, но закусывать не понадобилось. Умеют делать буржуи.
Глава восьмая
Старший лейтенант Белозёров ошибся. То ли переоценил Дмитрий своё новоявленное чутьё, то ли последствия нового контакта с «объектом» сказались, но близнецы не покинули клинику. Просто вернулись в палату номер двадцать три.
Вечером дежурный врач – а это как раз был всё тот же доктор Дубровин – после просмотра новостей решил сделать обход больных. Формально обязательный вечерний обход многие врачи запросто пускали побоку, но к алкоголизму Макс был не склонен, с медсёстрами шашней не заводил, памятуя золотое правило: где живешь, там не гадь. Не спится, а занять себя чем-то надо. К тому же, погода за окном менялась – синих летних сумерек не случилось, город накрыло плотной тучей, вдали слабо ворчали раскаты грома.
Максим выбрался из ординаторской, зевнул. Прошёл мимо поста дежурной медсестры. Дежурила нынче Зинаида, тридцатипятилетняя жилистая тётка ростом под метр восемьдесят, с лошадиной челюстью, узкими, вечно поджатыми губами, малоразличимой грудью и сорок пятым размером обуви. Макс её недолюбливал, хотя та могла в одиночку любого больного усмирить.
– На обходец, Максим Олегович? А укольчики-таблеточки потом?
– Потом, Зина, потом.
Обход – рутинное, в общем, дело. Осмотр пациента, опрос, пометка в журнале – следующий. Однако перед палатой номер двадцать три доктор Дубровин ощутил прилив воодушевления. «Аутисты»!
Близнецы недвижно сидели на койках. Макс поставил стул посреди палаты, уселся.
– Что, ребята, как самочувствие? Молчите? Как же мне вас расшевелить? Ничего, завтра начнём работать. Эх, а ведь я вам где-то завидую. Посижу с вами. С кем ещё поговоришь, душу выльешь? – доктору вдруг сделалось необычайно уютно, молчаливые собеседники внушали доверие, с ними – и поговорить о наболевшем, хоть и пациенты, а всё же люди, не манекены. – Плохо мне тут, ребята. Три раза курить бросал – всё равно начинаю. Страшные тут дела творятся.
Близнецы глядели на него, и было в их взглядах столько искреннего сочувствия, что доктор Дубровин незаметно для себя уже полагал, будто собеседники не только осознают его слова, но и целиком, как говорится, разделяют и поддерживают.
– Что благодарные родственники и пациенты несут – это ладно, это правильно. Зарплата врача – сами знаете. Чаще, конечно, конфеты и бухло – не поверите, пацаны, уже не знаю, куда эти бутылки девать – иногда товар какой дефицитный, но лучше бы почаще деньги несли. Хотя и связи, да. Знакомства тоже важно. Это правильно. Если б к нам ещё диссидентов не сплавляли на лечение, вернее – так называемое лечение. Диагноз «вялотекущая шизофрения» знаете?
Двое кивнули, приведя Макса в состояние, близкое к восторженному трансу. Свои люди! Можно доверить наболевшее!
– Не могу я здоровых людей калечить! Я же врач, я клятву давал! Для кого-то, может, пустой звук, а я так не хочу! За последние два года троих нам присылали. Двоих потом выпустили – там психика восстановится, психика, братцы, вообще штука пластичная, – третьего обратно забрали… туда. Ну, вы понимаете.
Они понимали. И Макс понимал, что понимают, и что понимают, что он понимает, что они понимают… Матрёшка в голове играла яркими красками, и доктор сбился на скороговорку.
– А с девчонкой этой – не могу, ребята, не могу, это уже выше моего понимания, что с ней творят, нельзя так с человеком, пусть она хоть настоящий антисоветчик, но чтобы так глушить, и санитары её месяц каждый день насиловали, пока ей всё равно не стало, а я даже к главному ходил, хоть верьте, хоть не верьте, ходил, что ж вы делаете, а упырь этот, согласно моим сведениям, лечение протекает по правильной схеме, и вообще, молодой человек, не суйте свой длинный нос, прищемят, вот так, а что я могу? Что я могу?!
Макс перевёл дух. Закурил. Закашлялся. И медленно произнёс:
– А я могу. Ребята. Давайте её освободим. Вы ведь мне поможете? С санитарами я управлюсь: скоро придут спирт клянчить. Я туда две ампулы клофелина…
– Три, – неожиданно сказали близнецы.
– Что – три?
– Три ампулы.
– Эх! – доктор Дубровин стукнул кулаком о ладонь. – Я так и знал! Вы ж медики! Точняк, на таких бугаёв в аккурат три ампулы. И салазки не загнут, и спать будут мёртво. Только вот Зинаида ещё… Что-нибудь придумать надо… Придумаем, а?
И понял – придумают.
– Сейчас я клофелин забодяжу, Семён же при этом… в наблюдательной неотлучно, значит, загляну, они и спросят насчёт «накатить». Ну, была не была.
Макс, решительно сверкая карими глазами, заломив густую бровь, вышел из палаты, держа на лице выражение крайней озабоченности. Быстро вернулся в ординаторскую, отцедил в мерный стакан двести граммов спирта, вытянул шприцом содержимое трёх ампул и вогнал в спирт. Так же решительно ворвался в наблюдательную – на ночь её никто не запирал.
Санитары были оба здесь.
– Как пациент?
– Хреново, Олегович, – отозвался Степан. – Как мешок с говном.
Макс бегло осмотрел лежавшего лицом к стене лейтенанта – да, симптомы депрессии проявлялись с невероятной скоростью, но сейчас доктору Дубровину было не до этого.
– Олегович… Нам бы это… вечерок скрасить…
Санитары получили свой спирт. Макс выждал для верности минут пятнадцать. Сидеть он не мог – метался по ординаторской, курил одну за другой. Небо раскололось вспышкой, хлынул ливень. «Пора», – решил доктор.
Возле наблюдательного поста дежурной медсестры отсвечивали пижамами близнецы. Сама Зинаида возвышалась над ними и что-то излагала. Рядом сверкала хромом тележка со шприцами и препаратами.
– Максим Олегович, хороший ты мой, – Зинаида так резво кинулась к доктору, что он чуть не отскочил в сторону. – Давай сегодня с этой сучки начнём? Давай, а?
– Это вы о ком, Зина? – на всякий случай уточнил доктор, хотя уже догадался.
Придумали! Ребята что-то придумали!
– Со шлюхи этой антисоветской!
– За что ж вы её так?
Зинаида упёрла руки в боки.
– Ей, значит, жужжать можно, да? Она, значит, советскую власть не любит, и ей можно? Я, может, тоже много чего не люблю, да только не жужжу, вон, клизмы молча дебилам твоим ставлю да капельнички! А эта, значит, страдалица! Шлюха!
– Зина, что вы, право. Знаете, что не по своей воле.
– Расскажи кому другому! Кабы не хотела – голову себе об стену б разбила, вены бы перегрызла. А раз терпит – хочет. Ненавижу этих чистеньких. С этого дня – фиксировать сульфазином. И двойной галоперидол, и аминазин. Чтобы овощем стала, чтобы ссала под себя, но жила!!! Жила, гнида!
Всё это Зинаида изрекала, двигаясь размашистым шагом, катя перед собой лязгающую тележку. Невысокий доктор еле поспевал следом. Двое держались чуть позади.
– Открывай, – рявкнула медсестра.
Макс пожал плечами, отворил бокс.
В тусклом жёлтом свете слабой лампы – маленькое, без окон, помещение. Из мебели – только койка да привинченный к полу табурет. На койке женщина: пустой равнодушный взгляд серых глаз, сбитые в колтун светло-русые, словно выцветшие, волосы, белое, прозрачное даже в этом болезненном освещении лицо. И нельзя сказать, было ли это лицо красивым или, напротив, не очень – оно никакое, пустота льётся откуда-то изнутри и не даёт понять.
– Эй, красавица, а ну, спускай штаны, – бушевала Зина.
В руках у неё холодно блеснул первый шприц. Сульфазин. Две инъекции в ягодицы – и пациентке, да полно, какой пациентке – жертве, станет нестерпимо больно. А шелохнуться не сможет.
– Пошевеливайся! Ну, кому сказала, жопу подставляй.
Женщина медленно и равнодушно откинула одеяло и принялась поворачиваться на спину.
Дохнуло холодом. Мимо Макса промелькнула тень – он не сразу сообразил, что это близнец. Тот взял медсестру за предплечье – тем же жестом, каким его давеча хватал Дмитрий, и небрежно толкнул на табурет.
Зина ойкнула, шприц упал и разлетелся вдребезги.
– Кто мы? – голоса прозвучали громом, не хуже, чем только что за окном.
Зинаида закатила глаза, содрогнулась, уронила голову на грудь.
– Жить будет? – деловито осведомился доктор Дубровин.
Двое кивнули.
Женщина на койке лежала, подложив руку под голову, и смотрела куда-то в одной ей ведомые дали…
У изголовья встал второй близнец. «Как я их различаю»? – запоздало удивился доктор, и тут же понял – от этого веяло теплом. Близнец сомкнул ладони над головой женщины. Веки её медленно смежились, черты лица смягчились, а дыхание сделалось ровным.
– Да… – тихо выдохнула она. – Да… Так… Так хорошо.
И стала медленно садиться. Близнец продолжал держать ладони сомкнутыми над её головой, не касаясь, однако, волос.
– Я помню… лето, у бабушки на даче… качели… папа ловит рыбу… папа, не надо, она живая, ей больно…
Близнец уже не просто держал ладони, он делал движения, будто месил невидимое тесто.
– Школа… Антон… зачем лезть целоваться, когда не умеешь?.. ура… я поступила… сессия… Иван… Сергей Анатольевич… кружок… Стругацкие… хватит… хватит!
Близнец сделал особенно закрученное движение и резко отдёрнул руки.
Серые глаза открылись.
А ведь они не совсем серые – с зеленцой.
Женщина смотрела осмысленно, смертная тоска ушла с лица.
– Что происходит? – спросила она.
– Женечка, послушайте, – заторопился Дубровин. – Мы пришли спасти вас.
Подобие улыбки скользнуло по бескровным губам.
– Вы шутите. Это какой-то очередной иезуитский эксперимент.
– Нет! Пойдёмте же. У нас мало времени!
Дальнейшее доктор помнил туманно. Вот он запер Зину, храпящих санитаров, вот пишет близнецам адрес – отвезёте, там укроют. Вот звонит на проходную – Корнилыч, отворяй, срочный вызов. Вот лихорадочно ищет в каптёрке, во что бы переодеть Евгению, близнецы свою одёжку отыскали, а для Жени нашлось лишь замызганное драповое пальто, ничего, сойдёт. На улице ливень, доктор под козырьком машет на прощанье больничному катафалку, – так персонал называет это почтенное средство передвижения, но двое возвращаются и, не обращая внимания на струи воды, стекающие по лицам, глядят в само сердце: