Летун
Елена Первушина
Летун
© Е. Первушина, 2019
© ООО ИД «Флюид ФриФлай», 2019
Летун
(роман)
Пролог. Летун отпущен на свободу
В старину говорили, что когда Великий Мастер хочет испытать человека, то он прежде всего испытывает его терпение. «И посылает ему кого-то, кто задает дурацкие вопросы!» – мог бы добавить Аверил.
– Так вы действительно называете себя летунами? – Господин Старший Муж возвел очи к небу и прижал ладони тыльной стороной ко лбу, демонстрируя ужас перед столь явным святотатством.
Аверил тоже был готов задрать повыше голову и взвыть от досады: парад уже начался, а он вовсе не там, где ему по всем законам божеским и человеческим следует быть, – не в ангаре с «Лапочкой» – а здесь, на трибуне, при Господине Старшем Муже, который то ли искренне, то ли в каких-то своих целях решил разыграть приступ благочестия. Но отец Остен очень хотел заполучить партию бамбука для своих экспериментов с легкими планерами, а потому приходилось терпеть и улыбаться.
– Нас называют летунами, – осторожно сказал Аверил. – Но не часто. Вы не должны забывать, что в наших широтах живые летуны…
– Мы предпочитаем называть их Друзьями, – тут же одернул его Господин Старший Муж.
– В наших широтах живые Друзья не водятся, – исправился Аверил и заработал изумленный взгляд от матушки Остен, сидевшей по левую руку от него.
Кажется, матушка Остен не прислушивалась к разговору, а услышала только последнюю фразу и конечно же не могла не удивиться. Аверил подарил ей любезную улыбку. Матушка Остен поджала губы. Аверил ее прекрасно понимал: он занимал место ее супруга. Отец Мастерской должен восседать на трибуне, показывая себя городу и миру, а его, Аверила, место в ангаре, чтобы проводить «Лапочку» в полет и… да, еще раз лично проверить, как уложен парашют.
«Зачем я учил иностранные языки?! – с тоской подумал Аверил. – Зачем учил так хорошо? На математику надо было налегать – тогда у отца Остена не было бы повода всучивать мне всякого иноземного гостя и сбегать в ангар, под крыло к “Лапочке”».
По площади шагала гвардия Государственного совета – золотые кокарды, синие мундиры, красные всплески орденских лент; эхо металось между колоннами и балконами окружающих площадь домов, но Аверил не отрывал взгляда от неба – аэропланы уже должны были стартовать и пройти над площадью в ближайшие минуты. И в самом деле, где-то у самого горизонта, на пределе видимости ему удалось различить две темные точки. Аверил повернулся к матушке Остен – Господина Старшего Мужа он предпочитал не тревожить, пока тот помалкивает, – и увидел, что почтенная дама извлекла из сумочки огромный флотский бинокль и также неотрывно вглядывается в двух крошечных мух, внезапно замаячивших в ослепительно синем летнем небе. Потом матушка Остен опустила свой «лорнет», медленно покачала головой и протянула его Аверилу. Он прильнул к окулярам, и сердце у него упало…
Одного взгляда на абрисы стремительно приближавшихся к площади бипланов было достаточно, чтобы понять: это иностранные гости-гастролеры «Бриз» и «Фортуна». «Лапочка», носившая в официальных пресс-релизах гордое имя «Звезда Севера», в воздух так и не поднялась.
* * *– Значит, фыркает? – Отец Остен, бессменный руководитель Мастерской на протяжении последних двадцати лет, укоризненно поглядел на «Лапочку». – Фыркает, говорите?
– Да ни в коем разе! – Ланнист, ответственный за полет механик, вытер лоб черной от грязи и масла рукой. – Как продули, так ни в коем разе уже не фыркает. Хрюкает и визжит даже. Видно, всерьез раскапризничалась.
Остен тоже вытер лоб и глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Кажется, Ланнист в свое время похоронил в себе поэта. Может, оно и к лучшему, что похоронил, и все-таки хотелось бы, чтобы могила была поглубже и честный механик выражался бы не так витиевато. Пару минут назад, когда отец Остен как раз собирался проводить в ангар важных гостей из военного ведомства, ему буквально при всем честном народе доложили со слов ответственного механика, что мотор «Звезды Севера» «фыркает и фордыбачится». Пришлось раскланиваться перед важными гостями, уговаривать их посидеть пока на трибунах и уходить, ловя спиной не слишком уважительные взгляды и мысленно подсчитывая утекающие сквозь пальцы деньги. Нет чтобы сказать что-нибудь вроде «подготовка к запуску идет успешно, но пилот хотел бы уточнить некоторые детали лично с вами, отец Остен». Кто угодно догадался бы как следует подать неприятное известие – кто угодно, только не его ребята. Им главное, чтобы машина была в воздухе, а дальше – трава не расти.
Пока он спешил к ангару, Ланнист переменил свое мнение. Теперь мотор уже не «фыркал и фордыбачился», а хрюкал и повизгивал. Причем ухо отца Остена не различало никаких тревожных звуков. Мотор как мотор. Не искрит пока. Так в первый раз, что ли?!
Гораздо больше капризов мотора беспокоил отца Остена полосатый конус – измеритель силы ветра, поднятый высоко на мачте над летным полем. Если полчаса назад, когда Остен уходил из ангара, этот конус лишь слабо подпрыгивал и снова льнул к мачте, то теперь он залихватски выплясывал в вышине. Ветер пока что был «свежий», но набирал силу с каждой секундой, и Остен знал: не он один, видя эти ужимки и прыжки, вспоминает такой же ясный и ветреный день, когда «Малыш» внезапно клюнул носом, сорвался, Эспер не сумел выровнять его и мгновением позже оба – «Малыш» и его летчик – превратились в огромный погребальный костер, а потом в черный жирный пепел, оставив вдовами и «Лапочку», и молодую жену Эспера.
Остен стоял, засунув руки в карманы, ему не хотелось ни одним словом, ни одним движением выдавать сомнения, которые его сейчас одолевали. Может, это и к лучшему, что «Лапочка» сегодня раскапризничалась? Может, ну их всех в болото: и парад, и вояк с их деньгами – и умнее сейчас отступить, признать, что полеты небезопасны и не будут безопасными еще лет десять, если не больше. Пускай там «Бриз» с «Фортуной» потешают почтенную публику, а мы уйдем, пусть проигравшими, но достойно, опять на зимние квартиры, на гроши, подкинутые любопытствующими доброжелателями, полусумасшедшими патриотами, экстравагантными купцами. Уйдем, чтобы через десять – да пусть даже через двадцать! – лет выкатить на поле машину, которая не будет ни фыркать, ни фордыбачиться, ни хрюкать, ни визжать, а будет работать – без капризов, без неприятных сюрпризов будет ездить по воздуху, как по земле.
Он глянул на конус (все та же опасная свистопляска), на суетившихся вокруг «Лапочки» подручных Ланниста, потом перевел глаза на кабину пилота. И на Гая – второго коротышку в их команде (на три сантиметра выше Эспера и на пять килограммов тяжелее) – последнего, кто мог вписаться между штурвалом и огромным спиртовым баком, не утратив ни свободы движения, ни присутствия духа. Гай, не снимая огромных шоферских очков, помахал отцу Остену, показал на винт и выразительно крутанул кистью – давайте, мол, шеф, заводите.
«Они не поймут», – осознал вдруг Остен.
Что не простят – ладно, неважно, простят, никуда не денутся, слишком дисциплинированны и хорошо воспитаны, чтоб не простить. Но не поймут, даже если попытаются. Если сейчас он даст отбой, позволит «Бризу» и «Фортуне» безраздельно господствовать в небе, он потеряет не только деньги и внимание правительства – он потеряет всю команду и будет просто не с кем строить ту идеальную чудо-машину, которая сейчас предстала в его мечтах. Они, конечно, не уйдут из мастерской, такого давно не бывало, чтобы ученики уходили из мастерской, а эти не настолько безумны, чтобы пойти на открытое восстание. Нет, они просто опустят руки и будут терпеливо ждать, пока он сам под давлением «обстоятельств непреодолимой силы» объявит о закрытии Мастерской так же, как сейчас собирается объявить об отмене полета. Они еще слишком молоды. Да и случившееся с Эспером – не повод, чтобы остановиться и подумать, а только новый вызов. И если через минуту Гай, как и Эспер, взойдет на жертвенный костер, это только добавит им злости и азарта.
«Молодость, – подумал Остен. – Что ты с ней сделаешь?! Мало им того, что они унаследуют землю после нас, они полны решимости довести нас до ручки еще при жизни».
Вздохнув, он поманил рукой Ланниста:
– У нас ведь найдется в хозяйстве стальной трос?
Через минуту трос был намотан на ось пропеллера – шоферские очки Гая подсказали отцу Остену идею, – и вся компания, включая Остена, но исключая Гая, с веселым уханьем раскручивала несговорчивый мотор. А еще через пару минут капризуля, словно проникшись общим энтузиазмом, деловито затарахтел, и «Лапочка» грузной утиной походкой побежала по взлетному полю, подскакивая на колдобинах, потом под дружное «ура!» взмыла в воздух.
* * *Если кто-то еще на границе или уже в столице сказал заезжим летунам с «Бриза» и «Фортуны»: «Добро пожаловать, чувствуйте себя как дома!», – то они восприняли эту формулу вежливости слишком буквально. Выкомаривали в воздухе такое, что Аверил лишь скрипел зубами в бессильной злости. «Фортуна», взревывая моторами, раз за разом проносилась над трибунами, заставляя дам пригибаться, хватаясь за шляпы, и визжать от восторга. «Бриз» же, забравшись вверх на сотню метров, замер на секунду, как на вершине горы, и отвесно ринулся вниз.
– Падает! – ахнули на трибунах.
– Катастрофа!
– Батюшки! Что делается?!
По счастью, «Бриз» падал не на трибуны, а на опустевшее в тот момент поле, так что паника не началась, напротив, все замерли в жадном нетерпении: ой, что сейчас будет! Но на сей раз ничего страшного не случилось. Почти у самой земли «Бриз», словно поймав невидимую волну, выровнялся и стал описывать над полем широкие круги. Публика взревела от восторга.
Матушка Остен спрятала бинокль в сумку, достала вязание и углубилась в работу, демонстрируя соседям по трибуне, что ее нисколько не занимают штуки заезжих гастролеров. Увы, ее патриотический порыв остался практически незамеченным. Господин Старший Муж так и сидел в столбняке: видно, он наконец понял, почему авиаторов называют летунами – потому что они правда летают, – и теперь пытался как-то вписать эту сокрушительную истину в свою насквозь религиозную голову так, чтобы оставить место для Основного Догмата: Не Дано Подняться В Воздух Никому, У Кого Менее Четырех Рук.
Аверил в тоске уставился на дальний конец поля. По сценарию, под занавес должны были появиться танки – еще одно пикантное новшество в системе обороны страны, вполне способное возбудить дам и отвлечь их от небесных фигляров. Но танков пока не было, и с каждой секундой позорный провал Мастерской становился все очевиднее и все нестерпимее.
«Мне там надо быть! В ангаре!» – думал Аверил. Хотя, по правде говоря, вряд ли он смог бы чем-нибудь помочь – были в Мастерской люди и постарше, и поопытнее. Но страсть как не хотелось идти на дно, не попытавшись прежде сделать невозможное и, если не получится, повторить попытку еще раз.
И тут случилось чудо.
Аверил и матушка Остен не смотрели в небо, а потому пропустили появление «Лапочки». Они просто услышали знакомый гул моторов, подняли головы и больше уже не могли смотреть ни на что другое и думать ни о чем другом. Теперь их, как прежде Господина Старшего Мужа, разбил религиозный паралич.
«Лапочка» медленно, широкими кругами набирала высоту. Шла она ровно, не вихляясь, не дергаясь и не подскакивая, просто забиралась все выше и выше, прямо к солнцу, оставив далеко внизу и «Бриз», и «Фортуну».
Вот «Бриз» пошел на снижение, следом за ним потянулась и «Фортуна», но «Лапочка» только разогрелась. На трибунах задирали головы, ложились на спины, лишь бы не упустить ни мгновения из ее «царственно-прекрасного», как напишут назавтра в газетах, полета. По расчетам Аверила, она поднялась уже по меньшей мере на четыреста метров и уверенно укладывала под свои крылья пятую сотню. Оркестр грянул гимн. И когда на поле выползли танки – маленькие и неуклюжие, похожие на огромных лягушек, присевших на задние лапы, – «Лапочка» чинно покачала крыльями, приветствуя детей братской Мастерской, и зрители, опомнившись наконец, разразились аплодисментами. Дамы замахали зонтиками, мужчины заулюлюкали, и Аверил едва расслышал, как рядом с ним Господин Старший Муж шепчет: «Довольно, довольно, так не должно… я должен…»
В первую секунду Аверил просто не обратил на этот шепот внимания, а потом уже было поздно – Господин Старший Муж сполз с трибуны, проскользнул между рядами скамеек вниз, к Парадному Полю, пригнулся и мгновенно, как-то легко и изящно, нырнул под ближайший танк.
Аверил успел увидеть это короткое движение, но больше не успел ничего – ни вскочить, ни крикнуть. Гусеницы танка без труда перемололи тело Господина Старшего Мужа, смешав его плоть с той самой землей, где, по его мнению, должны были навечно оставаться все, у кого меньше четырех рук.
Оркестр взвизгнул и смолк. На трибунах ахнули. Танкист, ощутив неожиданное препятствие, свернул в сторону и заглушил мотор.
«Он же ничего не мог увидеть! – с ужасом подумал Аверил, воображая себя на месте невольного убийцы. – Там же просто узкая щель и видно, наверное, только башню того танка, что впереди, а вниз просто не посмотришь! Бедный парень!»
А в ясном синем небе над их головами непричастная земным заботам, гордая и свободная «Лапочка» – теперь истинная «Звезда Севера» – завершала свой царственный, победный полет.
Часть первая. Я
Глава 1. Я и Ти
Ти бежала по мокрой от дождя мостовой, подобрав юбки, то и дело оскальзываясь на камнях. Здесь, в Квартале Предков, можно было появляться лишь в ритуальных деревянных сандалиях на высоких каблуках, так что у Ти замерзли пальцы ног и, кроме того, она поминутно рисковала подвернуть щиколотку, и тогда весь ее сегодняшний отчаянно смелый план пойдет насмарку.
«А вот Я надевает сапоги! – билось в голове у Ти. – Говорит, что под юбками все равно ничего не видно, и надевает. А я – дура!»
В результате она все-таки споткнулась – уже на ступеньках, но, к счастью, смогла удержать равновесие и не ударилась.
Заслышав звон колокольчика на двери, Учительница Моэ пошевелилась за ширмой (до Ти долетел тихий скрип шелка) и негромко произнесла:
– На этот раз ты не опоздала, дитя. Вижу, наш разговор пошел тебе на пользу.
Ти скользнула в раздевалку, быстро ополоснулась в лохани, даже не почувствовав, холодная вода или теплая, и натянула платье и пелерину для танцев, принадлежащие Я. Пока все шло хорошо. Еще вчера вечером, когда мать объявила Я день уединения и велела служанке известить Учительницу Моэ, что ее ученица пропустит занятие, Ти поняла, что судьба дает ей шанс. За серебряную монетку служанка согласилась забыть о поручении. Мать не стала проверять – она никогда не сомневалась в своем авторитете и даже мысли не допускала, что служанка может ослушаться, а младшая дочь – воспротивиться уготованной судьбе. Если уж Эстэ Спиренс как-то обмолвилась за обедом, что ее старшая дочь Янтэ станет Танцовщицей, а младшая – Тиэ – унаследует дом и торговлю, то это равнозначно тому, что за летом приходит осень, а за осенью зима. Однако Тиэ не была бы дочерью своей матери, если бы не попыталась поспорить с судьбой.
Сняв сандалии, она скользнула в полумрак зала и преклонила колени на песке танца. Услышав ее шаги, Моэ вскинула голову и, не говоря ни слова, придвинула к себе поближе две высушенные челюсти Летуна – верхнюю и нижнюю. Костяные наросты на челюстях при соприкосновении издали негромкие четкие щелчки. Так перекликались между собой Друзья, так испокон веков со времен заключения первого Союза и основания первой Школы отбивали ритм для Танцовщиц.
Под сухой и четкий ритм Тиэ вскинула руки, неприятно удивившись их тяжести – в край пелерины вшивали свинцовые грузики, для того чтобы сделать движения Танцовщиц более скупыми и отточенными. У Тиэ никогда не было своего платья для танцев, и на секунду она испугалась, что ничего не сможет и просто опозорится, но тут же, как всегда, когда ей бывало тяжело, поспешно подумала: «Это не я, это не со мной!» – и забыла о себе. Остались только щелканье челюстей да холодный неровный песок под ногами. На рассвете служки переворошили его граблями и накидали туда камней и узловатых веток, чтобы песок стал похож на сухую землю в Рощах Друзей. И сейчас Тиэ чувствовала эти неровности при каждом шаге. Только они больше не были помехой – наоборот, они были опорой, и в те секунды, что проходили между шагом и шагом, между камнем и камнем, между щелчком и щелчком, Тиэ казалось, что она парит, поднимается над землей, что она закручивает вокруг себя весь мир. (Разбила одно слишком длинное предложение на два.) Она чувствовала взгляды невидимых Друзей, словно и в самом деле была в роще, а не в Школе танцев, и без страха открывала им свои руки и свое сердце.
Внезапно ритм смолк, могучая волна, подхватившая Тиэ, мягко отхлынула. Девушка зашаталась, едва удержав равновесие. Она чувствовала, как капли пота текут по спине, как все мышцы дрожат от усталости.
– Подойди ко мне, дитя, – голос Моэ звучал ровно и безразлично, но у Тиэ сжалось сердце.
Она сделала несколько шагов и, все еще не сходя с песка танцев, опустилась на колени перед сидящей на подушке старухой.
– Подними голову, – приказала Моэ.
Тиэ подчинилась. Теперь она ясно видела странные белесые глаза учительницы – подарок Друзей, который те давали лишь самым великим Танцовщицам. Белая дымка, затягивавшая хрусталик с ходом лет, делала Моэ полуслепой в обычном мире, но позволяла отсечь детали, сосредоточившись на языке движений, на самой сути Танца. Это означало, что Танцовщица может стать Учительницей.
Жесткие сильные ладони Моэ легли на лицо Тиэ, пальцы медленно сползали от лица к подбородку, читая черты. У Тиэ бешено колотилось сердце. Она не сомневалась, что Моэ ее раскроет, лишь надеялась, что это случится после танца. Так оно и случилось. Дальше, ей мечталось, Учительница положит ей руку на плечо и скажет: «Встань, девочка. У тебя душа Танцовщицы. Я поговорю с твоей матерью, чтобы она отдала тебя учиться. Грешно зарывать такой талант в землю».
– Встань, дитя Младшего Мужа, – произнесла Моэ. – Ты хорошо танцевала, но ты не должна впредь нарушать волю твоей матери. Возвращайся домой и прими свою судьбу.
Тиэ знала, что не должна возражать, что спорить бессмысленно и этим она лишь выкажет неуважение к Учительнице, но она знала и то, что это ее последний шанс.
– Мне кажется, что моя судьба здесь, – прошептала она.
– Если бы твоя судьба была здесь, ты не проникала бы сюда обманом, – голос учительницы был так же сух и равнодушен, как щелканье челюстей Друзей. – Иди, дитя Младшего Мужа, и больше не пытайся достичь своего бесчестными средствами.
Тиэ закусила губу, чтобы не расплакаться. Заплакала она уже в раздевалке, когда снимала пелерину и проклятая свинчатка больно ударила ее по спине.
Глава 2. Я тоже плачет
День уединения полагалось проводить лежа на полу, чтобы яснее почувствовать свою ничтожность и холод матери-земли. В комнате Янтэ в тот день, также во исполнение обычая, не топили, зато в соседних комнатах служанок печи с самого утра были жарко натоплены, и под нижними краями ширм гуляли волны теплого воздуха. Эстэ Спиренс всегда очень точно знала, что ей нужно: ее дочери должны были оставаться благочестивыми и здоровыми в равной мере.
Янтэ в черных одеждах дня уединения лежала у самых ширм, закинув руки за голову, однако мысли ее были далеки от благочестивой отрешенности – наоборот, она напряженно вслушивалась в звуки дома. После обеда все на час расходились по своим комнатам: пока хозяйка Эстэ почивала, она не терпела в доме шума, а слух у нее был, как у самих Друзей.
Вот прозвучал колокол, отмечая конец обеда, вот заскрипели по всему дому двери, зашлепали сандалии. Наконец все стихло так, что стал слышен скрип флюгера над крышей.
Янтэ вскочила на ноги, скинула черные одежды и, оставшись в исподнем цвета бурых листьев, забралась на кровать. Достала из тайника между кроватью и стеной потрепанную тетрадь, сунула в сумку и навалилась на оконную раму.
С немалым трудом ей удалось приподнять ее примерно на треть высоты окна. Янтэ скользнула в щель, спрыгнула наземь и, прижимаясь к стене дома, побежала к кухонному павильону. На стене у двери висели шаровары и накидка судомойки. Янтэ натянула их, прихватила еще и сандалии, потом снова вышла во двор и вывела из-под навеса старый раздолбанный велосипед.
Усадьба Спиренс стояла на холме, с которого открывался великолепный вид на город. Но для Янтэ это великолепие было привычным, да и к тому же все ее внимание было поглощено тем, как справиться с капризным рулем на грязном скользком склоне. Поэтому она не удостоила и взглядом одноэтажные кварталы, в которых уже загорались фонари, мохнатые черные шарики деревьев, поднимавших к небу кроны почти из каждого двора, темную широкую ленту реки, бегущую от гор на западе до великих болот в дельте на востоке.
Годы обучения в Школе Танцовщиц не прошли даром – Янтэ отлично держала равновесие. Ее не вышибли из седла ни ухабы, ни колдобины, полные жидкой грязи после недавних дождей. Девушка одним махом пролетела аристократические кварталы, затем ей пришлось притормозить и влиться в спешащую к парому толпу мужчин и женщин в таких же, как и у нее, простых одеждах, на таких же дешевых старых велосипедах. Это была прислуга, торопившаяся использовать свой обеденный час, наступавший как раз после обеда хозяев, – для многих из них единственный час в сутки, который они проводили с семьей. Одна из древнейших традиций столицы и одна из причин, по которой Эстэ Спиренс предпочитала брать в услужение одиноких.
Велосипедисты спустились в пойму реки. Здесь царствовал сырой нездоровый воздух с восточных болот. Весь берег был застроен маленькими лавочками и кухнями, где можно купить готовый обед для семьи – кусок утки или сома, пойманных в прибрежных тростниках, и стопку лепешек из тростниковой муки, а для тех, кто победнее, – просто обжаренные в золе мучнистые и сладкие тростниковые корни да горсть жирных улиток. Над трубами кухонь поднимался в небо черный едкий дым. У Я сразу же защипало в носу, а рот наполнился слюной, как у маленькой аристократки из детской книжки, которая была такой обжорой, что съедала даже грубый хлеб, предназначенный для лошадей, а потом очень об этом жалела. К счастью, у Я не было времени, чтобы лакомиться деликатесами поймы и выяснять, какое действие они окажут на ее желудок. Она завела велосипед на паром и всю дорогу стояла у перил, нетерпеливо притопывая ногой и глядя в темную торфяную воду.
На правом низменном берегу реки располагались кварталы бедноты. Янтэ без труда нашла среди деревянных лачуг белое каменное здание миссии. Ее основали три года назад торговцы из Аврелии, для того чтобы учить своему языку и своим наукам мужчин и женщин, работавших на их фабриках. Сейчас ученики как раз с гомоном и веселыми разговорами высыпали на крыльцо – для Янтэ, привыкшей к молчаливой вежливости прислуги, это было так непривычно, что она невольно посторонилась и прижалась к стене. Впервые она испугалась людей, которых обычно едва замечала: здесь, на правом берегу, они были слишком живыми.
Впрочем, если Я что-то и унаследовала от своей матери, так это умение идти прямо к цели, не обращая особого внимания как на других, так и на себя. А поскольку целью ее сегодня был невысокий пожилой человек в аврелианском костюме, вышедший из школы следом за учениками, то Янтэ оставила велосипед у стены и храбро протолкалась к нему сквозь толпу спешивших по домам рабочих.
– Простите, господин Учитель, не могли бы вы уделить мне минуту своего времени?
Она постаралась ничем – ни изяществом поклона, ни произношением, ни выбором слов, ни интонацией – не показать своего аристократического происхождения. И преуспела. Учитель похлопал ее по плечу и сказал со вздохом:
– Ну, пойдем, милочка. Что у тебя стряслось?
Янтэ нервно хихикнула. «Милочка», рука на плече – настоящий аврелианин, прямо как в комических спектаклях. Ох и потешаются же над ним втихую его ученицы!
Они вошли в класс. Янтэ с любопытством рассматривала непривычную обстановку: белые оштукатуренные стены, прямоугольные высокие столы, жесткие стулья. И снова, как на пароме, ее ноздри расширились, только на этот раз она ловила запахи нового, невиданного, неслыханного, нечуянного – запахи другой страны и других людей, другого мира.