Ну ты мужик или нет? Сборник рассказов

из сборника рассказов

Гурий

Мой дед был младше меня на девять дней. Я родилась первого числа львиного месяца августа, а он десятого. Поэтому, он хоть и считался главой прайда, старшинство получалось моё. Дедушка приходился братом своей жене Дарье Григорьевне – тоже был Григорьевич. Имел Райское происхождение – звался Гурий. Из любимых сказок мне было известно, что Гурии живут в Райских кущах и поскольку они все особы женского пола, получалось, дедушка у них главный. Когда племянница называла его коротко «дядя Гутя», сразу же получала от внучатой Гурии выговор.

Потрясением стала встреча с женщиной – Гурией, тёткиной соседкой, оказавшейся на поверку Бабой Ягой, сидевшей в валенках при тридцатиградусной жаре на завалинке своей развалюхи. Наличие у старухи черной курицы убедило в её ведьмачестве и оправдало отсутствие у избушки ног. Сперла их шустрая квохчущая шельма! Оправившись от испуга, признавать старуху Гурией я категорически отказалась.

Гурий Григорьевич – «белый» брат «красного» командира. Первое надолго определило его на земляные работы, второе спасло жизнь.

Главное! Ни у кого не было такого красивого стеклянного глаза, как у деда. Впрочем, дедом его назвать было трудно, даже в пору моей юности. Когда в воскресный день мы совершали ритуальное шествие по «нашему» маршруту, все незнакомые принимали его за моего отца. Григорьевич в синем габардиновом костюме, голубой рубашке с распахнутым воротом, высокий, благоухающий воскресным одеколоном, ведет за руку маленькую девочку кукольной внешности и размеров. Дюймовочка состоит в основном из пышного платьица, полыхающего алыми маками, и красного банта. Дедушка го-о-ордый! Я первая и единственная, пока, внучка, он сам дал мне необычное, звучное имя, каждый выходной гуляет с ребёнком, как молодой папаша. Мы идем по родной улице Горького к знакомому магазину, покупаем две шоколадки «Аленка». Большая пойдет на угощение домашним, а маленькая, размером с ладошку, принадлежит только мне. Фантики со сказочной Аленкой аккуратненько укладывались в жестяную, раскрашенную коробку. Дальше в маршруте место тайное, запрещенное бабушкой страшным заклинанием: «Близко с ребенком не подходить», – уличная пивная. Одноногий стол гораздо выше меня, на уровне глаз только металлические крючки для авосек да дедовы синие брюки и начищенные ботинки. Вокруг дядьки, сдувая пену, пьют пиво, жуют рыбку, блаженно покуривают. Что делает дед мне из-под стола не видно, поэтому на бабушкин вопрос, пил ли он пиво, с чистой совестью отвечаю: «Не знаю». Хотя она и так унюхает «всего одну кружку».

Возможно, профессия наложила отпечаток на дедовский характер, но только утаить выпитую рюмочку дедушка не мог от бабушки никогда, и не только по причине запаха. «Купил разговор!» – немедленно раскрывала она его тайну. «Купи разговору – поговоришь», – советовала язвительно золовке, комментируя её неудачные попытки душевно побеседовать с братом. Но в трудные жизненные моменты именно дедушка говорил, где нужно и кому нужно, веское мужское слово, защищая интересы семьи.

На работе и дома проводил он в одиночестве целые дни в мастерской, напевая за работой. Радио в столярке никогда не было. Чистота, запах дерева, кружева стружек. Вся мебель в дедовском доме сделана его руками. Точеные ноги с фигурой восточной красавицы под огромным, круглым обеденным столом, рюмочки балясин на «последнем этаже» буфета, матовый блеск лака на дверцах шкафа, кожаный корабль дивана, с резной спинкой вместо классической полочки для слоников. «Столяр краснодеревщик» называлась уважительно его профессия, ныне убитая высокотехнологичным ширпотребом.

Пел редко. Играл на гитаре, на балалайке охотнее, но, если случалось ему петь, все замирали. Густой, мощный голос выдавал натуру волевую, чувственную. «Ревела буря, гром гремел, во мраке молнии блистали, и беспрерывно дождь шумел, и вихри в дебрях бушевали» – песня об атамане Ермаке воспринималась бабушкой, как протест всему мироустройству в целом и семейному в частности, она немедленно начинала шикать, что, мол, надо меру знать, пора чай разливать. Бдительность проявлялась уже на подступах к бунту. «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой!» – низко, прочувствованно запевал дед. Обычно жена старалась пресечь митинг и перевести мятежника в безопасное русло: «Ой, папка, не надо о грустном, давай твою любимую». Иногда получалось, и «папка» начинал нашу с ним любимую: «Забота наша такая, работа наша простая… И снег, и ветер, и звёзд ночной полет…». Довольно долго я пыталась понять, что такое «извёст ночной полет», придумывая разные варианты, вместо того чтобы спросить, кто он, таинственный «извёст», делавший загадочной дедовскую песню.

Никогда не слышала, чтобы предки ссорились, просто появлялось какое-то напряжение – бабушкина непривычная молчаливость, дед же всегда был немногословен. Но на семейный уклад размолвки не влияли ни в коем случае. Каждое воскресенье дедушка становился бабушкой. Она не вставала с постели ни свет ни заря, не проводила время до обеда на кухне. Дед надевал коротковатый ему фартук и гремел отчаянно кастрюлями и противнями. В результате «погрома» на круглом, накрытом воскресной скатертью столе, появлялись его коронные блюда: холодец с хреном, рыбный пирог, куриная лапша. Меню страдало одним недостатком – перебором специй: соли и черного перца. Я мужественно – солидарно съедала все, сводя на нет бабушкину критику.

Стирка и глажка. Сам процесс я обычно не заставала, но дискуссии о его результатах слушала в течение всей следующей недели. Бабушкиной патологией домоводства я страдала лет до тридцати пяти. Стирать, полоскать на два – три раза, отбеливать, крахмалить, подсинивать, утюжить каждую складку строго определенным образом до идеального результата, долго переживая досадные промахи. Однажды, когда Григорьевич был в командировке, помочь вызвалась его племянница, о чем сильно пожалела. Безнадежно «испорченное» бельё Гурий вынужден был по возвращении перестирать и перегладить заново. Стиральные машины появились не очень давно, их результат облегчения физического труда некоторое время рассматривался бабушкой критически, до момента выведения собственной технологии машинной стирки. Тут надо уточнить одну деталь. Довольно молодой еще женщиной бабушка перенесла инсульт и до конца своих дней самостоятельно передвигалась только по дому, с помощью трости, переставляемых табуретов и множества ручек, закрепленных на косяках. При этом много лет идеально вела хозяйство большой семьи. Но сейчас речь о дедушке. У них с бабулей была настоящая семья. Мои родители не смогли повторить и части успеха их тандема. Разве что, дядя немножко приблизился к родительским пережиткам успешного домостроя. Построить дом, добыть продукты, наладить быт – кладовую, погреб, теплый туалет в доме (в те давние времена!), добыть новинки чудо – техники, как только они поступили в продажу (телевизор, радиола, стиральная машина, холодильник, увлажнитель воздуха – в 60-е годы, черт побери!), к Новогодним праздникам перебелить весь дом и украсить потолки нежно голубыми облаками, а стены модным «накатом» под обои (можно переделать, если жене не понравится), не забыть шампанское…

Долго берегли меня от взрослой жизни, храня семейные тайны. Думаю, это к лучшему, иначе человек лишается незамутненной радости беззаботного детства. Но взросление приходит неумолимо и превращает Деда Мороза в ряженого дядьку с оплаченными подарками. Уже в отроческом, или даже юношеском, возрасте, мне стала очевидной бабушкина ревность, а чуть позже понятна её причина. Впервые она поделилась со мной, как со взрослой, лет в четырнадцать, хотя, наверное, поспешила, а может, я была недоразвитая, но смысл произошедшего уловила не сразу. Сосед – большой начальник Петр Иванович, был на службе, а его супруга – сдобная, изнеженная Людмила Иннокентьевна (за глаза – Людочка), попросила дедушку помочь открыть заклинившую раму. Не было его, со слов бабушки, подозрительно долго, и она пошла к соседям. В дальнейшем эмоциональном словоизлиянии живописалась вся гнусность преступного деяния – созерцание соседкиного шикарного неглиже (пеньюара). Вместо того, чтобы покинуть бесстыдницу, возлежащую в соблазнительной позе на диване, дед продолжал ковыряться с окном. Понятливая подруга разъяснила мне, что раз не уходил – значит, возжелал, изменник! Бабушка-то все экивоками изъяснялась. И уж совсем взрослой я узнала от мамы, что, построив после войны дом, дед ушел к другой женщине, по причине внезапной страстной любви. Бабушка осталась с параличом на нервной почве и двумя маленькими детьми. Дед одумался, хотел вернуться, но куда там, гордость, ревность, обида за предательство не только не отпускали много лет, но и подняли на ноги эту железную женщину. Она согласилась принять мужа только на свадьбе старшего сына, моего отца, и разрешила остаться. Супруги пережили вместе «любовь» родины к ним, деклассированным элементам, страшную войну, голод, дедову дизентерию, общую цингу, бабушкину «куриную слепоту», тяжелую стройку под ссуду! Я никогда не слышала упреков и ссор, но дедовское молчание в ответ на любую бабушкину «правоту» стало мне понятным только после «взросления правдой».

Однажды бабушка еще раз пожаловалась мне на деда, обвинив его в оскорблении, долго не соглашаясь сказать «страшное», очень обидное ругательство. Через несколько лет я все же допытала её, слово оказалось «падлюкой». Вообще, мне неинтересно было жаловаться на деда, я совершенно искренне не верила и не понимала, что к чему. Кроме того, всегда становилась на его защиту, как и он на мою. Я прощала ему не только прегрешения против бабушки, но и по отношению к себе. Раз в месяц проводил он генеральную уборку и тогда, «кто не спрятался, я не виноват». Все, что не там лежало, не являлось вещами их дома, безжалостно отправлялось в мусорку. Жертвами «генералки» стали две пары моих моднейших перчаток, на его же деньги купленных, регулярно забываемых на полке в прихожей. Перчаток было жаль, но как только бабушка начала дедулю распекать, я немедленно перевела все в шутку. На третью пару мне, разумеется, выдали.

Мой сдержанный, молчаливый дед скучал обо мне всегда, а я, подрастая, все реже успевала забегать к старикам. Помню, как он приходил к нам и сидел с мамой на кухне за рюмочкой, говорил свой душевный, «купленный» разговор, потом мы провожали его до такси.

Львы болеют редко, но метко. В нашем прайде всё случилось неожиданно и судьбоносно. Я лежала в больнице, мучаясь страшными болями, борясь с опасной болезнью. Однажды ночью очень уж расшумелись в коридоре, и бессонная я пошла посмотреть, кого там привезли. У деда был постинсультный шок. Он кричал, вскакивал, падал с кровати, ничего не соображал, меня не узнал. У меня тоже был шок. Я не могла поверить, что это с ним, что это он, но не кричала, тихонько плакала в туалете. За ним ухаживали сначала дядя, потом отец. Я пришла в родной дом, непривычно пахнущий лекарствами, болезнью, страхом. Говорили, дед никого не узнает. Вывезли на коляске. Он узнал и заплакал, пытаясь выговорить моё имя. Я держала его за руку и слезы размывали родные черты, так и не утратившие благородной породы.

День, когда он ушел, был страшным. Я думала, что самое жуткое уже пережила на бабушкиных похоронах, ошибалась. Отец спустился в дедовскую мастерскую и сидел, тупо глядя на осиротевшие инструменты. В свое время папа именно там умрет – судьба! Хуже стало на кладбище. Невыносимая боль, будто меня по живому распилили надвое и закопали нижнюю половину в сырой яме вместе с дедом. Не было больше ног, опоры, половины души. И еще – пустые отцовские глаза!

Он ушел, оставив меня без защиты и любви, дедушка с небесным именем Гурий, нарекший меня вдохновительницей, наделивший львиной породой, дедушка, который был младше меня на девять дней.

Глухой

Я жалела бы любимого дядю за глухоту, если бы могла представить, как это – не слышать. Жалко мне стало его, когда я услыхала нечаянно, как он поет.

Во время семейного пения, после ужина, на праздничных застольях, он молчал. Музыкальное семейство никогда не заостряло на этом внимания. Он читал по губам, а если стоял спиной, окликали громче, легонько касались плеча. Все было естественно, и я долго не понимала, что дядя плохо слышит. На своей половине к домашнему телефону приладил световой сигнал, я решила – для красоты. По утрам, если дядечка не приходил к завтраку, бабушка, боясь, что сын опоздает на работу, посылала будить. На предложение позвонить, отшучивалась: «Дядька твой спит, как медведь в берлоге, из пушки не разбудишь, не то что телефонным звонком».

Наше притяжение было взаимным, и, если рядом не шлялся злой петух, а огромный волкодав был надежно заперт, я ускользала на другую половину при первой возможности. Услышав из-за двери странные, похожие на плач, звуки, замерла и, решив, что дяде плохо, ринулась спасать. Он не плакал, он… пел, завывая громко, как все глухие, да еще пытался себе аккомпанировать на отцовской гитаре. Пел ужасно фальшиво и так вдохновенно – яростно, что вены вздулись на шее и на лбу. Я не узнала ни мелодии, ни даже слов, наверное, от шока. Не помню, сколько длился столбняк, но самое страшное случилось, когда он меня увидел. Его шок был не меньше моего. Воцарилось молчание. Встретились два взгляда: мужской – полный муки, стыда и детский – изумленный, сострадающий. Я мгновенно поняла, что значит – «он глухой». Невыносимая жалость стиснула детское сердечко, слезы хлынули градом, дядя очнулся, прижал меня к себе и молча поглаживал по голове. Ни слова не было сказано, он простил мне жалость так же легко, как я прощала детские обиды. Тот случай сблизил нас еще больше. Конечно, я никому не рассказала, даже любимой бабушке. Со временем поняла, как она оберегала сына, приучив всех домашних, ничем не привлекать внимания к его недостатку.

Я выросла бы другой, если бы природа не наделила меня слухом и голосом. Пение настолько естественно участвовало в познании мира и выражении чувств, сотворении жизни, что я не могла представить, как можно по-другому. Мамино пение и легкое похлопывание при укачивании – покой, тепло, сонливая истома. Бабушкины песни за работой, задорные отцовские песенки, чтобы уйти от щекотливых материнских расспросов, мощный дедовский бас, передающий душевные волнения нашего молчуна, озорные частушки двоюродной тетки на семейном празднике – из пения складывалась жизнь. Все можно пропеть, поправить, выплеснуть, изменить через песню. Потому и было невыразимо жаль моего глухого родного человека.

По вечерам, после ужина, играли в лото, карты, домино и, конечно, пели. Дедушка играл на балалайке, бабушка на гитаре. В молодости они выступали в любительском оркестре народных инструментов. Красавец отец разбил не одно женское сердце своим пением под гитару. Едва я подросла, стала петь во время игр, за работой, за столом вместе со всеми. Бабушка вздыхала: «Смотри, певунья, пропоёшь своё счастье!». Частушка, городской и классический романс, народные песни – все вошло, вросло, стало частью меня. Когда появились проигрыватели, телевизоры, бабушка, страстная любительница технических новинок, немедленно завела их у себя. И тогда полилось: Шульженко, Бернес, Трошин, Пьеха, Кристалинская, Воронец, Зыкина. Я, думаю, не смогла бы воспринимать классическую музыку так остро, если бы не музыка из бабушкиного дома. Классику слушала мама, детдомовская девчонка, завороженная чудесными, необыкновенными звуками. Но и её восприятие музыки выросло из народной песни. Она пела русские и украинские, родные для неё, песни. С трагическим сюжетом, протяжные, трогательные, красивые. Как бы она ещё выжила в жуткое, военное, детдомовское время?

Когда в мою жизнь вошли Окуджава, Высоцкий, я поразилась соединению мелодики слова и музыкального звука, как немногим раньше слилась для меня проза Паустовского с музыкой Грига, Моцарта. Пробуя новый синтезированный продукт на слух, на совпадение с внутренним ритмом, обнаружила, что они управляют мной, я ими, а вместе мы управляем слушателем. Невероятная возможность, как при пении, передать страсть, боль, нежность, с помощью речи и музыки, увеличить «температуру» чувств, усилить остроту восприятия. Чтение стихов Лорки в сопровождении музыки Сеговии производили невероятное, гипнотическое действие даже на людей «глухих» к музыке и поэзии. Не столько смысл, сколько энергетический эффект действа, создавал необычайный душевный подъем, который многие запомнили на всю жизнь. Часто люди узнавали мой голос, услышанный при исполнении стихов Лорки, спустя много лет. Позже силу воздействия речевого магнетизма я наблюдала во время своих психотерапевтических сеансов, консультаций. Донести до человека главное с помощью мелодики слова, его энергетики – самое действенное.

По-прежнему удивляюсь, отчего люди не лечат себя таким простым способом, как пение, музыка. Все плохое и хорошее можно пропеть. Ненужное уходит, лучшее прорастает. Тяжело на душе, запою протяжненько, из самого нутра: «Ой, ты степь широ-о-окая…» или «Среди долины ровныя», глядишь, полегчало. Устала душой и телом, Моцарт вернет силы, наполнит, с ним всегда хорошо, как дома, у мамы. Застряла, не двигаюсь вперед, Бетховен. Задающие вопрос о любимой музыке, вынуждают признать мою «всеядность». Что делать, если я и рок, и рок-н-ролл, и хоровое пение, и много еще чего люблю. Музыка, как жизнь, разная, она и есть жизнь. Дар Божий!

Помню, танец с моим постаревшим дядей. Он вел, идеально чувствуя ритм. Глухие слышат всем телом, всем своим существом, всей душой. Там, где он сейчас внимает музыке сфер, душа – идеальный орган слуха, надеюсь, что в следующей жизни Господь вернет ему земной слух.

Пушкин

Пушкин вошел в мою жизнь лет в пятнадцать. Нет, не солнце русской поэзии, а Александр Сергеевич Потанин по прозвищу Пушкин. Самой читающей нацией, все-таки, мы были раньше.

С отроческого возраста я прагматично использовала свои природные данные – густые, длинные волосы, отличную дикцию, лет с тринадцати – четырнадцати уже знала, что такое актерская «халтура», подрабатывая «Снегурочкой» на утренниках и прочих новогодних мероприятиях. В тот день с моим старшим партнером, Дедом Морозом, мы уже отработали штук десять «Ёлок». Был поздний вечер, устали, как собаки, Дед, разумеется, изрядно пьян, но за вечерние выходы платили вдвое, а то и втрое. Машина заказчика привезла нас с последней Елки на другой конец города, как выяснилось, в ПТУ. Деду Морозу-то все равно, по киру и по опыту, а мне стало не по себе. Звуки «подогретого» пэтэушного контингента взбодрили мой усталый мозг и тело. Я уже приготовилась сбежать, но тут появился невысокий, коренастый молодой мужчина и перекрыл пути к отступлению. Он представился мастером производственного обучения, отвечающим за Новогодний вечер. Во как выражался! Но мое отмороженное лицо произвело впечатление, и намерение к бегству, написанное на нем крупными буквами, подтолкнуло Потанина поменять тон. Шутливо рассказал, что учащиеся и коллеги зовут его Пушкиным, из-за ИО, конечно, суетился, угощал Рижским бальзамом и еще какими-то деликатесами, а главное, постоянно краснел. Это я намного позже поняла, что его пунцовость от возбуждения на меня, а тогда удивилась, как постоянно смущавшийся мастер может работать с местными оторвами. Благодаря Пушкину, в смысле, Потанину, вечер я пережила благополучно. Он ни на шаг от меня не отходил, иначе бы пьяные пэтэушники разобрали бы меня на косу, грудь и все, что осталось. Страшнее был только, несколько лет спустя, концерт перед заключенными, когда, несмотря на охрану из собак и надзирателей, было ощущение, что меня публично раздевают и лапают. Заплатил он нам раза в полтора больше обещанного, видимо, компенсируя моральный ущерб, и к утру я о нем забыла.

Но Пушкин не забыл. Через некоторое время вдруг объявился в моей театральной компании с кем-то из знакомых. И снова меня удивила его способность вспыхивать смущенным румянцем, коей не страдали мои друзья – лицедеи. Пушкин казался недалеким, косноязычным, что и подтверждал сам, не боясь показаться смешным. «Я парень малограмотный, от литературы и театра далекий, что с меня взять – мастер из ПТУ». Не знаю, сколько тут было эпатажа, сколько лукавства, сколько желания понравиться своей непосредственностью. Никогда, ни в этот момент, ни позже, я особенно не интересовалась Пушкиным, он всегда оставался для меня забавным, смущенно-влюбленным парнем, одним из многочисленных поклонников. Он появлялся, краснел, дарил цветы, исчезал, спасаясь от жестокой Снегуркиной иронии. Так продолжалось много лет. Больше того, я долго не догадывалась, что он в меня влюблен! А уж про его краснение, учащенное дыхание, дошло только после замужества. Эх, невинные были девушки, с хорошим домашним воспитанием, никакая богема не портила!

Пушкин был старше меня, однако женился через несколько лет после моей свадьбы. Вечером, перед днем бракосочетания, он приехал, без звонка, без цветов, и уже сразу красный, как вареный рак. Шутил, балагурил, как всегда, потом выпалил разом: «Завтра я женюсь! Если ты сейчас скажешь, я откажусь сию минуту!».

– Зачем, Пушкин?

– Я не Пушкин, я Потанин и я тебя люблю, и буду любить всегда!

К тому времени я была уже повзрослевшей Снегурочкой, слышала любовное признание не в первый раз и знала нужный ответ. Саша ушел. Женился. Но обещание сдержал – любил меня много лет, преданно, истово. В любой момент, по первому зову срывался и спешил мне на помощь. Сколько бы времени не проходило, всегда его чувства ко мне были, как в первый день знакомства. Забавно, что только сейчас в первый раз я подумала: «Он Пушкин, а я Натали». Не было у меня к нему никаких чувств, кроме дружеских, но уважение к его любви сохранилось до сих пор. Может, и его любовь сохранилась. Дай Бог! Теперь-то я знаю, что любовь – редкий Дар Божий.

Фотограф Остапов

Дети в подвале играли в гестапо, пыток не вынес фотограф Остапов.

(Частушка – страшилка)

С Остаповым у меня связано много разных воспоминаний, словечек, фраз. «Попить бы сейчас … водки … из ведра!» – изрекал Остапов, вытягивая длинные худые ноги, развалившись в кресле после тяжелой смены. Вообще-то, он был оператор на телестудии, а фотографированием подхалтуривал в свободное от основной работы время, как принято тогда было выражаться. Но фотограф был хороший, может, талантливый. Правда, мои лучшие фото по пьянке утерял безвозвратно вместе с негативами. Закладывал хорошенько, как все люди его профессии.

Вот полупьяный, еще кондиционный Остапов, лежит на ковре у себя дома, гости вокруг, кто где. «Меня бы сейчас распять! Раз шесть…», – блаженно выдыхает Алеша (его Алешей зовут), и воспитанные барышни того времени взвизгивают возмущенно. Кстати, некондиционным я лично его никогда не видела, хотя рассказывали. Остапов был длинный, тощий, умный, способный, взрослый (по сравнению со мной), разведенный, закрытый, независимый. Думаю, еще уязвимо – амбициозный. Уязвимость не показывал, позиционировался авторитетно, самозначимо. Он находился в другой нише. В его тусовке все были литераторы, редакторы, режиссеры, а он – оператор. Другие операторы на небольшой областной телестудии явно были ему не конкуренты, другое дело белая кость – пишущая братия – цвет уездной интеллигенции. Мне кажется, он чувствовал себя социально и творчески ниже, хоть не показывал виду, но переживал. Это было заметно по перемене в поведении. В обществе мужчин своего круга, был сдержан, ироничен, в другой компании, особенно среди дам, становился раскованным, самоуверенным, сексуальным.