На Черной реке
Тогда – три года тому назад – по долям она разделилась натрое. Треть принадлежала независимым и миноритариям, треть – КУЛОЙЛу и последняя треть – англо-голландской группе SORTAG. Последние называли себя инвестиционным синдикатом или энергетической корпорацией.
Спустя еще полгода влиятельные лица («козлы из правительства», как сцеживал с губы Тихарев – зло, но, впрочем, политкорректно), перекупили часть у миноритариев, выторговали небольшую часть у КУЛОЙЛа в обмен на другой сытный проект – и отдали это SORTAG'y. Теперь у группы SORTAG оказалась почти половина акций ДЕЛЬТАНЕФТИ.
В этом была и политсверхзадача – энергетические концессии Европе в обмен на политические.
Нила Тихарева в лихорадочной сумятице, связанной с «бегством капитала» в лице Клима Ксенофонтова, поставили директором ДЕЛЬТАНЕФТИ три с половиной года тому назад. Потом, когда все разделилось на две почти равные доли – свою и заграничную, – Нил ждал, что его сместят. Однако этого не произошло, и тогда он уверовал, что нужен делу и всецело предался радению за интересы акционеров, и прежде всего за собственные.
В то время у КУЛОЙЛа не было больших амбиций в ДЕЛЬТАНЕФТИ, и российская часть дел была как бы вверена самому Нилу Тихареву. В SORTAG'e же считали, что матерый и природно-русский Тихарев им покуда полезнее, чем кто-либо. Чем, скажем, вышколенный долговязый европеец-менеджер…
Так они полагали тогда в SORTAG'e – правда с той оговоркой, что полномочия гендиректора в подборе людей на вторые роли должны быть ограничены. Одним из неприятных следствий этой оговорки был директор по маркетингу Семен Шварц. Были и другие.
Два года назад Тихарев через своих агентов «вычислил» Клима Ксенофонтова и встретился с ним на Майорке, где у того была офшорная резиденция. Ксенофонтов помнил его по нескольким давним встречам, но принял скорее из любопытства («а как оно там у вас теперь, ребята.»), так показалось Тихареву. Иначе и не объяснишь его мотивов, ведь принял он Тихарева чуть не в исподнем – в шортах и какой-то цветастой рубашонке.
Бросил рукой на счастливый берег моря за панорамным окном:
– Здесь хорошо.
Налил виски на мизинец.
Тихарев решил тогда спросить в открытую:
– Почему они взяли меня, Клим? Ведь могли бы и другого.
– А решили, что ты – тот русский, который им и нужен. А нужен им законченный подлец и жулик… как, скажем, ты и я… Такая уж эпоха на дворе – пэ-эн-ка…
Клим Ксенофонтов скользил отсутствующим взглядом по скальной крутизне вниз – к прибрежным бурунам. Кинозвезда, блин, в коротких штанах. Сам ведь первый, гад, российский каравай драконил.
– А, может, им имя твое понравилось… Нил, ведь… Ладно-ладно, Нил, я ведь без обиды. Тебе как – со льдом?
Тихарев не узнал Ксенофонтова, он стал противнее медузы. Говорят, Клима изменила смерть дочери, когда его машину расстреляли из автомата. Изменить-то изменила, да не настолько, чтобы совсем потерять хватку… Он удачно продал все рискованные доли и паи, что были у него в России, и давно уже вяло и небрежно поигрывал в инвестиции из закордонья.
На какой-то момент его взгляд растуманился:
– А вообще-то ты им нужен, Нил, на период становления. Чтобы поставить добычу, обустроить месторождения… договориться с местными… со всеми… отработать разведочный цикл, подтвердить запасы… чтоб из трубы полилось сколько надо…
– Ну ты даешь, Клим Петрович, – льстил ему Тихарев. – Откуда ты про нашу специфику знаешь? Ты ж фондовый волчище, ты ж не нефтяник…
– А читаю, – лениво отвечал хозяин. – Хочу понять, что такое нефть… кровь земли… для чего она…
За Ксенофонтовым в ДЕЛЬТАНЕФТИ оставалось примерно два с половиной процента акций. Но держал он их через фирму-посредника, и об этом не было известно даже Тихареву.
– Ну, а потом?
– Что потом? Нужен ли ты им будешь потом? Скорее всего нет… Но ты так все обставишь, Нил, что им трудно будет так сразу от тебя отказаться. – И Ксенофонтов закатился хорошо поставленным смехом.
Вот скотина, еще и смеется. Ну, ничего – годик-другой у меня есть в запасе, чтобы как ты капитальцами обложиться. Пара-тройка лимонов у меня и сейчас сыщется. Но задача в том, чтобы их удвоить… и утроить… и упятерить, и ушестерить, хха-ха… Что ж, спасибо тебе за совет, Клим Петрович…
Так что же – неужели подошли те сроки, которые ему Клим Ксенофонтов предрекал? Но даже если и так, еще посопротивляемся… Если хотите меня гадом выставить, который природу не любит и туземцев губит, то так легко я не дамся, ребята. Вот если бы по-хорошему, по-людски – сам ушел бы, а так. Знаю, что в драку с вами, ребята, лезть нельзя, но и просто так не дамся. Кому-то шею придавлю…
Нил Тихарев тихо врал себе. По-хорошему он не ушел бы, он бы и тут посопротивлялся. Попросил бы предъявить веские аргументы и подыскать ему достойную предпенсионную синекуру.
…но ты так все обставишь, Нил, что им трудно будет от тебя отвязаться…
А ведь прав был, пожалуй, советчик с балеарской Майорки…
3. Толва
Звонок отвлек Анну от ежедневной рутины, много времени однако не отнимавшей. Стерилизация инструментов существенно упростилась с того времени, когда стали повсеместно использовать пластиковые разовые шприцы.
Ее вызывали по рации.
– Анна Юрьевна, я тут привезу к вам в медпункт одного из своих…
– Откуда вы, Антон?
– Та с сейсмостанции. Мы щас недалеко стоим – в восьми кэмэ от Толвы.
– Что – опять обмороженный?
Приходько трескуче хохотнул в рацию:
– Та не то шобы совсем… скорее примороженный по жизни, га-га-га. Они у меня все по жизни комики…
– Что так?
– Так все из Коми – из республики, га-га…
– Я распоряжусь, чтобы послали разъездную. Вам незачем самому его везти…
– А ничего… время есть…
Анна Тушина и сама была из Республики Коми, значит и она у него – тоже из комиков…
Она избегала встреч с Антоном Приходько, но его навязчивость искала любого повода попасться ей на глаза. В заполярном поселке Толва, состоявшем из пяти вахтовых строений и трех полусгнивших деревянных контор на сваях, трудно было избежать встреч с его обитателями. Еще труднее – с тем, кто их ищет…
Решение отправиться за полярный круг было внезапным – как если бы и не она сама его принимала. В последние несколько лет Анна была рядовым участковым терапевтом в сыктывкарской больнице. Прошлой осенью в «СевНАОгеофизике» искали врача на работу в сейсмопартию, и кто-то из коллег предложил ей с ними созвониться.
Она подписала контракт на полгода – два предновогодних месяца и четыре посленовогодних. Завербовалась. Нет, просто уехала от пустоты. Нет, от пустоты не уедешь. В общем завербовалась. Странное слово, старинное какое-то, советское, похожее на облупившиеся капители со сталинскими звездочками на улицах Ленина…
Анна собрала каштановые волосы в узел на затылке, скрепила деревянным самодельным гребнем. Десять длинных зубьев без одного… с тонко выжженной вязью… – Держи грабли. Крепкие объятия… пушистый усатый поцелуй… – Толь, это не для моих волос… – Для твоих… Снова поцелуй. Домашний, простой, но другого и не надо. – А кто ремонтирует вам самолет – там, в Африке? – Там? Маленький принц. И снова усы… общекочешься. Пшеничные… нет, льняные… нет, ты уже не помнишь, какие у него усы…
Круглое в полметра зеркало – вахтовый ширпотреб. Из него на тебя смотрят спокойные карие глаза. Вся седая – приходится краситься. Хорошо, что брови не седые. А могут брови поседеть раньше волос? И седеют ли вообще? Иногда сначала седеет первичный волосяной покров, потом вторичный. Иногда наоборот. Есть много мужчин с седой бородой и не тронутыми сединой волосами. Какие беды и какие извивы судьбы определяют это – и есть ли закономерность?
Некстати вспомнилась строка из какого-то сочинителя-абсурдиста: уши и нос растут у человека до самой смерти, а ногти и волосы даже после нее…
Да, глаза спокойные, все еще красивые. Они и до старости бывают красивые. Даже у старух бывают красивые глаза, правда уже не зовущие. Вот уже несколько лет она ловила себя на том, что дорисовывает себе косметическим карандашом старушечьи черты. Иногда морщинит и скукоживает лицо, поджимает нижнюю губу, тонко выводит сетку морщинок.
Однажды она даже купила набор артистического грима. Пригодился опыт в студенческом драмкружке. Анна просидела весь вечер дома у зеркала и до неузнаваемости выкрасилась в старушку, повязала косынку…
Иных преследует страх состариться, а ей самой хотелось поскорей приблизить старость. И потом долго жить в тихой уютной старости, изредка похварывая – но несильно.
Да, глаза красивые. Ей все еще говорят об этом. А состарится – перестанут. Скорее бы уж. Вдова – это уже наполовину старушка.
Красивые глаза. Миндальные. Какими еще называли ее глаза? В основном красивыми. Иногда удивительными. Томными. Иногда смелыми. Иногда просто большими. Один пациент называл «зрением». «Ну, у вас и зрение, Анна Юрьевна…»
Послышалось тарахтенье дизеля. К вахте подскочил легкий гусеничный вездеход и ткнулся носом. С водительской стороны ловко спрыгнул сам Приходько, а из тента сзади – мальчишка из его бригады.
– Малыш уж отморозил пальчик – Приходько пнул дверь валенком. Двери деревянной одноэтажной вахты придумали открывать вовнутрь – так узок был коридор.
Он вырос на пороге – большой, в лохматой енотовой шапке, в модной – не по морозу курточке вместо обычной «парки». Из-за плеча выглянула лисья мордочка Андрюшки Самохвалова. По имени Анна знала только трех – не больше – рабочих-геофонщиков. Эти парни были из северных деревень – молоды, терпеливы и выносливы. Мелкие недуги переносили стойко, а некоторые боялись заходить к ней, потому что их пугала ее яркая зрелая красота.
Самохвалов так и просил однажды после осмотра записать себя – Андрюшка. Месяц назад жаловался на боль в животе. Спросила его тогда: не холодно ли в сорокаградусный мороз весь день на снегоходе. «Привычные», – Андрюшка моргал рыжими глазками.
– Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно. В общем chill factor, – смеялся Приходько, выгребая из-за спины работника.
– Что-что? – невольно переспросила она.
– Да его не переводят. Чел-фактор он и в Африке человеческий фактор. Да вот он – факт на лице. – Приходько сграбастал парня за кадык, поворачивая к ней правую щеку. – А я, говорит, охотник…
– Чево? Охотник я… – сюсюкнул стиснутым ртом Андрюшка.
– Ага, охотник – до девок и до водки. – Не давал ему сказать за себя Приходько.
– Кончайте ерундить, Приходько. Дайте осмотреть пациента. – Построжилась Анна.
Когда нужно, ее черты становились резче, а взгляд повелительным. Идеал деловой женщины, как и вообще женской деловитости, – это женщина-врач. Только в этой профессии женщина может добиться безусловного уважения и обожания, беспрекословного подчинения. Она врачует душой.
Щека у Андрюшки была в волдырях и бело-розовых натеках. Нос был тоже обморожен, но прежде и несильно. Теперь шелушился. Анна усадила пациента поближе к окну – чтобы получше разглядеть.
– Левая щека не так. – Рассматривал себя в настенное круглое зеркало Приходько, словно речь шла о его собственной щеке. – Они у меня по десять часов на ветру и на морозе.
Приходько был блондин с рысьим взглядом, широким носом и темно-русой бородой. Колоритная фигура, непререкаемый авторитет в среде рабочих. Бригадир. Работяги ему льстили – не всякая мелюзга, те не умели, а те, кто постарше. Перед ним заискивали, в глаза и за глаза называли Князем. Он и «понтился» этим своим низовым, рабоче-крестьянским – или скорее блатным – аристократизмом.
Этот человек, не исключено, мог бы многого добиться в жизни, – думала Анна, – если б не закуклился в своем бригадирском звании, в ощущении себя «старшим над младшими», над синими и черными воротничками. Он был главным в этом мире, и ему в нем было комфортно настолько, что добиваться чего-то большего в жизни он не стремился. Анна видела: иногда он и сам улещал инженеров-геофизиков, и даже заискивал перед менеджерами «СевНАОгеофизики» и ДЕЛЬТАНЕФТИ.
Кто не способен подчиняться сам – тот не умеет и подчинять. Анна Тушина знала – это непреложный факт. Это закон для всей социальной пирамиды, но в нем есть нечто порочное и это разочаровывает в людях. Но в Приходько это разочаровывало особенно. Он даже стал для нее каким-то зримым воплощением деградации идеи пролетарского, самого духа класса… особенно с Нового года, когда стал ее преследовать…
Приходько преследовал ее неотвязно – как росомаха, с того времени, когда она впервые (и однажды) оказалась в его объятиях. Тридцатого декабря она могла вылететь из Усинска в Москву – и ехать дальше к сыну, воспитаннику «суворовского» в Твери. И отпросилась уже на три дня – за нее бы дежурила фельдшерица, да и доктор Сидоров на арьеганской базе обещал подстраховать…
Но осталась почему-то. Нет, не почему-то. Потому что не могла поступиться долгом врача, потому что когда-то приносила «клятву Гиппократа» и оставалась верна ей. В тот день – двадцать девятого декабря – утром в поле загорелся балок с генератором. Из соседнего выскочил маркшейдер Тихонов, занимавшийся какой-то только им, топографам, знакомой ерундой со спутниками и наземными маркерами… Сбивал пламя чем под руку попалось… обе руки обгорели выше локтей…
И она осталась на Толве – среди сотни мужчин, которые расставляли геофоны по сейсмопрофилям, развозили многокилометровые мотки кабелей, потом выстукивали тундру гигантскими оранжевыми танками-вибраторами, напоминавшими шагающие железные чудовища из «Звездных войн»…
И вечная мерзлота небес… В это время снег сер, а небеса зелено-темны. Издыхающей кровавой тушей кто-то протащит по горизонту солнце – и снова все во мраке…
Вот тогда-то – тридцатого, когда она грустила по сыну и отгоняла воспоминания о муже, все и случилось. В темноте перед ней – среди ревущих и смердящих машин разного назначения, – вдруг вырос Антон Приходько и сунул в руки орхидею в пластиковой коробочке.
– Анна Юрьевна, а хотите оленью упряжку?
– В смысле?
Она торопилась с утра в контору на какое-то производственное совещание. (На нее возложили контроль за некоторыми вопросами охраны труда, основные были за инженером по ТБ). Три жилые вахты, стоявшие в низине, сверху – с бугра – замыкались офисной блочной коробкой. Внутренняя площадка между ними служила открытой стоянкой для техники. Здесь жались в кучу офисные джипы, вахтовые «уралы», нивы-луноходы с огромными мягкими колесами и еще шесть или семь железных чудищ на гусеничном ходу.
Вся эта техника тарахтела и днем и ночью. Все зимние месяцы – все двадцать четыре часа в сутки. На сильном морозе дизеля не заводятся, поэтому их и не выключают. Лишь однажды, когда случилась оттепель, две ночи стояла оглушительная тишина. И ноздри не распирал стойкий солярный выхлоп.
В то утро, когда она, боясь оказаться раздавленной резко тронувшим с места вездеходом, спешила между всеми этими ревущими, гудящими, трясущимися, слепящими светом, изрыгающими дым и пар монстрами, перед ней вдруг вырос Антон Приходько – душа и грудь нараспашку…
– Анна Юрьевна, а хотите оленью упряжку?
Она бы устояла… Но наступил вечер тридцать первого, когда в сейсмопартии был негласно снят «сухой закон». Она пила коньяк с «бандой краснорожих», геологоподобными мужиками из маркшейдерской группы. Из женщин с ней была переводчица Тая, лукавая неночка из Нарьян-Мара, и толстушка Татьяна, ее фельдшерица.
Потом к ним зашел Антон Приходько. Потом она танцевала с ним в валенках. Потом… господи, да что убиваться-то, ведь она и бежала сюда от пустоты…
Уже на следующий день Анна стала натыкаться на косые с ехидцей взгляды парней из его бригады. Их первых увозили в поля, в утреннюю непроглядь и стынь, еще до семи. Поэтому сразу после завтрака они собирались погужеваться в тамбуре административного барака – закачать в легкие первую порцию дыма.
Она подозревала в нем склонность к похвальбе – и не ошиблась. Заметную перемену к себе она почувствовала и со стороны Филиппа Леру из французской группы. «СевНАОгеофизика» закупила в прошлом году у французов современную сейсмостанцию для съемок 3D. Группа из нескольких французских инженеров помогала нашим осваивать приобретенное оборудование. Еще один – Филипп Леру – с молодым программистом из Тюмени занимался первичной обработкой полученных сейсмических данных.
Анне было известно, что Филипп – холостяк, а сердце подсказывало – она ему очень нравится. Только француз что-то долго к ней присматривался. Ах да, эта их «политкорректность», боится за свое реноме…
Сердечко знало и того больше: он готовился сделать несколько шагов навстречу, просто собирался с духом. И вот ведь поди ж ты… годами одна, а тут столько мужчин вокруг, готовых ловить каждый твой взгляд… Вот ведь дурочка – да кому ты нужна такая шальная, доктор Тушина? С той самой злополучной новогодней ночи все и разладилось – и ей давно уже отчаянно хотелось вернуться в Сыктывкар…
Ломать голову над тем, кто постарался разочаровать в ней Филиппа, не пришлось. Конечно же, Тая – маленькая полярная лиска, которую взяли сюда переводчицей. Слабое знание английского (французского она и словечка не знала) Тая восполняла ломаным трепом о том, что было скрыто от поверхностного взгляда французов. Малорослая и тонюсенькая, она обладала какой-то несокрушимой жизненной цепкостью, далеко не всем аборигенам в этих краях присущей.
У Таи была склонность к интригам. В сердце у нее горело жаркое пламя мести. Анна не сразу это поняла, сомневалась все, боялась ошибиться. Это было пламя мести младшей сестры за обиды, причиненные старшим братом. Это был дух мщения малых северных и азиатских народов за века порабощения, спаивания, попрания природы и расхищения природных ресурсов…
Она была умна, эта Тая, не лишена обаяния, но слишком ярко в ней тлел этот огонь мести поработителям и растлителям ее народа, ненависти к тем, кто погубил в пьянстве его мужчин, увез в города его детей и, главное, продолжает эту колонизацию…
Тая давно уже расположила к себе французов мнимой открытостью и беззащитностью, а еще – рассказывая об унижениях, которые ее народу причинил и причиняет «старший брат». Сама Тая была и вовсе неразборчива в связях с мужчинами, но ей хватило трех корявеньких английских фраз, чтобы намекнуть Филиппу Леру о случившемся между Анной и Приходько той новогодней ночью.
Да и бог судья, обиды на нее у Анны не было, ей все равно было жалко Таю. Та ведь и хотела, чтобы все ее жалели. Да и черт с ним, с Филиппом, скоро уж насовсем уедет в свой далекий европейский рай.
– Что-то не идет к нам весна нынче, а? Опять тридцать семь на дворе. – Приходько тряхнул енотовым ухом.
– Не отвлекайте. – Снова построжилась Анна, обрабатывая щеку Андрюшке Самохвалову. – Вот у вас и мерзнут рабочие, оттого что сами часто греетесь. А этот пусть посидит на больничном хотя бы сегодня – а лучше и завтра…
Она уже писала Андрюшке памятку – что ему делать чтобы поберечь щеку и нос, какие лекарства и как их использовать. Приходько же подсел к столу, за которым она писала, зло и холодно выдохнул ей в лицо:
– А вот не посидит… не посидит он, Анна Юрьевна… Потому что больничный ему ни я, ни вы не выпишите – и никто его ему не оплатит…
– Ну что – мне идти? – С пластырем во всю щеку, Андрюшка мелко моргал.
– Иди, я щас, – рявкнул Приходько.
– Не щас, а выходите вместе, – сгрубила ему Анна.
Нет, грубостью его не отшить, таких это только злит, а значит интригует.
– …потому что по дням они у меня получают. А если болеют – то шишь с маслом, такой контракт. А в день они у меня получают пятнадцать долларов. А лучший из них – двадцать. И с утра на мороз и на ветер. И он радуется, придурок. – Приходько трепанул за вихры Андрюшку, – …что у него харчи бесплатные. И вот уже пять месяцев они у меня по сейсмопрофилям колотятся с утра до ночи. Потому что деньжат им надо привезти в свою нищую деревню в Коми…
– Я тоже из Коми, – снова попыталась пресечь его патетику Анна.
– А я нет, но дела это не меняет. А их еще ругают за то, что французские геофоны плохо в землю втыкают… А chill factor – это я только человеческим фактором называю. А так – это «коэффициент охлаждения». Да у вас у самой эта табличка есть. Минус тридцать – это все равно что минус пятьдесят, когда ветер двадцать метров. А они у меня и носятся с такой скоростью на буранах. А вчера вот одного из них уволили за пьянку. А пьянки-то было всего двести грамм на брата. Сухой, видите ли, закон. Закон-то закон, а из представительского домика каждый день уборщица по пять бутылок из-под вина выносит. А вы и сами подписали протокол…
– Приходько! – Резанула она в крик. – Идите к начальству – и все им вываливайте, все свои претензии.
Сначала он прикидывался романтиком, а теперь пытался пробить брешь в ее неприязни какой-то пролетарской злостью. В нем и в самом деле было что-то от короля плебеев – какая-то тяжкая правда, самой своей незрелостью и неизреченностью побуждавшая его к похвальбе и позерству.
– Ладно, не серчайте, Анна Юрьевна. Это все chill factor. А календарик-то забыли передвинуть.
Он сместил пластиковую рамочку настенного календаря вправо – на следующую цифру. Тридцатое марта, пятница.
4. В полете
Вылететь из Усинска должны были в семь утра, но не заладилось с погодой в Нарьян-Маре, куда летел вертолет, его с ночи накрыло пургой. В Арьегане, что в пол-лета от Нарьян-Мара, вертокрут должен был сесть транзитом, и там погода стояла летная, но командира МИ-8-го беспокоила нарьянмарская сводка.
– Ветер сильный и видимости нет, – виноватился он перед дельтанефтинцами. Те сидели в диспетчерской будке – кто покуривая, кто почитывая, кто посапывая.
В Арьеган летели Харлампиди и еще двое. Дальше предстояло гнать уже наземным. До Арьегана их попутчиками были два каких-то англоговорящих мужика из «Бейкер-Хьюза», а в Нарьян-Мар летели три чиновных субъекта из администрации Ненецкого округа. Последние грелись в просторном джипе на улице. Летчик нервно курил – ждал восьми чтобы позвонить шефу в авиатранспортном предприятии, услугами которого пользовалась ДЕЛЬТАНЕФТЬ.
Во многих местных делах и делишках порукой Тихареву был юрист Андрей Матвейчик. Особенно хорош он был в судебных тяжбах и делах контрактных, а уж с транспортными компаниями – так до последней буковки хорош.
Вот и с вертолетчиками у ДЕЛЬТАНЕФТИ был контракт с виду гладкий, а внутри шершавенький. А сейчас летуны были обязаны доставить в Арьеган работников и оборудование ДЕЛЬТАНЕФТИ, но как-то невпопад подрядились подкинуть в «северную столицу» еще чинуш из администрации округа. В тот день тем же маршрутом должен был вылетать еще и рейсовый МИ-8, но мест в нем не нашлось.
В диспетчерскую стуча унтами ввалился «правак», с которым Харлампиди был неплохо знаком.
– Пурга и к нам подбирается. Собачки на спине елозят.
– Так то ж не ездовые – местные, бродячие. Какой с них спрос. – Пыхнул дымом в ответ командир, мелкий, скучный, круглое рябое лицо.
– Да у них инстинкт, Петрович. Что они ученые, что нет. Ученые они бывают тупее бродяг.
– А в Арьегане, передают, ветра мало и солнышко, – буркнул командир и, как черепаха в панцирь, въежился головой в синюю летную куртку.
Грек не торопил их с принятием решения, пусть сами себе извилины мнут. За каждое неисполнение обязательств летуны платили неустойку – и очень крупно получали «по мозгам» от руководства. На Арьеган диспетчера давали «добро», но там, случись им задержаться по метеоусловиям Нарьян-Мара, эти ненцы-начальники из администрации НАО торчали бы без всякого комфорта. А начальники были крупные – что было видно и по внешним признакам, ширине лица и «прикиду».
Собственно ненцем был лишь один из них. Еще один был русский, и еще – еврей, но оба хорошо владели методом этномимикрии и этак жирно и лучисто щурились на все с покатых щек.
Грек был невозмутим, он давно уже запустил свой ноутбук и работал с ним «с колена». Снова и снова возвращался к конструкции эксплуатационных скважин, сетку которых ДЕЛЬТАНЕФТЬ будет бурить в контуре Верхнеужорского нефтегазоконденсатного месторождения. В «ковре бурения» на этот год их было «забито» четырнадцать. Почти столько же скважин предстояло построить и в следующем.
Греку откровенно не нравилась схема разработки месторождения. Но больше всего ему не нравилась собственная трусость. Открыто дискутировать – или «выступать» (как любил сказать Откат) Валерий Харлампиди редко когда осмеливался, не хватало веских аргументов.
Раньше он думал, что это только в гуманитарных зыбучих вопросах не добьешься истины. Там нет ни однозначности, ни точности, ни очевидности вещей. И поэтому нет ни одного мудрого и лаконичного философского утверждения, которому нельзя противопоставить такое же мудрое и красивое, но при этом полностью противоположное по смыслу.