Маменькин сынок

То, что баба Степа – сокровище, Надежда поняла в первую же неделю. И дело было не только в ухоженном и довольном Гоше, промытых полах и теплом ужине. Помимо труда старушка принесла в дом какое-то умиротворение. Это было что-то необъяснимое, но от нее исходило тепло, спокойствие и ощущение того, что все идет как надо. Особенно остро Надя с Петром почувствовали это, когда Гоша заболел простудой. Они провели бессонную ночь в безуспешных попытках сбить температуру, за ночь Гошу трижды вырвало, мальчик беспрестанно хныкал, крутился и брыкался, и к утру оба родителя чувствовали себя не только разбитыми, но и бесполезными. Аспирин не помогал, от молока и морса Гошу рвало. Начиналось воскресенье, а это означало, что вместо своего участкового врача придется вызывать бездушную «скорую», и этот вызов вполне мог обернуться детской инфекционкой, которой Надя боялась почти до истерики. Когда Петр предложил сходить за бабой Степой (а это был ее выходной) Надя лишь устало отмахнулась от него – делай, что хочешь. Ощущение собственной беспомощности  угнетало, но еще страшнее было попасть в инфекционное отделение, слишком уж много историй слышала Надя об этом жутком месте от коллег и знакомых. Она бездумно утюжила и без того идеально выглаженную пеленку, когда пришел муж с бабой Степой. Та бесшумно помыла руки и тихонько проскользнула в спальню. Через минуту вышла, попросила Петра приготовить ей тазик с прохладной водой, пару больших пеленок и уксус. На побелевшую от переживаний Надежду баба Степа не обращала внимания. Или сделала вид, что не обращает. Петр исполнил поручение без вопросов и максимально точно, и баба Степа, по-деревенски уперев тяжелый таз в бок и прихватив свободной рукой уксус и пеленки, снова шмыгнула в спальню. Это был старинный деревенский способ сбивать температуру, и через час Гоша, умытый, накормленный, в чистой и сухой фланелевой рубашечке, спал уже не горячечным, а здоровым сном утомленного ребенка. К вечеру температура спала совсем, а страшная простуда, которая виделась Наде как минимум воспалением легких, обернулась пусть и недельным, но всего лишь насморком. На этот раз Наде не потребовался даже больничный – баба Степа справлялась с приболевшим мальчиком гораздо лучше двух родителей.

Диатез Гоши, невероятным образом появившийся после нескольких дней в яслях, исчез бесследно уже через несколько недель. К двум годам Гоша Губа представлял собой весьма упитанного карапуза, улыбчивого, доверчивого, с ярким румянцем на пухлых щеках и густыми черными волосами, из которых смешно торчали большие, совсем не детские уши. Надя аккуратно поинтересовалась у бабы Степы, не известен ли ей народный рецепт от лопоухости, но та уверенно ответила, что его не существует.

Глава 6

Степанида Ильинична Потоцкая родилась в тысяча девятьсот десятом году в Вологодской губернии. Она была младшей из шестерых детей в семье Ильи Неверова и его жены Акиньи. Бывший крепостной, Илья оказался весьма предприимчивым, торгуя в своей и соседней деревнях городским домашним скарбом, а в Вологду возил по базарным дням доверху набитые телеги продуктов. Позднее завистливые соседи не простили Илье его торговой хватки, и он одним из первых попал под раскулачивание. Но это было позднее, а первые детские воспоминания Степы были светлыми и мирными. Это не были полноценные эпизоды из жизни, скорее это были коротенькие зарисовки, и впоследствии Степанида даже не была уверена, было ли это реально, или приснилось в детском сне. Она помнила маму, нарядную, с крупными красными бусами на шее, она улыбалась и протягивала к ней руки, а она упиралась, рук не давала, и все хотела изловчиться и схватить красивую красную бусину. Но та лишь смеялась и перекидывала за спину тяжелую косу. Еще помнился запах хлеба, который мать нарезала огромными ноздреватыми ломтями, раздавая по очереди детям. По чудовищной ошибке в церковной книге новорожденную дочь Неверовых Стешу записали мальчиком, Степаном. Откуда взялось это имя, не знал никто. Возможно, письмоводитель был глуховат, или Илья, стесняясь в присутственном месте, невнятно произнес имя малышки. Малограмотные Илья и Акинья и вовсе не знали, что именно вывел в метрической книге вечно недовольный церковный служитель. Выяснилось все лишь позднее, когда в деревне появились переписчики. Сначала Илью с Акиньей даже обвинили в укрывательстве младшего сына от армии, и поверили лишь после того, как на середину избы вытолкали пунцовую от стыда Стешу, которой было уже лет тринадцать. Позднее, когда она получала на руки метрику о рождении, советские чиновники раздумывали недолго, и вместо Степана Неверова записали ее Степанидой. Родные, впрочем, так и продолжали звать ее Стешей, но к тому времени от большой и крепкой семьи уже ничего не осталось. Все четверо братьев канули в мясорубке Первой мировой, причем похоронка пришла лишь на одного, Григория, остальные же, Андрей, Иван и Петр, пропали без вести. Отца в армию не призывали, он с детства был слеп на один глаз. Старшая сестра Серафима, которая вышла замуж перед самой войной и перебралась в соседнее село, осталась вдовой и вернулась в родительский дом. Степанида запомнила ее угрюмой, всегда с поджатыми губами, в черном платке и бесформенном черном же платье, почти бессловесной. Женихов после войны совсем не осталось, и о замужестве сама Стеша даже не мечтала. Однажды поздно вечером она случайно подслушала, как матушка, всхлипнув, посетовала отцу:

– Девка какая пропадает, и взять некому! А какая бы невеста была, ладная да хорошая. И некому нам с тобой, Ильюшенька, внуков подарить.

С этими словами Акинья тихо расплакалась, а Стеша долго не могла уснуть и все представляла себя невестой. Наутро она, дождавшись, когда все разойдутся, разглядывала себя в небольшом зеркале, которое висело над сундуком с ее так и не пригодившимся приданым. Краснея от стыда, она задрала до подбородка нижнюю рубашку и впервые рассмотрела себя как бы со стороны. В бане, куда они с сестрой и матерью ходили каждую неделю, зеркала не было, а обсуждать женские прелести с сестрой было не принято. И вот, полыхая щеками, Стеша впервые увидела свое тело, которое к огромному ее удивлению оказалось по-настоящему женственным. Эту женскую красоту очень скоро пришлось прятать – по многострадальной стране уже покатилась красным шаром революция и гражданская война, и деревню трясло от постоянных набегов то красных, то белых, то анархистов, а то и вовсе неизвестных никому банд. Во время этих набегов мать почти кулаками загоняла Стешу на сеновал – вся деревня знала, что сделали пьяные коммунары с Тонькой Панариной. Поговаривали, правда, что та сама вовсю крутила хвостом перед их главарем в папахе с красной лентой, однако едва ли деревенская красотка Тонька могла предположить, что ее будут насиловать всем отрядом, а потом выбросят почти бездыханной из избы. Так, голая, она пролежала во дворе штабной избы (бывшего дома расстрелянных Лобовых) до самой ночи, и никто не решался зайти и забрать ее. И только деревенский дурачок Митюня, увидев ее, бесстыдно валявшуюся в пыли двора, нахмурился, зашипел что-то, пуская слюни, сбросил с себя латаный пиджачишко, пинком распахнул калитку и укрыл Тоньку от чужих глаз. Посидел рядом, все так же злобно шипя, потом попробовал поднять ее на руки. Девка была здоровой, полнотелой, и, как ни пыжился Митюня, поднять ее не мог. На помощь подоспела его матушка, вдвоем они выволокли Тоньку со двора, а с крыльца за ними с ухмылкой наблюдал тот самый красный комиссар, перед которым глупая девка на свою беду решила покрасоваться.

После этого случая Акинья достала из своего сундука самый невзрачный платок и мешковатое платье прошлого века. Злобно бросила Стеше, словно она была виновата в том, что случилось с Тонькой. Пригрозила двумя кулаками: из дому ни ногой. Два года Стеша пряталась в доме, а в лихие дни перемены властей неделями сидела в сене. Она почти перестала говорить – было не с кем, все ее жизненные функции свелись к минимуму – приему пищи и отправлениям. Есть хотелось постоянно, и когда сестра украдкой, по темноте, поднималась к ней, пряча на себе узелок с едой и кувшин воды, она молча выхватывала у нее продукты и тут же набрасывалась на них. Сестра так же молча удалялась. С сеновала она наблюдала и начавшуюся продразверстку, и зажимала рот кулаками, чтобы не кричать, когда два пьяных уполномоченных волоком потащили со двора их кормилицу, козу Звездочку с трехмесячным козленком. Ополоумевшая от горя мать распласталась на крыльце и громко выла, сестра пыталась утащить ее в дом. Отца Стеша не видела. Однажды ночью она проснулась от громких криков. Во дворе, сверкая огоньками папирос, переговаривались и громко смеялись несколько человек. Из избы раздавались крики, пару раз хлопнули выстрелы. Стеша, обессилев от страха, упала в сено и молилась. Вскоре на крыльце снова затопали чужие шаги, а потом тишину спящей деревни разорвал нечеловеческий крик. Кричала Акинья, но когда трясущаяся Стеша снова подползла к своей смотровой щели, разглядеть что-либо в темноте двора она не могла. Из распахнутой двери в дом пробивался слабый свет, время от времени выходили и снова входили какие-то люди. Скрипели отдираемые половицы, громыхала посуда, кто-то таскал что-то тяжелое в телегу за калиткой. Всхрапывала невидимая лошадь. Вскоре последние шаги протопали к калитке, и в доме воцарилась тишина. Стеша пыталась уловить хоть какие-то звуки, или плач, но не могла. Она слышала, как скрипят, приоткрываясь, соседские двери, как тихонько звякают хлипкие окна соседей, как кто-то шепчется у самой их калитки, но войти во двор любопытные так и не решились. Обратившись в слух, она просидела всю ночь, а когда густая темнота начала разбавляться утренней серостью, тихонько спустилась с сеновала и, босая, шмыгнула в избу. От запаха внутри Стешу немедленно вырвало – так пахло во дворах в дни забоя свиней, смесью крови и испражнений. Прямо посередине избы было выломано несколько половиц, ногами в дыру, головой на полу лежал вверх лицом отец с непонятным бурым месивом в районе живота. В углу комнаты, переброшенная через высокий сундук застыла сестра Серафима. Головы ее видно не было из-за наброшенного на нее подола. Зад ее был совершенно немыслимым образом оголен и словно бы зиял, обращенный прямо в середину избы. На ногах густыми потеками застыла потемневшая кровь. Матушку Стеша нашла не сразу, она лежала под грудой выпотрошенного из сундука с ее приданым тряпья. Лица у нее не было в прямом смысле, его разнесли прикладом.

Не в силах осознать то, что произошло, Стеша просидела на полу до самого вечера. Она не двигалась, смотрела в одну точку перед собой и словно бы заморозилась. Не реагировала и когда соседи, робко постучав, охая, выносили мертвых и наскоро прибирали в избе. Словно куклу, ее подняли с пола, пересадили на лавку, она так и осталась сидеть. Вопросов не слышала, на шум и свет не реагировала. Не сопротивлялась, когда пришли уже за ней. Молча, позволила вывести себя из избы, автоматически взяла узел с вещами, который всучила ей в руки соседка. Села в телегу и, не заметив дороги, доехала вместе с обозом из раскулаченных до Вологды. Как она прожила три недели передержки, не помнила. Позднее ей не раз снился какой-то полутемный храм, на полу которого вповалку лежали сотни людей. Во сне она смотрела на высокий купол, расписанный упитанными ангелами и строгими мучениками. Пришла в себя Стеша спустя месяц, в спецпоселке Медвежьегорского района в Карелии.