Слышишь эту музыку? Стихи не на каждый день

© Сергей Степанов-Прошельцев, 2019

ISBN 978-5-0050-0778-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сергей СТЕПАНОВ

СЛЫШИШЬ ЭТУ МУЗЫКУ?

ТАНЦЫ В СТИЛЕ РЕТРО

Играют в оркестре фагот и валторны,

забытою нежностью пахнут гвоздики.

И ноги скользят – и легки, и проворны,

и платья мелькают, как лунные блики.

Подъем, волоокие виолончели,

чтоб каждый, услышав вас, засомневался:

оркестр заиграл или птицы запели!..

Откуда взялась ты, мелодия вальса?

Тебя нашептал мне прибой белопенный

цветенья, что вьюгой бушует над кручей,

исторгнув из хаоса древней Вселенной

гармонию этих весенних созвучий.

Взлетают они лепестковою тенью,

по-детски доверчивы тихие трели.

Да здравствует это безумство круженья,

что мы у небесных светил подсмотрели!

Пусть вновь, как от бега, стесняет дыханье,

пусть будет черемуха в россыпи росной.

И тайна – глубокая, как мирозданье,

в глазах твоих, свет отражающих звёздный.

* * *

Сорок первый. Павлоград. Полымя, геенна.

То последний был парад трубачей военных.

Им велят шагать вперёд – пусть свои застрелят,

пусть угаснет этот род – красных менестрелей.

А они вовсю дудят, туба вопль исторгла,

оглашая этот ад музыкой восторга.

Вот уже оркестр полка в двух шагах от рая.

Кровь струится с мундштука, а кларнет играет.

Он играет как бы сам, сократив длинноты.

Как немой, он по губам прочитал все ноты.

Над землей застыл рассвет, немец чешет темя,

потому что в мире нет гениальней темы.

* * *

Я слышу звёздные лучи,

когда весь мир окрашен хной.

Какая музыка звучит

в осенней тишине ночной!

Как голос из иных миров,

где не присутствует беда,

как будто звон колоколов,

что очищает, как вода.

Благоухая, как сандал,

она покинуть не спешит —

она со мною навсегда,

ведь это музыка души.

***

Был пианист уже изрядно лыс

и аскетичен, как индийский йог.

Он выходил бочком из-за кулис —

зал еле-еле сдерживал смешок.

И медленно мелодия плыла,

как облака: за слоем – новый слой,

прозрачна, удивительно-светла,

как сад, омытый солнечной водой.

И не было печалей и обид,

и пробирала, как в ознобе, дрожь.

…А фрак на нем рогожею висит.

Нисколько на артиста не похож.

* * *

Мне не надо билета

на премьеру балета,

где кончается лето

и где тризна по лету.

Там направленный вектор —

мир осеннего сада,

где мелодия ветра

на слова листопада.

* * *

Шаркал дождь. Было холодно, ветрено, хлипко,

но набрызгал юпитер светящихся струй,

и высокая девочка с тихой улыбкой

вдруг коснулась смычком расколдованных струн.

И не мог я понять: одурманили сны ли,

или что-то, что мне неизвестно пока?

Пели струны, как робкие птицы лесные,

и была та мелодия сладко-горька.

Как рябина в меду, как перчинка в шербете,

нам тепло обнажённого звука неся…

И слезами всех ныне живущих на свете

эту радость, наверно, оплакать нельзя.

* * *

Это – финиш, катарсис того, что мечта,

но не много ли этой волшебной мечты?

Убегает душа от погони смычка

за пределы гармонии и чистоты.

Поражённая молнией, старая ель,

заглянувшая ночью в бескрайную высь,

стала скрипкой, которая гонит метель

из разрозненных звуков, что вместе слились.

Эта музыка всё, что неважно, сомнёт,

и наполнит сердца жаркой силой огня,

чтоб остаться, навеки остаться со мной

и для тех, кто заступит на смену меня..

* * *

Синь загоняя в угол

тучей, чьи рваны клинья,

лето выводит фугу

шестиголосым ливнем.

С мокрой сползая горки,

тёплое тело ночи

музыку эту горлом,

сердцем своим доносит.

Может, пойму случайно

этот поющий ветер,

сладкую эту тайну —

тайну всего на свете?

* * *

Верни эту музыку лёгким касанием клавиш,

пойми – это время в смертельный тупик завело,

когда для спасенья души что угодно оставишь —

жену и друзёй, чтоб седлать не пришлось помело.

Верни эту музыку, лунные эти сонаты,

опасную близость – так бабочку тянет к огню.

Как преданный друг и как верная раньше собака,

забывшая кличку, надежду я в сердце храню.

Верни мне мой сон, я доверюсь, как прежде легенде,

когда неуместен позорный и нищенский торг,

когда, словно кобру, волшебная флейта и Гендель

заставят меня пережить тот забытый восторг.

* * *

Из-за наносов мусора, из-за всего, что лишнее,

вдруг возникает музыка – музыка еле слышная.

Очень уж незатейливо, напоминая давнее, —

тощею хризантемою

в бедности увядания.

Камнем, что в воду бросили, синью, что небом послана,

музыка ранней осени, словно гвоздем по прошлому.

Сколько всего потрачено, я не скажу уверенно,

чтоб ощутить прозрачное,

легкое дуновение.

И наплывёт несмелая лодка надежды зыбкая…

Что же со мною делают этот фагот со скрипкою?

…Всходы дают озимые, слыша, хоть непогодило,

эту необъяснимую,

как волшебство, мелодию.

* * *

Сопрано гобоя и тубы контральто…

Мир музыке этой открыт,

и жизнь зависает в немыслимом сальто,

и скрипки рыдают навзрыд.

А мы не успели к беде прицениться,

уроков никто не извлёк.

Немыслимым цветом слепит медуница —

так слепнет от фар колонок.

И кажется мир беспредельным и светлым,

ещё не покажет он тыл,

и мы, унесённые солнечным ветром,

не видим нигде черноты.

Ещё не обижены жизнью мы слишком,

характер ещё, как желе.

Мы музыку эту попозже услышим,

когда уже поздно жалеть.

Когда уже нет изначального страха,

что в тёмную дьявол сыграл,

когда примиряет с симфонией Баха

беды запоздалый хорал.

* * *

Сверкает на солнце корнет-а-пистон,

но тембр его мрачно-постыл,

и он обещает не синий простор,

а пыльный крапивный пустырь.

И снова душа облегченно пуста,

как серой дороги миткаль,

и бьётся, как в клетке, мелодия та

в потерянном сердце цветка.

Сыграй, трубадуй, что-нибудь веселей,

чтоб трав не замедлился рост,

чтоб жизнь не была той дороги серей,

упёршейся в древний погост.

Чтоб в небо взлетала на зависть орлам,

забыв про любимых и дом,

чтоб душу она, как рубашку, рвала

в каком-то запале хмельном.

Когда уже всё, когда близится край,

когда замахнулись мечом…

Сыграй, музыкант, напоследок сыграй,

пусть музыка та ни о чём.

Из ранних стихов. Наша жизнь далека от схемы

ДОРОЖНИКИ

Я работаю и не ною – так велела моя душа.

И покряхтывает от зноя повидавший виды большак.

Самосвалы ссыпают гравий, оглашенно мотор ревёт…

Не укладывается в график запланированный ремонт.

Перебои в поставках часто – они были до нас давно,

и мы кроем вовсю начальство, хоть виной всему не оно.

Кроем дружно мы всю систему, и теперь понимаю я:

наша жизнь далека от схемы планомерного бытия.

Я по фене ещё не ботал, да вот ботаю в унисон.

И от этой тупой работы, как мешки, мы валимся в сон.

Над бытовкой блажит синица, разлетаются облака,

и асфальт почему-то снится, непросохший ещё слегка.

* * *

Отравлен ты смертельной из отрав —

тебя купили власти с потрохами…

А где-то есть страна дремучих трав

и есть цветы, что росы отряхали.

В том паутинном, лешачьем лесу,

где у ручья серебряные струи,

ты трогал говорливую листву,

осваивая азбуку лесную.

Ты постигал неведомый язык,

что состоит лишь из одних шипящих,

и был понятен каждый птичий крик

и треск деревьев в непролазных чащах.

Забыл ли ты тот сумрак голубой,

тот взгляд луны, рукопожатье веток,

когда природа говорит с тобой?

С тобой одним. Как с другом. До рассвета.

* * *

Земля – это маленький остров,

но манит нас звездный причал.

Найти во Вселенной не просто

каких-то разумных начал.

Но мы, позабыв о насущном,

уверены: в логове тьмы

есть кто-то, какая-то сущность,

что думает так же, как мы.

И так же вздыхает ночами,

и видит, как прежде, одно:

лишь ровное зыбкое пламя

миров, что остыли давно.

* * *

Любовь нельзя измерить, коль в ней наплыв огня…

Разлука – не измена, не осуждай меня.

Что мне с собой поделать? Я в небо рвусь опять.

К небесному приделу не надо ревновать.

В непостижимой шири так долго ждёт, маня,

единственная в мире Вселенная моя.

Я ощущаю убыль, когда она не ждёт.

Прости, но я – двулюбый, поэтому – пилот.

Лечу в пространстве полом, чтоб, нагостившись всласть,

в траву на летном поле росистую упасть.

Нежнее нет свиданья, дозволь тебя обнять…

Так после расставанья приходит к сыну мать.

* * *

Свет утра расплывчат и жидок,

он льётся по белым холмам.

Холодные губы снежинок

к моим прикоснутся губам.

Мы так же всё время рискуем

растаять в редеющей мгле,

прощальным скрепив поцелуем

любовь нашу к этой земле.

НАКАЗ ДЕМБЕЛЯМ

Кому – чемодан, а кому… Наше время кемарит.

Ещё нам три года носить сапоги и шинели.

– Привет передайте деревьям, траве и… Тамаре —

девчонке, глаза у которой апрелем синели.

Что скажет она? Ну, об этом, наверно, отдельно.

Забот у неё… Надо зонтик забрать из починки,

поскольку дожди… А здесь так не хватает дождей нам,

в пустыне, где ветер никак не сочтет все песчинки!

Мы тоже уедем. И пусть это будет нескоро,

тем радостней встреча. Собаки охрипнут от лая.

И девочка эта посмотрит и скажет с укором:

«Ну, знаешь, так долго еще никого не ждала я».

* * *

Был чист тот вечер, как родник,

в осинность рощицы опущенный:

листва нависла над опушкою,

как рыжий лисий воротник.

Был чист тот вечер, как родник.

И мягок был зелёный мох.

И что-то мы вдыхали с ветром.

И шляпой старою из фетра

туман на землю рядом лёг.

Я это выдумать не мог.

Он плыл, стекая, как гуашь,

и обнимал листвой летящею.

Совсем уже по-настоящему

входил октябрь, как видно, в раж.

Такой нечаянный витраж.

* * *

Мы все усложнили. Мы любим – и то на бегу.

Враждуем, взрослеем – и всё это так торопливо.

А время несётся – сквозь радость и нашу беду,

и, может быть, только мгновенье осталось до взрыва.

И мысли ещё в поднебесье порою парят.

Устойчиво всё. И не рушатся мифы и стены.

Как поезд курьерский, на всех своих мчится парах

неведомый гость из какой-то враждебной системы.

Материя смертна. Вселенная мрака полна,

и разум бессилен измерить её протяженье.

Начала ей нет – ведь у бездны не может быть дна:

в ней царствует хаос, в ней вечно лишь только движенье.

Но кто-то пророчит: минуют века и века,

и все повторится, и к атому сложится атом,

и вновь мы родимся – из трав и тычинок цветка,

из пламени плазмы – такими, как были когда-то.

Так верить заманчиво в этот далёкий повтор,

в рожденье из пекла сверхновых, из ядерной топки,

в бессмертье Земли, её рек, водопадов и гор

и в нашу вторичность, что нам обеспечат потомки.

Мы будем другими. Мы будем умнее в сто крат.

Мы штурмом возьмем запредельно-секретные зоны.

Но память… Наверное, гены её сохранят —

так помнят о рыбах и птицах людей эмбрионы.

Но кажется мне, что иллюзия этот прогноз.

Стреляет ружье, что на вешалке пыль собирало.

На кнопку нажал – и эпоха летит под откос,

как поезд, который корёжит заряд аммонала.

* * *

Это ночь летит над тобой,

звезды дымом опеленав.

Это ветер пахнул травой,

что, как рысий глаз, зелена.

Слушай птичью робкую трель.

Листья первым дождем омыв,

вновь неистовствует апрель,

как в большом бурдюке кумыс.

Будут ветки хлестать лицо,

ветер встретишь в пути своём —

самым быстрым из жеребцов

не догнать его нипочём.

Лишь одна голубая стынь,

лишь простор неземных высот…

Ароматнее спелых дынь

будет ветер полынный тот.

Слова единственные, те

* * *

В нашей жизни много спорного,

не понять порой всего,

не достиг я, видно, полного

пониманья твоего.

Стало тошно – впору вешаться,

я до крайности был зол

и ушёл в тайгу медвежиться

и берложиться ушёл.

На поляне спела ягода,

был цветенья карнавал…

Вместе с сойкой, птичьей ябедой,

я и вправду горевал.

Там, у счастья за обочиной,

где мы с ней совсем одни,

вспоминал я озабоченно

все потерянные дни.

Забывал, что ты – попутчица,

что сошла на вираже…

Забывал, да не получится,

не получится уже.

* * *

Было ли это? Похоже, было:

это случается лишь весной,

и девочка, что не меня любила,

сидела в беседке рядом со мной.

Она смотрела с такой досадой:

никто такого совсем не ждал!

Только вот голос ночного сада

в чем-то обратном нас убеждал.

Впрочем, признаюсь: на самом деле

в этом весеннем саду вдвоём

просто на звезды мы вместе глядели,

просто думали о своём.

Просто дурманяще пахла вишня,

я отвечал, как всегда, невпопад.

Просто всё это нечаянно вышло —

вряд ли тут кто-нибудь виноват.

Надо ль винить те глаза, что шире

неба и синие, как финифть?

Можно ли эти глаза большие

в чём-то когда-нибудь обвинить?

* * *

Бурлит вокруг людской поток —

режим обычный выходных…

Все объяснения потом,

нам совершенно не до них.

Зачем гадать, что впереди?

От мыслей пухнет голова.

Сегодня, видно, не найти

ненарушимые слова.

Прости меня, что я бегу

и ты, пожалуйста, не мсти

за то, что больше не могу

меня с покоем совместить.

И вот – обшарпанный вокзал,

и вот – на полке мой рюкзак…

Я, что не сказано, сказал,

ты это видела в глазах.

Разгонит ветер чесучу

туч над щербатою горой,

и то, о чём я промолчу,

осенней вспомнится порой.

Когда придавит нас мешком

мечта несбывшегося сна,

когда покажется смешной

воздушных замков крутизна.

Пусть это будет дань мечте,

шепни в ушедшие года

слова – единственные, те,

что не услышать никогда.

* * *

Треугольник. Как в дешёвой драме.

Я в ней просто некий аноним.

Тот, другой, спешит к тебе с цветами,

ну а ты спешишь расстаться с ним.

Но пойми: он – вовсе не обманщик.

Без тебя не проживет и дня.

Отчего не выбрала ты раньше?

Отчего ты выбрала меня?

Тот, другой… Он выглядит неплохо —

до него мне словно до луны:

точно пень, я обрастаю мохом

с северной холодной стороны.

Не считай, что это чьи-то козни —

будущее скрыто пеленой.

С каждым днем я становлюсь несносней,

как старик, капризный и больной.

Будет без меня совсем вольготно,

увезет тебя к нему трамвай…

Ты его не знаешь подноготной,

лучше никогда не узнавай.

* * *

Вот скажи теперь: на шута,

в то мгновенье, когда не ждешь,

мне слова твои нашептал

шифровальщик-дождь?

И проник сюда без помех,

я его совсем не искал —

твой далекий несмелый смех,

льдинка так звенит о бокал.

И твой голос – он вдруг поник,

точно мак, – ему не ожить.

И сменяется смех на крик,

на обиды твоей ножи.

А теперь и обид тех нет,

память высохла, как горбыль.

И не дождь уже – только снег,

только ветер несёт судьбы.

Ждал тебя на свою беду,

будто лучик звезды, но лишь

ты похожа тем на звезду,

что ночью горишь.

* * *

Душный ветер вновь идет на нас войной.

Глянешь – всюду гор коричневых кайма.

Чайки с криками несутся над волной,

с шумом в воду зарывается корма.

Мы устали быть счастливыми уже.

Я к тебе сейчас в последний раз прильну…

Солнце в моря опускается фужер —

алым камешком рубина в глубину.

Сколько дней без отпусков я оттрубил

с той поры, но до сих пор сверкает мне

это солнце, как пылающий рубин,

даже в мутной, потемневшей глубине.

* * *

Не чувствуя с миром разлада,

ты жил, никогда не скуля,

но мир вдруг становится адом —

и всё начинаешь с нуля.

И день тот обрадует летний,

и не возмущает, когда

шуршат по-мышиному сплетни —

теперь от них мало вреда.

И вовсе не надо разборок.

Ты лишь бескорыстия ждёшь

от той, нет дороже которой,

совсем не способной на ложь.

* * *

Уходить пора пришла —

времени до боли мало…

Рукава намок обшлаг

от летящего тумана.

Он втекает в узкий створ

дворика, где тает лето,

но ведём мы разговор

абсолютно не про это.

Словно дым, он невесом,

в синих тлеющий просторах,

ни о том и ни о сём —

как невнятный липы шорох.

Скрип ступеней – нервный скрип

(и кого там только носит?).

Тишина. И чей-то крик,

доносящийся из ночи.

Ты в тени исчезнешь той,

что угаснет в час восхода.

Подожди! Я крикну: «Стой!», —

с опозданием в три года.

* * *

На гражданке еще продолжается лето,

на цветах стынут капли прозрачных росинок.

Здесь песок да такыры. И, кажется, нету

ощущенья того, что ты связан с Россией.

Дни – тяжелые камни, что бухают оземь.

Служба в армии – жесть, врут Кобзон и Ошанин.

Принесло это лето холодную осень, —

невеселую осень коротких прощаний.

Мы искали друг друга, расстались нелепо,

в подворотнях булыжных извилистых улиц…

Ну да ладно, пускай не вернётся то лето,

пусть вернется не к нам – к нам надежды вернулись.

* * *

Возможно, это – только давний сон…

Мы день на полуслове обрываем.

Наш дом – как остров. Он необитаем,

поскольку был давно уже снесён.

Но мы придём сюда, устав от слов,

от спешки, жизнью вызванной шальною,

чтоб надышаться тёплой тишиною,

что притаилась, словно птицелов.

Тот год ещё не предвещал потерь,

не думалось, что рушатся стропила.

И всё тогда куда понятней было,

и всё открыто, как входная дверь.

Не знали мы, что станет всё чужим,

что нас настигнет камнепад печалей,

и мы молчали, мы тогда молчали,

поскольку мир молчаньем постижим.

И тишина не пряталась ничуть,

утопленная в то сырое лето,

хоть дождь шумел… Но значит ли все это,

что в шуме скрыта истинная суть?

Нет, сути нам с тобой не миновать:

уже давно преследует нас тенью

молчанье, что несёт нам облегченье, —

молчанье, не умеющее лгать.

* * *

Откуда я всё это знал? Ведь был я не пророк.

Откуда, из какого сна я это всё извлёк?

А это и не сон уже, а так – сплошной обман,

и сверху белое драже швыряет в нас зима.

Обман надёжно скрыт в словах, он – мутная вода…

Я что-то навсегда сломал, не верилось когда.

Обман – как душный сеновал, а явь – простор мечтам,

когда, как речка, синева в глаза впадала нам.

Но всё пошло вперекувыр, всё стало вдруг не то,

ведь в чём был тот обман, увы, не знал из нас никто.

Нет, я нисколько не позёр, но тут такой загиб,

что лучше пережить позор, ведь мы теперь – враги.

Враги… Я этому не рад, но это не сказал.

Враги, когда отводим взгляд, чтоб не глядеть в глаза.

Враги – когда прощенья ждешь, но мир недостижим.

Враги – когда мы верим в ложь, а правду говорим.

ПИСЬМО ИЗ ПЯТИГОРСКА

Снег. Январский воздух горный,

свет луны прозрачно-бел.

Вновь Бештау пятигорбый

шапку белую надел.

Я везу тебе гостинец —

образцы тревожных снов,

одиночество гостиниц,

тусклый отсвет ночников,

серебро замерзшей рощи

и костра холодный дым…

Дирижирую порошей

и безмолвием ночным.

Пусть звучит светло, как прежде,

из продутой стужей тьмы

тихий гимн моей надежде

в исполнении зимы.

* * *

У разрушенного здания,

где крапивы урожай,

я промямлил: «До свидания»,

не сказал тогда: «Прощай!».

Паренек смазливой внешности,

я не знал, что не смогу

стать заложником у вечности,

быть всегда у ней в долгу.

* * *

Увезу тебя в лето, но это сосем не блицкриг.

Время – опытный лекарь, оно тебя вылечит вмиг.

Здесь колючие ости беды, что махрово цвела,

здесь январь расчехвостил остатки былого тепла.

Здесь коростою лепры покрыты сугробы души…

Увезу тебя в лето от лютых морозов-душил.

Здесь противно и тошно и вольная жизнь на кону.

Увезу тебя в то, что не снилось еще никому.

Я хвалиться не стану, и ты не одобришь меня:

тут звучит беспрестанно мелодия летнего дня.

Это вовсе не лишне, не сон это вовсе, а явь…

Ну, а если не слышно, в наушниках громкость прибавь.

* * *

Конечно, мы её не ждём

и пояс не затянем туже.

Когда беда приходит в дом,

то это наводненья хуже.

И что-то схватывает грудь,

радикулит какой-то шейный…

И невозможно обмануть

себя словами утешенья.

Какого же теперь рожна

опять не сплю я до рассвета?

Какая логика нужна,

чтоб сердцу объяснить всё это?

Жизнь нам даётся однажды

* * *

Шустрые ветры сдуют белую благодать…

Заново молодую дай мне тебя узнать!

Видеть сакрально-синий свет, когда в час весны

солнечной звонкой силой стебли опять полны.

Видеть, что вновь лазорев близкого неба край…

Слышишь: играет зорю юный сигнальщик май?

Стань же опять другою, морем без берегов,

мир захлестнув пургою яблоневых снегов.

* * *

Ночью всё, что растёт, прозревает в саду:

синеглазые сливы глядят в высоту,

как смуглянки-цыганки, две вишни стоят…