Посмотри в лицо смерти

Тем временем, автобус выехал на перекрёсток. Устало отдуваясь, он медленно свернул налево. Здесь лес освободил пространство для ерошившихся кочками выгонов. Выгоны огораживали покосившиеся плетни. За плетнями бродили задумчивые коровы. Среди крупного рогатого скота возвышался верхом на лошади скуластый пастух в треухе и сером выцветшем ватнике. Несмотря на затрапезный вид, всадник внушал уважение своей окаменелостью. Настоящий сын степей. А вкруг по всему горизонту поднимались горы.

– Ну вот. Почти добрались. Налево – Тюрлюк, направо – Кордон, – проговорила Оля-маленькая, жадно вглядываясь вперёд. – Видишь дома?

Витас не ответил. Он во все глаза смотрел на горы. В фантазиях они представлялись ему этакими великанами в белых малахаях, но эти горы были больше похожи на ободранные стены. Никакой романтики.

– Это Нургуш, там Зигальга, там Иремель. А на той стороне за Иремелем уже Башкирия.

– Ну и названия.

Оля-маленькая расхохоталась:

– А ещё есть Синяк, Большая Сука и Большой Шантрапай!

Витас вздохнул. Во мгла!

***

Сайфулла не обратил внимания на автобус – дымящую рухлядь, отравляющую воздух Тюрлюка два раза в день. Обветренное лицо Сайфуллы с кожей подобной растрескавшейся корке вулканической лавы, оставалось неподвижным. Крошечными островками жизни в этой намертво выжженной, безнадёжной корке оставались лишь глаза – почти чёрные с коричневой каёмкой. В них можно было различить тот отблеск гордости, то сияние силы, которое делает мужчину мужчиной и к которому инстинктивно тянутся женщины. На губах Сайфуллы застыла невозмутимая полуулыбка. Полуулыбка прятала двусмысленность. Что это – доброжелательная ухмылка или злобная усмешка? Не поймёшь.

Сайфуллу занимали житейские заботы. Коров в селе с каждым годом становилось всё меньше. Его пастушьи доходы сильно припали, а на жизнь требуется много денег. Жильё, питание, дочь вот приехала. Занзигулька растёт. Скоро надо будет выдавать замуж. Тоже немалые расходы.

Конь вскинул голову и переступил ногами. Сайфулла похлопал Шевролета по шее. Замри, скотинка! Дело прошлое, но это из-за него Сайфулле сломали три ребра, выбили два зуба, рассекли щёку… Прошло два года, а шрамы до сих пор не зажили да и не заживут уже никогда. Особенно шрамы на сердце.

Сайфулла вспомнил ту страшную ночь, когда он попытался украсть Шевролета. Стал вором, конокрадом. Как он дошёл до жизни такой? Очень просто. Жена выгнала его из дома. Велела ему больше на глаза не показываться. Сам виноват, конечно. Пить надо было меньше. Но что сделано, назад не вернёшь. Так оказался Сайфулла на улице. Бомж. Пришлось ему побродяжить. Хлебнул он тогда лиха. Пешком протопал от родного Башкортостана до Тюрлюка. Через горы. Хорошо, что было лето. Зимой бы точно замёрз. В ночной тьме он прокрался в село. Ноги горели, словно поджаривались на мангале, подгибались от усталости и голода. А тут конюшня. Слышно было, как за стеной фыркает конь. Наверное, шайтан шепнул ему на ухо, что это его шанс. Дальше можно не ковылять, морщась от боли. Он поскачет, словно хан. С лошадьми-то Сайфулла, можно сказать, вырос. У родителей была пара добрых коников. Забрался в конюшню, накинул уздечку, хотел вывести Шевролета по-тихому, ан нет – почуял проклятый чужую руку, заржал, встал на дыбы, начал биться. На шум примчался хозяин коня Перегнат Сиводедов, поднял крик. Сбежался народ и ну дубасить Сайфуллу. Обычное дело. Спокон веку на Руси конокрадов били смертным боем. Сначала-то врезали пару раз, как бы нехотя, но постепенно мужики разогрелись, разъярились да ещё Перегнат орал, будто безумный судья: «Убейте татарина!» Тогда принялись бить всерьёз. Особенно старался Серёга Градобык. Это он рёбра сломал. Сайфулла, конечно, тоже не хлюпик, но куда ему, полумёртвому от усталости, было выстоять против Градобыка с сотоварищи. Он уже прощался с жизнью, но его спас Петька-поп, как все тут за глаза называют священника. Петка-поп с трудом остановил побоище, довёл Сайфуллу до своего дома, уложил на лавку. Сайфулла прошептал разбитыми губами, что ему нужна шкура. Какая угодно – лошадиная, коровья, собачья. Лишь бы свежая. На его счастье, кто-то из соседей недавно резал скот. Сайфулла завернулся в коровью шкуру, остро воняющую кровью, страхом, смертью и затих на сутки. Никто не верил, что конокрад выживет, но через два дня он встал. Через неделю был почти здоров.

Сайфулла хотел покинуть негостеприимный Тюрлюк как можно быстрее, однако Петька-поп уговорил односельчан нанять бомжа пасти коров. Прежний-то ковбой сгорел от водки. Сельчане рискнули и Сайфулла начал карьеру пастуха. Жить он стал на отшибе в сарайчике за кладбищем, который он переоборудовал в жилое помещение – законопатил щели, перестелил полы, починил крышу, установил железную печку. Стал работать на общество. Постепенно привык, обжился. К водке не притрагивался. Как-то осенним вечером стало так одиноко, что написал домой. Честно сказать, хотел узнать, можно ли вернуться. Альфия не ответила. А полгода назад к нему приехала Занзигулька. Оказывается, дурочка поругалась с матерью. Шестнадцать лет – трудный возраст. Приехала да так и осталась. Иногда помогает отцу, а чаще без дела болтается. Да и что ей здесь делать? В общем, обжился в Тюрлюке Сайфулла, привык, а про Перегната не забыл. Его крик «Убейте татарина!» так с тех пор в ушах и стоит. Петька-поп учил Сайфуллу, что нужно за зло платить добром. Нет уж. Если платить добром за зло, то чем тогда платить за добро? Добром нужно платить за добро. Дело прошлое, но Аллах даст, Сайфулла ещё отомстит. И мало не покажется. Первое большое горе уже настигло Перегната. Первое, но не последнее. Сайфулла об этом позаботится.

***

Преодолев длинную улицу, автобус вполз на площадь перед церковью и остановился возле хлипкой будки, как видно изображавшей остановочный павильон. В глубине будки крупными коричневыми мазками было криво намалёвано: «Все бабы – козлы и пидорасы!». Кроме основного вывода стены украшало множество шаржей и надписей на тему «ниже пояса». На остановке кучковались встречающие. В стороне девочки прыгали через скакалочку. Детишки помладше с воплями гонялись друг за другом. У кучи мусора возились тощие пришибленные собаки.

Завизжав, двери автобуса открылись. Толкаясь, переругиваясь и охая, поток пассажиров, отягощённый рюкзаками, баулами, мешками, корзинами, коробками, детьми, двинулся на выход. Витасу показалось, будто в этот момент народу в автобусе стало в два раза больше, чем мест.

– Я как-то читал, что однажды в Таиланде из шестнадцатиместного микроавтобуса вышел сорок один человек, – ехидно заметил он Оле-маленькой, пропихиваясь к дверям.

Наконец, Оля-маленькая и Витас выбрались из автобуса, положили свои спортивные сумки на землю и смогли закурить. Жадно втягивая в себя никотиновый дым, Витас огляделся. Вокруг ни одного знакомого лица. Одни разношёрстные аборигены.

– Олька, салют! Гитару привезла?

Парнишка, подстриженный тюремным ёжиком, выхватил из рук Оли-маленькой гитару. Не обращая внимания на удивлённого Витаса, парнишка отскочил подальше от девушки и скорчил дебильную рожу. Оля-маленькая сказала с таким сконфуженным видом, будто называла позорную болезнь:

– Это мой младший брат – Пашка. Или его точная копия. Не обращай внимания. Он всегда такой дурак.

Пашка захохотал:

– Олька, не будь злобной Буратиной.

Витас пробормотал:

– Витас.

Пашка дружелюбно потряс ему руку.

– Что это за имя такое – Витас?

– Литовское.

– Тоже студент? Ну, как вы там учитесь? Бухло, студентки, все дела? И каким же метеоризмом тебя сюда занесло, братан? Тут ведь скука смертная. Село!

Витас не нашёлся, что ответить, да Пашка и не слушал.

– По телеку показывали, как зимой у вас в Мухачинске метеорит упал. Видел его?

– Нет. Я на окраине живу.

Пашка разочарованно оглядел Витаса.

– Тогда я пойду. Не терпится гитару попробовать.

Положив гитару на плечо, Пашка зашагал в сторону церкви.

«Ветер тебе в парус! – обиженно подумал Витас, покосившись на сложенные у ног сумки. – Мог бы и помочь».

За его спиной новый голос приветливо произнёс:

– Приветик, подружка!

Витас обернулся. К ним спешила высокая, как колокольня, круглолицая девушка с носиком-запятой. Девушка была одета в модную, до талии, красную курточку, голубые джинсы и обута в оранжевые резиновые сапоги с грубо намалёванными на голенищах жёлтыми подсолнухами.

– Приветик, подружка! – обняла незнакомку Оля-маленькая. – Познакомься, Витас. Это Оля-большая. Нас так в школе прозвали. Я – Оля-маленькая, а она – большая.

Говорят, что некрасивых женщин не бывает. Бывает слишком мало водки. Оля-большая как раз подходила к варианту с водкой. Она окинула Витаса оценивающим взглядом: хорошенький блондинчик, даже брови светлые. Городская стрижка «гитлерюгенд». На подбородке модная небритость. Сейчас трёхдневная щетина у городских мужиков стала модной. У деревенских-то она никогда из моды не выходила. В общем, типичный интеллигент в беретике с червячком.

– Тётя Тая попросила меня встретить вас. Дяди Пети сейчас нет в Тюрлюке, а на Пашку она не надеялась. У него одни гитары на уме.

– Как так? Где же папка?

Девушка-колокольня выпучила голубенькие глазки.

– Ой, Олька! Тут у нас такое случилось. Мама дорогая! Вчера умер его друг. Ну тот, который из Германии приехал.

– Иван?!

– Ну да. На рассвете пастух Сайфулка собирал коров в стадо и нашёл его мёртвого у реки. Сайфулка поскакал к участковому Огурцову. Ты же его знаешь, Огурцова нашего? Жирафа-то? Жираф приехал на велосипеде, поглядел, велел Сайфулке сторожить место преступления и никого не пускать, а сам полетел на Кордон к телефону; позвонил в полицию. Потом явились полицаи из райцентра. В общем, только недавно они тело увезли в райцентр, и дядя Петя с ними уехал. Говорят, несчастный случай. Поскользнулся, мол, на мокром камне да виском о другой камень и грохнулся. Голова вдребезги. Представляешь?

– А мамка где?

– Тётя Тая-то? Ждёт вас в бабушкиной избе.

***

Нежилец стоял на площади. Он делал вид, что смотрит на малолетних сыкух, прыгающих через скакалку, но на самом деле разглядывал белокурого парня в джинсовой куртке, который курил на остановке. Так вот он какой – причина смерти двух человек. Ничего, Судья уже вынес ему приговор. Скоро Палач сделает свою кровавую работу, этот парень умрёт и тогда кошмар, наконец, закончится. Нежилец не чувствовал в себе жажды убийства, но это было необходимо сделать ради живых и мёртвых.

***

Бабушкина изба, как и горы-заборы, тоже не создавала романтической атмосферы. Просто ветхая неприветливая хоромина в три оконца с бледными резными наличниками, сложенная из почерневших брёвен. Ни намёка на палисадник. Площадка перед воротами заросла травой. От проезжей части площадку отделяла цепочка камней, натасканных от реки. Такими отполированными ледяными водами камнями был усыпан не только берег, но и русло. В этой картине была какая-то первобытная грусть.

– Наш Тюрлюк не глубокий, всего-то по колено будет, но холоднючий – кошмарики! – проговорила Оля-большая, заметив взгляд, который Витас бросил на реку.

– Зато в нём самая чистая вода, которую я пила, – заметила Оля-маленькая. – Буду возвращаться, возьму с собой канистру.

Перед воротами Оля-большая попрощалась с ребятами:

– Споки-ноки, чмоки-чмоки! Приходите завтра после ужина к Косте Ядерному. Там все наши собираются. Посидим, поболтаем, Пашка на гитаре потренькает. Придёте?

– Конечно, – улыбнулась Оля-маленькая. – Споки-ноки, чмоки-чмоки, подружка!

Чавкая оранжевыми сапогами по грязи, Оля-большая ушла. Витас с сожалением посмотрел на свои насквозь промокшие кроссовки всемирно известной китайской фирмы «Абибас». Оля-маленькая отворила скрипучую калитку и впустила Витаса, нагруженного сумками, во двор. Поднялись на крылечко, украшенное деревянными завитками, толкнули незапертую дверь. В жарко натопленной избе их встретила невысокая, пышная, как сдобная булочка, женщина в тёмно-коричневой одежде. При виде дочери Таисия Фёдоровна всплеснула руками, чьи ногти никогда не знали лака.

– Оленька! Доча! Славатехосподя, а мы уж заждались!

– Мамулечка!

Оля-маленькая с разгона кинулась в объятия матери. Лунообразное лицо попадьи расплылось в радостной улыбке, обнажив крепкие, как у бобра, зубы. Она посмотрела на Витаса.

– Так вот ты какой. Оленька много о тебе рассказывала.

Витас смущённо кивнул, не зная, что сказать.

– Устали, небось, ребятки? Кушать будете?

– Будем, – ответила Оля-маленькая. – А что у тебя есть вкусненького?

– Омлет с крабовым филе не обещаю, но жареной картошечкой с салом накормлю.

Вооружившись большой ложкой, Таисия Фёдоровна принялась раскладывать картошку по тарелкам с облезлой позолоченной каёмкой. Витас провёл рукой по своим волосам и обнаружил, что они превратились в жестяную щётку.

– Простите, а где у вас можно умыться?

Попадья показала ложкой на дверь.

– Умывальник в сенцах. Там же ручник и чистое ведро. Возьми ведро, принеси воды и умывайся, сколько душеньке угодно.

– Ручник?

– Полотенце! – засмеялась Оля-маленькая.

– А где колодец?

Таисия Фёдоровна добродушно удивилась:

– Зачем здесь колодец, милый? Река же рядом.

Попадья опять занялась угощением. Витас шепнул Оле-маленькой на ухо:

– Ну а хоть примитивная канализация в этом чертоге имеется? По-моему, я созрел.

– Откуда? Наверно, слышал приговорку: «Как говна за баней?» Это наша уральская приговорка, потому что здесь отродясь туалеты не строили, ямы не копали – ходили за баню.

– А где у вас баня?

– Бани у бабушки не было. Завернёшь за дом, увидишь сарай. Заходишь. На левой стене на гвоздике висит туалетная бумага. Рядом с ней стоит лопата. На земле лежат две доски. Теперь инструкция по применению. Выкопаешь лопатой между досками ямку и вперёд. Только потом не забудь обратно закопать.

Витас поморщился. Во мгла!

Слышно было, как, звеня ведром, дочкин ухажёр вышел на улицу в сгущающиеся сумерки. Таисия Фёдоровна повернулась к Оле-маленькой и погрозила пальцем:

– Он, конечно, смазливый парнишка, но ты, доча, себя блюди. Знаешь, как у нас говорят: «Парень плачь и проси, а девка плачь и не давай».

Оля-маленькая засмеялась:

– Да ну тебя, мамулечка! Девочки сейчас не в моде.

Попадья со вздохом предупредила:

– Ох, смотри, доча! Чует моё сердце, наплачешься ты с этим Витасом. Чересчур он смазливый.

– Любовь зла.

– Беда не в том, что ты полюбишь козла, беда в том, что козёл может полюбить тебя. Научись сначала трём свиньям пойло делить, а потом уж с парнями хороводься. Кофею вам сварить?

– Конечно! Я так соскучилась по твоему кофе, мамулечка! В городе такого нет.

Таисия Фёдоровна поставила на маленькую электроплитку закопчённую кастрюльку с молоком. В Тюрлюке кофе всегда варили в молоке и другого способа не признавали. Возясь с плиткой, попадья бурчала:

– Недоброе ты время выбрала для визитов, доча. У нас ведь теперь что ни день, то несчастье. Недавно Дотнара, дочь Перегната, убилась. Только-только отплакали и на тебе – вчера вот Иван голову разбил. Теперь придётся хоронить его в закрытом гробу. Совсем оставил нас Отец Небесный своей милостью.

Оля-маленькая нахмурилась:

– Тётка Дотнара убилась? Обалдеть! Как же это случилось?

– Вечером поругалась со своим Толяном, а наутро нашли её под скалой всю переломанную. То ли сама руки на себя наложила, то ли помог кто – о том один Господь ведает.

– Ну и дела… – протянула Оля-маленькая. – А что полиция сказала?

– Какая у нас тут полиция, доча? Один участковый. Жираф этот, простихосподя.

– Так дознание не проводили?

– А как же! Провели дознание по всей форме, только ни до чего оно не дозналось. Толян после ссоры уснул. Напробовался он тогда своей самогонки, из-за этого и поругались. Ужрался так, что аж лёжа шатало. А Перегнат у себя дома сидел, ничего не видел и не слышал. Он, как жену похоронил, к Дотнаре и Толяну почти не ходил. Сердился на них.

– За что?

– Да за всё. Что Толян пьёт беспробудно. Что дочь за такого алкаша замуж вышла. Что внуков нет. За всё, в общем.

– А почему у этих Сиводедовых такие отстойные имена: Перегнат, Дотнара?

Таисия Фёдоровна с досадой махнула полной рукой:

– Эта дурь у них ещё со старого Сиводедова пошла. Очень ему революционные имена нравились. Тогда лозунг такой был: «Догнать и перегнать Америку!» Сначала-то старый Сиводедов хотел назвать сына Догнатом, но потом передумал и назвал Перегнатом. Перегнат тоже сильно партийным был. В леспромхозе парторгом числился. Ну и нарёк дочь Дотнарой – мол, «дочь трудового народа».

– Надо же, – заулыбалась Оля-маленькая.

– Да это ещё что. Перегнат говорил, что, если у него ещё одна девочка будет, то он назовёт её Даздрасмыгдой – «Да здравствует смычка города и деревни!», а следующую – Валтерперженкой – «Валентина Терешкова – первая женщина-космонавт».

– А если бы родился мальчик?

– Тогда Кукуцаполь – «Кукуруза – царица полей».

– Жесть!

Действительно, за бабушкиным домом Витас обнаружил огромный сарай без передней стены. Сразу за ним начинался подъём, покрытый сосновым лесом, дальше превращающимся в непроницаемо чёрную стену. Снаружи сарай, словно колючей проволокой, зарос дроком, сорняками и вечнозелёной крапивой, внутри строение застилала полутьма. Витас вошёл, отмахиваясь от паутины. Бóльшую часть сарая занимали дрова, смутно вырисовывающиеся в полутьме. Здесь было сыро и много дерева – для людей-бобров в самый раз. Осторожно поставив на землю ведро с прозрачной водой из реки, Витас снял с гвоздя рулончик туалетной бумаги, повертел в руках. Рулончик разбух от влаги, слипся и больше не желал разматываться. Пока вертел бумагу в руках, задел лопату, прислонённую к стенке. Лопата упала и негостеприимно стукнула Витаса по ноге. Он выругался. С тоской посмотрел на две доски, втоптанные в землю. Захотелось впасть в отчаяние.

Организм настойчиво напомнил о своих потребностях. Вооружившись лопатой, Витас принялся проделывать предписанные манипуляции. Быстро смеркалось. Долгий нудный день подходил к концу.

Закончив свои дела, Витас опять взялся за лопату. У него разболелась голова. Вдобавок горло тоже начало саднить. В носу противно свербило. Витас несколько раз чихнул. Так и знал – простуда. Видимо, его продуло в газенвагене. Поковыряв землю, он подхватил ведро с водой и вышел из сарая. Солнце уже почти скрылось за горами. В нависшем над головой тёмном небе медленно, как инвалиды на прогулке, плыли грозовые тучи. Вот-вот с небес могла хлынуть вода. Зыбкие, глубокие тени, начисто лишённые определённой формы, устилали пустынный двор. Свежий холодок щипал щёки. Пропитанный запахом хвои воздух полнил грудь.

Витас медленно побрёл к крыльцу, стараясь не плескать воду себе на ноги. По дороге он несколько раз непроизвольно оглянулся. Ночной ветер кружил опавшие листья, тяжко вздыхал в сосновом лесу. Непонятные шорохи раздавались за спиной. Вот опять! Что-то негромко треснуло, словно кто-то наступил на сухую ветку. Хотя откуда в этой слякоти сухие ветки? Вот как будто покатился камушек. «Что это?» – спрашивал себя Витас с бьющимся сердцем. На память пришли страшные сказки о леших, домовых, не вовремя вспомнилась умершая здесь Олькина бабка. С тех пор, как он вышел из автобуса, Витаса не покидало странное ощущение. Ему всё время казалось, что кто-то пристально за ним наблюдает.

В бабушкиной избе было тепло, ярко горел свет, пахло жареной картошкой, по радио едва слышно матюкалась группа «Ленинград», на комоде тикал круглый будильник. Оля-маленькая сидела за круглым столом, накрытым свежими газетами. Ждала, подперев руками остренький подбородок.

– А мать где? – хрипло спросил Витас. Горло уже горело, как натёртое песком.

– Домой ушла. Будешь коньяк?

– Наливай.

В последнее время мать Витаса пристрастилась к краснодарскому коньяку, который цистернами привозили на кондитерскую фабрику для пропитки тортов. Распробовав чудесный напиток с солнечного юга и многократно убедившись в его высоком качестве, кондитеры, для пополнения своего скудного бюджета, начали понемногу продавать его на сторону. Мать Витаса приобретала коньяк за полцены у своей знакомой, муж которой работал на кондитерке.

Оля-маленькая достала из сумки пластиковую бутылку с этикеткой «Кока-Кола» и поставила на стол две рюмочки толстого стекла.

– Сколько наливать?

– Ты что, краёв не видишь?

Разлив коньяк по рюмочкам, Оля-маленькая подняла свою.

– Ну, за здоровье!

– Ага.

Они выпили и принялись за горячую еду. После ужина разрумянившаяся Оля-кивнула на узкую кровать в углу, застеленную серым одеялом.

– Тебе туда.

– А ты где ляжешь?

Оля-маленькая улыбнулась:

– Я на печи. Там теплее.

Витас был рад тому, что спутница не пыталась его соблазнить. Вообще, их отношения застряли в конфетно-букетном периоде и Витас не хотел форсировать события. Дальше всего они с Олей зашли на восьмое марта. Он приехал к ней в общежитие, подарил цветы и недорогие серёжки из серебра, которые с тех пор всегда были у неё в ушах. Потом распили бутылку шампанского. Оля-маленькая предложила поесть мороженого в кафе. К ужасу обоих, в кафе они столкнулись со своим самым вредным преподавателем. Преподаватель сидел за соседним столиком в компании толстой расфуфыренной дамы – похоже, что жены – и неодобрительно косился в сторону поддатых студентов. Как же им тогда было весело! В тот вечер Витас был особенно остроумен. Оля-маленькая поминутно прыскала, не в силах сдержать смех. Побыстрее съев мороженое, они сбежали из кафе, укрылись от посторонних глаз за углом и долго целовались, забыв о времени.

Но сейчас Витасу было не до секса. Он чувствовал себя очень уставшим, совсем больным и немного пьяным. Пока Оля-маленькая не передумала, Витас поскорее забрался под жёсткое колючее одеяло, закрыл глаза. Девушка погасила свет, вскарабкалась на печь, немного повозилась, освобождаясь от одежды, и затихла. Село накрыло плотное покрывало тишины. В тишине отчётливо был слышен ровный шум реки. Убаюканный этим шумом, Витас начал засыпать.

– Не хочешь ко мне?

Витас с трудом приоткрыл один глаз.

– Спи!

***

Кровавый закат над Большим Иремелем догорел и потух. В тёмных кронах сосен запутались редкие звёздочки. Вечно холодные воды двух рек мерцали, словно стекло. Милосердная ночь сделала невидимыми грязь, беспорядок, нищету и убогость Тюрлюка. В селе воцарилась та тишина, которая сводит с ума жителей больших городов. Горьковатый запах печного дыма, навоза и влажного дерева, смешиваясь с тонким благоуханием леса, щекотал ноздри.

Участковый Огурцов оставил велосипед у крыльца. Завидев хозяина, обрадованный Барбос принялся с грохотом таскать за собой на цепи свою конуру. Барбосу по человеческому счёту было лет семьдесят. Возраст дожития. Шуганув пса, который навязчиво примеривался к его ноге, участковый взял пакет с халвой и поднялся по стоптанным ступенькам. Жена Огурцова любила халву, а он любил жену. Хотя… Может, не любил, а жалел?

Огурцов вовсе не был полицейским. Он был отпрыском рода с долгой и славной историей служения отчизне. Родился Коля Огурцов далеко от Урала – в Поволжье, в военном городке при аэродроме. Как и следовало ожидать, отец Огурцова – полковник – потребовал, чтобы сын пошёл по стопам отца, деда, прадеда. Огурцов-младший пошёл – поступил в Мухачинское высшее военное авиационное училище штурманов. В военном училище ему привили терпение наседки, прилежность доильного аппарата, способность беспрекословно получать пинки под зад и прозвали Жирафом за длинную хлипкую шею. После училища Огурцов стал улыбаться реже, чем гробовщик. Впрочем, это естественно – кто в армии служил, тот в цирке не смеётся.

На последнем курсе Огурцов женился на миловидной девушке Насте – высокой крашенной блондинке в теле, но со своим шармом. Рослая училка начальных классов как раз закончила педагогическое училище и ей, по мнению её родителей, пора было замуж. Настя стала первой и единственной женщиной Огурцова. Каждое утро она заставляла его выполнять супружеский долг. Хочешь не хочешь – надо! Тут уже не до других женщин. Когда Огурцову становилось невмоготу, он повторял про себя как заклинание: «Ты моя Алла, я твой Филипп!» Чуть-чуть отпускало. Впрочем, жили Огурцовы не хуже людей. Он летал, выполняя задания командования, она учила детишек офицерского состава. Одно было плохо – Настя оказалась бесплодной.

Неожиданно налаженная жизнь дала трещину. Часть, в которой служил Огурцов, расформировали, а ему предложили уволиться в запас. Огурцов растерялся. Что же теперь делать? До выслуги не хватало ещё почти десять лет. Чем он будет заниматься на гражданке, в сумеречном и тревожном мире непредсказуемых штатских, ведь вся его жизнь прошла в армии? Спасение пришло, откуда не ждали. Знакомый отца предложил дослужить до пенсии в милиции. Тогда полиция ещё называлась по-старорежимному милицией. В Мухачинске требовался начальник вытрезвителя. Настя взбесилась – он была так горда, что является женой капитана, летающего на огромных белоснежных самолётах, а тут всего лишь начальник позорного трезвяка – но выбирать не приходилось и Огурцов надел новую форму. Пять лет он добросовестно руководил своим не совсем обычным медицинским учреждением, пока опять не грянул гром – все вытрезвители на территории страны были закрыты. На этот раз навстречу Огурцову пошло милицейско-полицейское начальство и предложило ему доработать до пенсии сельским участковым. Так Огурцовы оказались в Тюрлюке.