Москва 1979
– Тут нельзя находиться, – сказал капитан.
– Я дружинник, вот удостоверение.
– Все равно нельзя. Кто вас пустил?
– Фомин. Сказал ждать в восьмой комнате. Но там, в комнате по соседству, человек… Он сильно избит. Пульс слабый. Сломана рука и ребра. Нужна "скорая".
– Слушайте, товарищ… Не надо сообщать то, что мы уже без вас знаем. Сидите в восьмой комнате и не выходите, пока Фомин не вернется. Без вас забот хватает. Понятно?
Капитан пошел вверх по лестнице, Борис вернулся в коридор, стал ходить взад-вперед. Слева две двери, обитые оцинкованным железом, за ними камеры предварительного заключения. На уровне плеча окошки, стекло заменяет твердая прозрачная пластмасса. Из коридора видно, что происходит с другой стороны двери. Одна камера набита битком, люди сидят и лежат на деревянном настиле, курят и переговариваются шепотом. Когда на стекло ложится человеческая тень, разговоры смолкают, все сидят и ждут, что вот сейчас повернется ключ в замке, лязгнет засов и кого-то выдернут на допрос.
Борис застыл перед окошком, стал глазами искать мужчину, которого задержал, но в камере его не было. В другой камере – всего два человека. Один, на вид лет двадцати с небольшим, лежал на цементном полу вдоль стены. Кажется, левый глаз выбит, на его месте глубокая темная дыра. Молодой человек был одет в светлую майку с короткими рукавами, всю перепачканную пятнами грязи и кровью, и мятые серые штаны, чуть приспущенные. Он не двигался и, кажется, не дышал. Другой задержанный сидел на деревянном настиле и курил. Он был похож на обреченного на смерть человека, доживающего перед казнью последние минуты.
Ночь, но в отделении милиции продолжается рабочий день, с лестницы доносятся голоса, слышны шаги, на задний двор въехал грузовик с крытым кузовом. Остановился и выключил двигатель. Борис вернулся в кабинет и, оставив дверь открытой настежь, стал ждать, но Фомина все не было. Но в коридоре появились какие-то люди в штатском. Они вошли через дверь во двор, видно, приехали на том грузовике. Переговариваясь тихо, почти шепотом, прошли мимо двери, глянули на Бориса без всякого интереса. Затем извлекли из закутка молодого человека со сломанной рукой, взяли за ноги и поволокли к двери.
Быстро вернулись, вытащили из камеры другого человека, – его Борис видел через окошко лежащим у стены, – за ноги поволокли к машине. Человек не показывал признаков жизни, то ли действительно умер, то ли находился в глубоком обмороке. Люди в штатском скоро вернулись, вошли в ту камеру, где оставался один человек. За дверью началась возня, слышались глухие удары, будто подошвой ботинка лупили по железному листу, потом кто-то закричал тонким бабьим голосом, и снова возня. Через несколько минут по коридору протащили того мужчину, что сидел на краю настила и курил. Его рубаха была разорвана, густо залита кровью.
* * *Минут через десять вернулся Иван Фомин.
– Мне начальство выговаривает, что твой дружинник болтается по отделению и смотрит туда, куда смотреть запрещено, – в голосе Фомина слышалась детская обида. – Я тебя на свою ответственность тут оставляю, а ты…
– Я только вышел в коридор покурить, – Борис пересказал то, что видел своими глазами и добавил. – Я слышал, что гомосексуалистами занимаются милиционеры из городского управления. Но что-то они уж слишком… стараются.
– Не знаю, что ты слышал и от кого, – Фомин перешел на тихий шепот. – Говорю тебе один раз, постарайся эти слова запомнить. Так вот… Не вздумай заикнуться хоть кому-нибудь о своих, так сказать, наблюдениях. Иначе тебе башку открутят, а заодно и мне. Гомиками занимается не милиция, а КГБ. У нас есть приказ задерживать голубых и передавать с рук на руки комитетчикам. Чекисты их обрабатывают, а потом на своих машинах куда-то вывозят. Москву чистят перед Олимпиадой. Ни тебя, ни меня эти дела не касаются.
– А если их…
– Чудак… Я же сказал: нас это не касается. И на этом точка. Теперь давай о приятном.
Фомин сказал, что, кажется, дружинники задержали не мелкую шпану, а человека весьма серьезного. Сумку, о которой говорил Борис, нашел милицейский наряд, лежала на земле под деревом. В ней деньги, десятками и четвертными, всего тринадцать с половиной тысяч рублей. И еще грязный строительный комбинезон и рабочая куртка. Личность пострадавшего, того, кто лежал возле пруда, пока не установлена, но с ним будут разбираться утром, сейчас он в больнице, потерял много крови, еще в себя не пришел.
Похоже, картина такая: два жулика пришли в Сокольники, чтобы разделить добычу, а заодно избавиться от улик, то есть строительного комбинезона, но о чем-то поспорили, все кончилось поножовщиной. Видимо, ограбили зажиточную квартиру, не на улице же они такую прорву денег нашли. Это серьезное преступление, которое с помощью дружинников удалось раскрыть по горячим следам, – настоящая удача.
– Грамотой отметим, но это так, пустяки… Кстати, ты чувствуешь запах, – Фоменко повел чутким носом. – Кажется, здесь пахнет ценным подарком. Скажем часы "Секунда", экспортный вариант, тебя устроят? Шикарная вещь, с календарем. Считай, уже твои. Я рапорт утром составлю, поощрим обязательно. И тех парней, что с тобой дежурили, тоже не забудем.
Фомин сказал, что до дома Бориса довезут на служебной машине. Вышли во двор, Борис сел рядом с водителем в "жигули" с синей полосой и надписью "милиция" вдоль кузова. Когда машина тронулась, помахал Фомину рукой.
Глава 8
Все вещи из сумки иностранца прошли экспертизу. Обрывок билета, найденный в кармане летних брюк, эксперты идентифицировали. Это был клочок зеленоватой бумаги размером в несколько квадратных сантиметров, с крупной цифрой 12 посередине, внизу мелкие неразборчивые буковки, еще пара цифр, непонятно что обозначающих.
В акте экспертизы, который лег на стол Алексея Гончара, была сказано, что это кусочек билета на утреннее представление в новом здании цирка на Ленинских горах, которое состоялось 10 июня текущего года, ряд 12 место 34. Несколько билетов на утренник были проданы не через городские кассы, а через "Интурист". Утром Гончар дал задание Стасу Лыкову выяснить, кому именно продали билет, вечером Лыков вернулся с хорошими новостями, а следующим утром в московское и ленинградское управление КГБ были направлены срочные запросы. Оба ответа, а с ними тонкое досье и несколько фотографий мужчины лет сорока пяти, поступили фельдъегерской почтой через сутки.
Имя иностранца – Томас Нил, американец. Купил через "Интурист" индивидуальный тур по России. По программе пять дней он должен был знакомиться с Ленинградом, пять дней намеревался пожить в Москве, в гостинице "Минск", потом перелет в Волгоград – и там еще три дня с экскурсиями и походом в местный драматический театр. Первая часть поездки прошла более или менее гладко, – обычная программа иностранного туриста с посещением Эрмитажа, Царского села, и так называемого "Петербурга Достоевского". Как известно, все иностранцы обожают Федора Михайловича, особенно те, кто классика не читал.
Этот Том Нил не произвел на ленинградского переводчика и экскурсовода, – по совместительству штатного сотрудника КГБ, – особенного впечатления. Ничем не примечательный дядька, склонный к полноте, не блиставший эрудицией или интеллектом. Но доброжелательный, говорливый, улыбчивый, в целом приятный человек. Нил немного понимает по-русски, – якобы изучал язык в колледже. Сказал, что работает менеджером в крупном универмаге в Бостоне, женат, имеет двух дочерей, почти взрослых.
Гончар полистал бумажки, что пришли из Ленинградского управления КГБ, наблюдавшего все эти пять дней за Нилом. Иностранец не встречался с жителями города, не заговаривал с прохожими, разве что пару раз на ломаном русском спросил дорогу. Каждый вечер просиживал в барах при гостиницах, где обслуживают только иностранцев, предпочитал компанию интересных женщин, тамошних валютных проституток. Одна из них, внештатный осведомитель КГБ, написала в служебном донесении, что будучи навеселе Нил ругал коммунистов, – мол, им скоро конец, говорил, что из Брежнева и его соратников давно сыплется песок, что они впали в старческое слабоумие, смеялся над плакатами патриотического содержания, которыми украшен Ленинград. Он много пил и плохо себя контролировал. Во время экскурсий по городу американец не проявил живого интереса к Ленинграду, его истории, казалось, он просто отбывает время.
В Москву он прибыл на "Стреле", на вокзале Нила встретил капитан госбезопасности Юрий Щербаков, выполнявший обязанности переводчика и гида, проводил до гостиницы "Минск", сказал, что может принести билет на любые мероприятия: концерты, выставки или в театр. Все, что душа пожелает. Нил выбрал цирковое представление и посещение Дома художника на Крымском валу. И еще по рекомендации Щербакова посетил Музей революции, там он присел на лавочку возле окна и проспал целый час, проснувшись, заглянул в туалет и ушел.
Он пробыл в Москве с восьмого по тринадцатое июня, экскурсоводу сказал, что гостил здесь раньше, любит Москву и знает ее. Однако в архивах следы пребывания Нила в Москве не обнаружены. Почти все время Нил находился под опекой Щербакова или его сменщика из седьмого отдела КГБ, который специализировался на слежке за иностранными туристами. В Москве не так много иностранцев из капиталистических стран, за всеми присматривают оперативники. Достопримечательности города Нила не интересовали, возможно, у него здесь были какие-то другие дела. С жителями Москвы на улицах или общественных местах он не встречался, за долгими разговорами не замечен.
Пару раз Нил отрывался от своих опекунов, оба раза ушел из гостиницы через черный ход, на некоторое время исчез, затем вернулся в номер. Где пропадал – неизвестно. Составлены отчеты, весьма подробные, о пребывании Нила в Москве. Он не дурак выпить, ценитель женской красоты. Выпивая, крыл чуть не матом советскую власть, болтал разные глупости и пошлости.
Обычно ужинал в гостинице "Минск", где и жил, однажды, – за день до отъезда в Волгоград, – пригласил местную проститутку составить ему компанию. Они посидели в баре, затем поднимались в номер. О том, что пропала сумка с носильными вещами, он никому не говорил, к экскурсоводу или администратору гостиницы не обращался. К исходу пятого дня Нил сказал, что плохо себя чувствует, обострилась застарелая язва, попросил заказать ему билет на рейс до Нью-Йорка, что Щербаков и сделал. Кстати, Щербаков точно не мог вспомнить была ли у Нила, когда тот прибыл из Ленинграда, довольно вместительная синяя сумка. Чемодан точно был, а вот сумка…
В последний день Нил выглядел расстроенным и подавленным, он несколько раз спускался в ресторан, заглядывал в бар, искал вчерашнюю знакомую, спросил у бармена, не появлялась ли Вика, но женщины нигде не было. Нил улетел на следующий день. Имя женщины легкого поведения – Виктория Блохина. За воровство вещей или денег у иностранцев не привлекалась. Как правило, она остается в номере клиента на вечер, уходит, не дожидаясь утра. В отчете был адрес и телефон Вики. С органами госбезопасности не сотрудничает.
– Симпатичная, – сказал Гончар, разглядывая фотографии Блохиной. – И чего этим шлюхам надо? Чего им в жизни не хватает?
– Наверное, думают: скоплю деньжат на приданое, а дальше – начну новую честную жизнь. Своя правда в этом, наверное, есть. Я на немецком читал Ремарка "Триумфальную арку". Он пишет: лучшие жены, самые преданные, самые хозяйственные и добродетельные, – получаются из бывших проституток. Они не изменят, не предадут…
– Много твой Ремарк понимает в шлюхах…
Гончар потянулся до хруста в костях, встал, подошел к окнам. Кисельный переулок был пустым, служащие разошлись по домам, зажгли фонари, ветер гонял по тротуарам бумажный мусор, быстро темнело. Он задернул шторы, сел на кожаный диван, поставил на кофейный столик горячий электрический чайник и стограммовую банку растворимого кофе.
– Пока за хорошую работу премирую тебя чашкой кофе, – сказал Гончар. – Кстати, сделан в СССР. Дорогущий. Два рубля банка. Мне его в продовольственном заказе к празднику дали. Наслаждайся. После того, как закончим это дело, думаю, получим хорошую премию. А к ней, – весьма возможно, – внеочередное звание. Как тебе такой вариант?
– Ну, я об этом не мечтаю, – щеки Стаса зарделись румянцем, будто Гончар случайно угадал его тайную порочною мечту. – А в чем Ремарк ошибался?
– Нельзя в молодости навороваться досыта, а всю остальную жизнь остаться честным. Так и будешь воровать, до конца. Не может шлюха стать добродетельной женщиной. Нельзя делать подлости, и вдруг переродиться в порядочного человека. Нельзя убить, а дальше жить чистеньким. Каждый из нас покупает билет на свой поезд, – и делает выбор сознательно. Каждый из нас знает, на какой поезд он садится. А потом человек едет. До конечной остановки. Нельзя с этого поезда сойти, нельзя пересесть на другой поезд. Честный человек – получит по своим добродетелям. Для остальных людей есть две конечные остановки: тюрьма или преждевременная смерть.
– Ну, у вас целая философия.
Лыков взял чашку, отхлебнул кофе и подумал, что он в свое время, когда надо было делать выбор, – не ошибся. Стас Лыков сел на правильный поезд и едет в правильном направлении.
Глава 9
Рабочий телефон в кабинете Бориса молчал все утро, зазвонил ближе к полудню. Голос теткиного мужа Петра Ивановича Коркина или просто дяди Пети звучал напряженно, не сразу узнаешь.
– Катя умерла сегодня ночью, скоропостижно, ни на что не жаловалась и вдруг раз – и нет человека, – скороговоркой на одном дыхании выпалил он. – Проснулась, села на кровати и… Вдруг за сердце схватилась. Я вызвал "скорую". В три часа это было, они быстро приехали. И сказали, что уже все. Ничем не поможешь. Говорят, мы другую бригаду вызовем. Ну я прождал почти пять часов. Приехали. Забрали тело в морг. Я им дал четвертной. Ну, чтобы все нормально сделали… Чтобы все путем…
Борис не сразу сообразил, что речь идет о родной тетке. А когда понял, кто умер, на душе сделалось пусто и тоскливо.
– Да, да, – как эхо повторил Борис. – Чтобы все путем…
Он слушал, как Петр Иванович по второму разу теми же словами пересказал свою ночную одиссею, дополняя ее новыми подробностями. Уже приходил агент, сказал, что похоронить можно только на новом кладбище, называется – Хованское. Говорят, это голое поле с ямами и колдобинами, где-то у черта на рогах, у кольцевой дороги, – полдня нужно, чтобы туда добраться. Но выбора нет, пришлось согласиться.
– Хованское? – переспросил Борис и записал незнакомое слово на листке перекидного календаря. – Не слышал о таком…
Он думал, что тетка выбрала для смерти не самое удачное время. На работе накопилось сто тонн неразобранных бумаг, эта бумажная лавина накроет с головой, если ее не разгрести. На ближайшие дни запланированы два собрания комсомольского актива, важная встреча с заведующим сектором печати Московского обкома партии, и надо подготовиться. А тут эта нежданная смерть, предстоящая возня с похоронами и поминками. Вот хоть бы неделей позже… Когда возникла пауза, Борис, сказал то, что принято в таких случаях, мол, могла бы еще пожить, что не старая была, человек хороший, всю жизнь работала, войну прошла, ранена, о себе забывала – все для людей… Слова были искренними, но звучали казенно. Однако дядя Петя на другом конце провода всхлипнул, надо думать, прослезился.
– Дядя Петя, чем я могу помочь? Деньги или чего…
– Деньги есть.
Бориса до глубины души удивляла способность людей, сидевших на скудных зарплатах, не только с голоду не умереть, но что-то отложить на черный день. У Бориса зарплата хорошая, плюс премии, и все равно, – от получки до аванса приходится сшибать пятерки и десятки. Его большой зарплаты хватало только на еду и карманные расходы. Если бы не заграничные командировки и Галя с ее предпринимательскими талантами, – жизнь могла превратиться в беспросветное копеечное существование, когда покупка пары ботинок или новой рубашки, – это первостатейное событие, которое запоминается на долгие годы.
– Вот если бы что из продуктов, – сказал дядя Петя. – Ну, на поминки. Колбасы, рыбы какой-нибудь. Ну, сам понимаешь… На стол поставить.
– Я постараюсь…
– Справка о смерти нужна? Ну, чтобы продукты достать?
– Думаю, мне поверят на слово.
Закончив разговор, он взял листок бумаги, написал заявление на имя секретаря профсоюзной организации с просьбой по случаю смерти тетки, заслуженного человека, участницы войны, помочь с продуктами для организации поминок. Он дважды перечитал текст, отодвинул листок на угол стола, позвонил Гале и сказал, что умерла тетка. Жена не удивилась и не огорчилась, даже не захотела сделать вид, будто смерть тетки краешком тронула душу.
Она помолчала и сказала:
– Понадобятся продукты. Ну, на поминки… Я позвоню Василию Лескову, ну, папиному референту. Он обязательно поможет. И перезвоню тебе в течение дня. Наверное, надо будет заехать в спец распределитель на улице Грановского. Это рядом с твоей работой. Попросишь у начальства машину и быстро съездишь…
Борис хотел сказать, что о теткиных поминках он сам позаботится, но смолчал, решив, что продукты не будут лишними. Он запер дверь кабинета и зашагал по коридору, глядя под ноги, не заметил, что навстречу торопится самый большой комсомольский начальник Советского Союза первый секретарь Центрального Комитета комсомола Борис Пастухов. Его сопровождал помощник и женщина секретарь, неаппетитная и немолодая.
– Привет, тезка, – Пастухов остановился, протянул руку, пожатие было крепким, а ладонь сухой и твердой, словно деревяшка. – Как дела на культурном фронте? Почему такой грустный?
Борис хотел сказать про смерть тетки, но Пастухов не ждал ответа, он поправил очки в золотой оправе и убежал. Моложавый и спортивный, он твердо усвоил, что, человеку с лишним весом трудно сделать карьеру в комсомоле. Комсомольцу надо казаться спортивным и уметь быстро бегать, – не только за девушками. Пастухов умел широко улыбаться, носил фирменные костюмы. Приятное открытое лицо и внимательные светлые глаза. Он похож на преуспевающего американского бизнесмена: деловой, непьющий, умный… Даже слишком умный. А это уже не черта человеческого характера, а медицинский диагноз. Того хуже – он был добрым человеком, этой добротой люди, плохие люди, умели пользоваться. Поэтому путь на самый верх для Пастухова был закрыт навсегда, выше министра ему не подняться. И, кажется, Пастухов об этом знал, и все окружающие тоже знали.
Подпись на заявлении Борис поставил быстро, это заняло всего четверть часа, затем он спустился вниз, в подвал, где помещалась кухня, и положил бумагу перед заведующей пищевым блоком, женщиной неопределенного возраста в белом халате и белом колпаке. Она вышла навстречу, встала по другую сторону пустого прилавка, обитого листами оцинкованного железа, и внимательно прочитала заявление.
– Справка о смерти нужна? – спросил Борис.
– Мы вам на слово верим, – ответила женщина. – Приходите завтра после обеда. Будет готово. Свежую говядину привезли. Я вам сделаю килограмма три. И килограмма три свиных ножек. На холодец. Хватит?
– Вполне, – машинально кивнул Борис. – Должно хватить.
* * *В день теткиных похорон Борис взял такси и отправился в Сокольники, в морг при местной больнице. Вынос тела был назначен на полдень, но дядя Петя Коркин просил приехать пораньше, мало ли что… Сутулый, с потемневший лицом, он стоял один на заднем дворе двухэтажного дома красного кирпича, рядом с мусорными контейнерами. Он надел костюм, купленный еще лет тридцать назад, темно-синий, в узкую светлую полоску. Длинный свободный пиджак, двубортный, похожий на полупальто, и широченные брюки с отворотами, какие носили в пятидесятых годах. Белая застиранная рубашка, застегнутая на последнюю пуговицу, была велика на пару размеров, сморщенная шея с острым кадыком свободно болталась в воротничке. В руках авоська, а в ней объемистый сверток, какой-то предмет, завернутый в мятые газеты.
По небу плыли тяжелые облака, дул ветер, поднимавший пыль. Голубые выцветшие глаза Коркина слезились, наверное, от сильного ветра. Обеими ладонями он крепко ухватил руку Борису, затряс ее, стал благодарить за продукты, которые ему накануне привезли, и не просто привезли, а на черной "Волге". Борис поморщился, мол какая там благодарность, это же его родная тетка, – и денег никаких не надо.
– Хорошие продукты, – сказал дядя Петя. – При жизни она таких даже и не видела.
– Что ж, в этой стране давно так: чтобы хорошо поесть, надо сначала умереть. Пора привыкать. Ты извини, что Галя не смогла приехать. Ее с работы не отпустили. В Пушкинском музее сегодня открытие международной выставки. Никак не могла… А про отца ты сам знаешь – он с сердцем в больнице, уже неделю.
– Знаю, знаю… Это ничего. Главное, – ты пришел.
Дядя Петя сказал, что уж второй час тут стоит, приехал к самому открытию морга, привез теткино коричневое платье, еще белье, нитяные чулки и туфли. Работник морга вещи взял, а про туфли сказал, что они дерьмо, только на помойку. А белых матерчатых тапочек у него нет, хоть за них заплачено, они в комплекте с гробом, цена – тридцать восемь копеек. Надо бы другие туфли купить, новые, время в запасе есть – два полных часа, даже с четвертью. Тут рядом, за мостом через Яузу, универмаг, там женский обувной отдел должен быть.
– Дай-ка…
Борис взял авоську со свертком, развернул газету. Он увидел пару стоптанных туфель со сбитыми каблуками. Кожа потрескалась, одна перепонка оторвалась.
– Действительно, – только на помойку. Ничего лучше не нашел?
– Это и есть лучшая пара, – ответил дядя Петя.
– В таких туфлях только в ад пустят, если хорошо похлопотать. И то по нечетным дням.
Они вышли на улицу, встали у обочины, мимо проехали три такси с зелеными огоньками, но никто не остановился, будто не видели поднятой руки. Четвертая машина притормозила. Борис открыл дверь, сказал, что ехать до ближнего универмага, заплатит два счетчика. Таксист с красной мясной физиономией покачал головой:
– И за три не поеду. Мне в центр.
Наконец, остановился служебный "Москвич" с загадочной надписью вдоль кузова "аварийная". За три рубля сговорились, вышли возле универмага, поднялись по высокой лестнице. В толчее торговых залов нашли обувной отдел, на полках несколько пар войлочных сапог сорок второго размера и боты из резины, похожие на блестящие черные утюги, еще полусапожки, тоже резиновые. Борис пошептался с продавщицей, объяснил, что случай особый, обувь для покойницы, он заплатит, сколько скажут, без торга.
Девушка ушла куда-то, вернулась вместе с пожилой женщиной, заведующей секцией. Та сделала скорбное лицо и сказала, что родственники усопших сюда чуть не каждый день приходят с такими просьбами. Она и рада помочь, но хоть режь, хоть ешь ее, а туфель тридцать восьмого размера все равно нет, даже на складе. Ни черных, ни белых, ни импортных, ни отечественных, – никаких. Ни за какие деньги, хоть за миллион. Но вот добрый совет: если человеку в последний путь нужна обувь, идите в секцию спортивных товаров. Там стоят импортные кожаные тапочки "чешки", ну, в которых девочки на уроки физкультуры ходят. Купите, – останетесь довольны. Они как раз белого цвета, очень аккуратные на вид, надо на размер больше брать, тогда точно налезут.
В спортивной секции Борис повертел в руках пару белых "чешек", вздохнул и пробил в кассе четыре рубля двадцать копеек. Обратно к моргу вернулись на четырнадцатом троллейбусе, Борис вошел внутрь, коротко переговорил с мужиком в рабочем халате. Но тот тапки не взял, мол, сейчас нет времени этим заниматься, одевают другого усопшего, если хотите – ждите, а нет, – сами на покойницу чешки надевайте. Они спустились в подвал, тетка лежала в гробу, уже одетая в темное кримпленовое платье с длинными рукавами.
Мужик в халате получил свой червонец, включил лампу и ушел. Какое-то время Борис возился с тапками, стараясь натянуть их на подагрические шишковатые ноги, шептал проклятия себе под нос и пыхтел от натуги. Надо было на два размера больше брать, даже на три. Хорошо перочинный ножик оказался в кармане. Он распорол по шву задники тапок, кое-как натянул их, перевел дух и пошел наверх.
С поминок Борис вернулся рано, еще засветло, трезвый и злой. Пока шел от метро, промок под проливным дождем. Галя была на работе. Он разделся, помотался из комнаты в комнату. Сел на кровать. У дяди Пети он попросил на память о тетке какую-нибудь вещицу, которую та любила. Но выбрать было не из чего. Дядя Петя полез куда-то в шкаф, достал деревянную шкатулку, на крышке под слоем лака рисунок: два желтых листика.
Борис поставил шкатулку на прикроватную тумбочку, протер ее носовым платком. И подумал, что для дяди Пети теперь начнется другая жизнь, одинокая и тяжелая. Он младше жены на девять лет, тетка не давала ему пить. А дядя Петя, хоть и на пенсии уже второй год, работу сварщика на вагоноремонтном заводе не бросал. Теперь бросит. Сколько он один протянет на копеечной пенсии: год-другой, – не больше. И ничего уже не изменишь, и не поможешь ничем. Борис глубоко вздохнул и заплакал.