Моя Священная Болгария
Я, смеясь, вспоминаю:
– Это я из бани шла. У меня после парилки крылья за спиной на морозе вырастают. Я вымытая была, потому и красивая!
– Да, вы прямо летели!
Уже всё вроде по работе обсудили. А я всё сижу и сижу. Уходить не хочется. Отдыхаю. На столе портрет стоит. На нём мальчик лет четырёх.
Уже всё вроде по работе обсудили. А я всё сижу и сижу. Уходить не хочется. Отдыхаю. На столе портрет стоит. На нём мальчик лет четырёх.
– Это ваш сын? – интересуюсь.
Он смотрит на меня, а на глазах слёзы:
– Это Виталик.
Я участливо спрашиваю – я вообще очень опасная, потому что всё пропускаю через себя и никогда не держу дистанцию:
– А что случилось, Серёжа?
И его прорывает: наверное, после рабочего дня тоже расслабился. Он рассказывает мне, как жил в Листвянке, воевал с браконьерами. Раз остался дома за сыном смотреть, он приболел, в сад не пошёл. А жене на работу в смену. Она ушла.
– Я завтрак приготовил, хватился, а хлеба нет – забыл купить. «Дай, – думаю, – на лыжах быстро сбегаю, пока Виталик спит». Выхожу из дверей в сени и уже было на улицу за порог шагнул, но слышу звук, оборачиваюсь: а это Виталик дверь приоткрыл и ручонкой к ключу тянется. Испугался я, что он на улицу выйдет. Мороз сорок градусов. Ручонку обратно засунул. «Сиди – говорю, – жди. Я быстро». Дверь на ключ закрыл и на лыжи. В магазин приехал, а там очередь. Нет бы мне сказать, чтоб пропустили. Но я даже подумать о таком не смел. Секретарь комсомольской организации – без очереди! Наконец, купил хлеба. Обратно бегу. И как горку перевалил, вижу: дым валит. Чёрный. Всё у меня внутри оборвалось. Подбегаю. Люди вокруг тушат, кричат мне: «Серёжа, дом твой горит! Хорошо, что вы на работе!» Они ж не знали, что Виталик в сад не пошёл. Разбил я окно. Кинулся внутрь. Вытащил его. Но он не выжил…
Серёжа плачет, а я уже знаю, что буду его жалеть.
От нашей с ним любви-нелюбви – потому что я жалела его, а он жене, как оказалось, не первый раз изменял – остались в моей памяти очень сильные воспоминания. Однажды он мне говорит:
– Приготовься. Я тебя на ту сторону Байкала повезу. Встретимся под мостом на реке.
День был морозный и солнечный. Снег слепил белизной и скрипел под ногами. У меня был тряпочный чемоданчик. Сложила я туда свои походные вещички, села на автобус и до реки доехала. Иду к мосту, оглядываюсь, чтобы случайная попутка меня не заметила. Дошла до моста, вижу: машина. Я на чемоданчик сверху прыгнула и на нём, как на санках, вниз на реку лечу по хрустящему снегу. Долетела, и на лёд меня выбросило. Лицо крошкой снежной забило – ничего не вижу. И вдруг чувствую: сверху на меня животное какое-то прыгает и визжит. Глаза открываю, а это щенок кавказской овчарки. И Серёжа на «Буране» под мостом смеётся:
– Это что за чемодан? Ты куда собралась…
– Он маленький – отвечаю. – У меня рюкзака нет!
– Ладно, – говорит. – Прикрутим.
Прикрутили. Щенка я на руки взяла. И мы рванули. Подальше, подальше от города. От людей. От друзей. От врагов. От оков. Четыре часа мы через Байкал по льду ехали. Лёд был покрыт снежными торосами, торчащими, как плавники снежных акул. Два раза мы останавливались отдохнуть. Щенок бегал и купался в снегу, как наш непослушный ребёнок. Мы были свободны и счастливы. На том берегу оказалось зимовье. Хозяин тайги оставил там метку: зашёл, когда никого не было, и резанул бревно между окошками острыми, как серпы, когтями. Зимовью триста лет. Всё его хозяйство – печь да полати-нары. Есть и стол и пара табуретов, но это смастерил крепкий синеокий дед, который ловит здесь рыбу. Он сидит у окошка и наматывает на крючки шерстяные зелёно-оранжевые и болотно-песочные ниточки, имитируя наживку на хариуса. Когда-то он служил на Байкале, да так потом и остался на веки вечные: не отпустила его вода, синяя, как его глаза. Я чувствую силу и доброту, которую он излучает. В зимовье гости: начальник милиции со свитой, состоящей из трёх человек. Один из них особенно льстивый и угодливый: он развлекает своего господина пошлыми анекдотами и байками. Все недовольны нашим прибытием. Но здесь – законы тайги. Деваться-то некуда. Синеглазый дед подзывает меня к себе, выдвигая из-под стола табуретку. Серёжа смущён, но держится. Нас выручает щенок. Глаза начальника милиции загораются, он хочет купить его. Но Серёжа не соглашается. Тот не расстраивается, знает, что потом своё возьмёт. Конечно, чужое, но всё равно своё. Играет с малышом. Доволен. Мой синеглазый дед тихо мне говорит:
– Ты – хорошая. Не надо тебе с ним.
Я виновато улыбаюсь:
– Так получилось.
И успокаиваю его взглядом:
– Всё будет хорошо. Я знаю.
Я знаю, что всё будет хорошо. Я знаю, что всё переменится. Потому что моя жизнь несётся неудержимо. Это быстро пройдёт: необходимость, из-за которой я – здесь. Это так надо. Я по-другому пока не могу.
Ложимся на полатях: я – направо на узких, а Серёжа – внизу на полу. Остальные на широких – налево от входа. Ворчат, что женщина на утреннике, то есть утренней рыбалке, потому что это приносит неудачу. Быстро засыпаем. Будит транзистор. Пикает четырежды, и пускают песню. «Снегопад, снегопад, я ещё не успела… ты меня торопить, снегопад, не спеши», – поёт Нани Брегвадзе. И сердце моё сжимается, как будто это мне за пятьдесят. Я слышу, как собираются чужие мужчины, по-мальчишески перебраниваясь друг с другом, пока чья-то женщина плачет в эфире о своём коротком женском веке. Мне бесконечно жаль её и себя в ней; и её во мне через каких-нибудь тридцать лет, которые, я это хорошо понимаю, пролетят одним духом.
И, как большая белая птица, я поднимаюсь и кружу над засыпанной снегами избушкой, над озером, по которому летит снегоход, везущий нас сюда. Озеро окружено сопками и высокими кедрами, тянущими наперегонки свои верхушки ко мне. Байкал как перевёрнутое прозрачное блюдце выгибается мне навстречу, потому что я уже камнем падаю вниз, к «Бурану», и тогда огромный небосвод звёздным парусом раскрывается надо мной и охватывает землю со всех сторон…
…Я просыпаюсь, когда уже давно никого нет. Тихий свет просачивается сквозь окна. Я встаю; обхожу свои новые покои, играя в Снегурочку. Через полчаса появляется дед. Он берёт меня с собой. За рыбой. На розвальнях – шубы. Заворачиваюсь в одну из них. Савраска несёт нас с пригорка прямо на лёд к двум полыньям.
– Смотри, – говорит синеглазый мой дед.
Он тянет-тянет из одной полыньи сеть, и вот уже вся ловушка, образованная вложенными усечёнными конусами, набитая рыбой, появляется перед нами. Дед ловко вытряхивает на снег чёрных с разводами широкомордых усатых налимов и быстрым движение бьёт деревянной палкой по головам, оглушая их. Это для кондиции, необходимой при сдаче рыбы на продажу: теперь налимы замёрзнут выпрямившись, а не свернутся так и сяк, быстро засыпая на морозе. Бросаем рыбу в розвальни. Нам помогает подоспевший с рыбалки Серёжа. Вернувшись, мы прощаемся с дедом и трогаемся дальше, уже вдоль берега. К егерю.
У егеря небольшой бревенчатый дом. Но сам он в тайге. И мы радуемся нашему уединению. Отдыхаем. Ловим рыбу из небольшой полыньи. Дует ветер. И Серёжа, сев к нему спиной, ловит хариусов на насадку. У него в руках очень короткая удочка, буквально как древко флажка у сигнального. Он опускает цветную насадку в воду и начинает подёргивать ею. Проходит некоторое время. И вдруг начинается клёв.
– Косяк пошёл, – говорит Серёжа.
Он только успевает выхватывать рыб из воды, и через пятнадцать минут больше двадцати хариусов, окрашенных радужными кругами по спинкам, лежат перед нами на льду. В доме на печке он варит уху, а перед тем как снять её с огня, заправляет растёртой печенью налима. Мы остаёмся ночевать. Серёжа пахнет рыбой.
Мы рассказываем друг другу о себе. Он – о Тане, его шестилетней дочке. И в счастье нашей близости он страдает – я постоянно чувствую это – от безысходности нашей связи: у Серёжи – девятимесячный сын. И мечтает, мечтает. Как мы уедем в Листвянку, как… Непонятно, что и как. Ясно только, что жизни у него – нет. Потому что жена не может простить ему Виталика. Мне кажется, у неё тихое помешательство. Как, впрочем, и у него.
Темнеет. И Серёжа предлагает мне искупаться. Я крайне удивляюсь, а он тихо смеётся.
– Бери, – говорит, – лампу и полотенце.
Мы садимся на «Буран» и едем по дорожке, которую он расчищал, пока я на часок прикорнула. Я держу в руке керосиновую лампу и освещаю мощные лапы елей, обступивших нас отовсюду отвесной стеной. Мне тепло и уютно, прижавшись к спине Серёжи, слушать эхо снегохода, прыгающее с ветки на ветку всё выше и выше. Я воспринимаю это медленное кружение по петляющей в снегу дорожке как сцену из спектакля в театре двух актёров. Неожиданно мы останавливаемся, и я вижу в свете колбы моей волшебной лампы клубящийся паром песочный ручей, в котором растёт короткая травка. Над ручьём тяжело свисают хвойные ветки с залепившимися глыбами прессованного снега – «куржаками». Ручей, переливаясь по камушкам, добегает до небольшого бассейна, над которым построен домик купальни. Это радоновый источник. Температура воды в нём – около шестидесяти. Серёжа просит меня быть осторожной. «Только двадцать минут», – говорит он. Но мне хватает и десяти. Сердце начинает бешено колотиться, и я выхожу из воды.
– Это с непривычки, – успокаивает меня Серёжа.
Но я не боюсь. Я наслаждаюсь нереальностью реальности…
…Позже мы съездили ещё на один источник, но тогда была большая компания. И хотя мы плескались, как дети, в эйфории соприкосновения с чудом, но всё же первая поездка осталась непревзойдённой.
Расставались мы с Серёжей тяжело. Было много человеческой суеты вокруг нашей с ним истории. Щенка у Сережи украли, его годовалый сын заболел менингитом. Из Ленинграда прислали очень редкое лекарство, и мальчика спасли.
Ещё раньше нас разоблачили, и очень скоро я отказалась видеться с ним, потому что потеряла чувство жалости. На его место пришла неприязнь. Но Серёжа боролся. До последнего.
Однажды он попросил меня поехать с ним в тайгу. Он сказал, что знает одну приворотную травку, которая вернёт мне чувства.
Я действительно очень хотела вернуть себя ему. Он взял палатку, спальные мешки, и мы сели на мотоцикл. Мне было очень страшно ехать на нём. Я не люблю скорость. Серёжа всё хотел, чтобы я попробовала вести мотоцикл сама. Он охватывал меня сзади, и так вместе мы управляли. Он всё хотел, чтобы я превозмогла себя. Но тогда мне было этого не дано.
В тайге он уложил меня в подбитый шкурой спальный мешок, а сам пошёл за травой. Сквозь сон я слышала, как он что-то разбивал в алюминиевой кружке. Потом он меня разбудил. Мы сели у костра. Он дал мне свой любовный отвар. И я повторяла заклинание, которому научил его один столетний дед. Когда я пила настой, мне понравился его вкус: он отдавал мелиссой.
Возвращаясь, мы были счастливы. Мы оба ждали чуда. Перед расставанием он протянул мне конфетку. Когда я вечером положила её в рот, то сразу поняла, что он разбивал в алюминиевой кружке. Я почувствовала себя обманутой и преданной. Я же ему верила! Я ничего не сказала Серёже и ничего не спросила. Я просто перестала его уважать.
И только спустя тридцать лет, которые пролетели как один день, вспоминая те времена, я вдруг подумала: а что, если он действительно положил приворотную травку, а конфетку разбил для того, чтоб мне было сладко?
Бедный Серёжа!
В начале девяностых я занялась пчеловодством. Тогда был бум на пчёл. Все хотели разбогатеть на яде. Всюду открывались курсы. А я даже поступила в Институт пчеловодства в Рыбном. Нас было больше шестидесяти, со всего СНГ. Все с высшим образованием. Врачи, учителя, геологи, агрономы. В основном в возрасте от тридцати до сорока лет. Было душевно. Как будто нам вернули молодость. Мы дружили, и не хотелось расставаться. Среди других был и Серёжа. Из Самары. Он напоминал мне моего отца, с которым я всё же познакомилась – в девятнадцать лет. И это мне мешало относиться к нему всерьёз. Получив дипломы, мы возвращались все вместе. Серёжа и ещё две мои сокурсницы из других городов остановились у меня на несколько дней. Серёжа всё смотрел на меня. Всё шутил. А потом прислал письмо. Он звал меня в Самару в свой дом, в котором была раньше старообрядческая молельня. Он писал, что золотых гор не обещает, но всё, что у него есть, он разделит со мной. Я не ответила…
У моей подруги, самой любимой, самой близкой, дома – одни Серёжи. Её отец – дядя Серёжа, брат Серёжа и сын брата, племянник Милочки, тоже Серёжа.
Когда я бываю в Москве, я сразу еду к ним в гости с отчётом. Как и что. Дядя Серёжа всегда поднимает тост в мою честь. Он говорит очень красиво и уважительно. И я верю, что он действительно искренен. Потому что он никогда не лицемерит. Он очень мудрый человек.
Я давно не живу в России. У меня большая семья. Но я продолжаю задавать себе вопрос: а встретила ли я «мужчину моей жизни»? Или наши пути разминулись? И я не дождалась, быстро и лихорадочно перелистывая страницы моей книги.
Вот, кажется мне, вот он. Мой Серёжа. Даже имена совпадают. Мой первый поцелуй. Мой первый подарок. Моё первое чувство. Мой первый мужчина. Мой несчастный любовник. Мой друг. Мой поклонник. Мой наставник. Мой сон. Моя погибшая любовь.
Такая частота встреч… Определённо, для меня это имя – особенное. Я и сегодня произношу его с нежностью. Несмотря на всю несостоятельность моей любви ко всем реальным его носителям.
Но, может быть, это моя мечта?
Которой так и не суждено было сбыться.
15 сентября 2009 г.
Димчево
Про банщиков
Рассказ
– Я вчера у Тани с её мужем пообщалась, – начинает разговор Катя, обращаясь к своей старшей дочери Нике. – Чуть с ума не сошла.
– А что такое-то? – рассеянно спрашивает Ника, глядя в телевизор и уписывая тёпленькие, только что испечённые Катей оладушки.
– Видишь, какие нежные получились, как блинчики. Попробуй! Ну как: вкусные? – спрашивала четверть часа назад Катя, ещё суетясь у плиты и радуясь только что открытому её новому рецепту.
– Да, вкусные…
– Не как обычные, – возбуждённо пояснила она, продолжая жарить оладушки. – Знаешь, такие толстые, пузырчатые…
– Да, все в масле… – отозвалась Ника.
– И содой отдают! Я такие вообще не люблю. А эти видишь какие получились, как на дрожжах! А ведь на соде. Я только что секрет открыла! И ты, Вера, тоже слушай, – привлекла она внимание другой, на десять лет моложе Ники, дочери, уткнувшейся в компьютер, и начала перечислять ингредиенты…
…Теперь же Катя, вспоминая мужа своей новой подруги, поёживается и продолжает:
– Да на первый взгляд вроде ничего!
– Да и мне тоже так показалось, что ничего. Гостеприимный! – не отрываясь от экрана, поддерживает разговор Ника.
– Но, Ник, ты знаешь, он абсолютно дикий! Вначале вроде миролюбивый. А потом наседать начинает. Предложил пива выпить. Я отказалась. Ты ж знаешь, я не люблю. А он:
«Нет у нас таких дел. В нашем доме не будешь говорить „не хочу“. В нашем доме нет слова „не хочу“. У нас только слово „хочу“. Так у нас в доме!» Ну, мы с Таней в фотографии углубились – хорошо, что она их из Бургаса привезла. Делаем вид, что увлечены. Переглядываемся многозначительно. Бедная! Как она его столько лет выдерживает. Я два часа посидела и всё ещё отойти не могу. Такая от него тупая, дикая сила прёт, аж с ног сшибает.
– А чего она с ним не разведётся? – интересуется Ника всё так же отстранённо и в то же время участливо, как только она одна умеет вести разговор.
Ника говорит, что не любит людей. Но Катя успевает время от времени вести с ней такие вот жизненные беседы, наперёд зная, что эмоциональной реакции от Ники не жди – не будет. Может быть, именно это Никино отстранённое присутствие и заводит Катю. И она, всё более и более увлекаясь, вспоминает какую-то душещипательную историю из своей жизни.
Как сейчас, например.
– А он, видимо, добрый! – стараясь быть объективной, продолжает Катя.
– Да, добрый. Любезный такой, – вторит ей эхом Ника.
– Дети на фотографиях такие красивые. Дети любви, видно… Когда маленькие были…
– Да, видимо, когда маленькие. Сын у неё не такой, как отец. Замкнутый какой-то. Молчит. Мрачный.
– Да он тоже дикий. Агрессивный. Таня это понимает. Она вообще очень умная женщина. Она всё понимает. Потому и по психушкам, бедная, время от времени лечится. Амортизированные они оба. Троих детей поднять в этой безумной, бесчеловечной жизни. Истрёпаны оба вдрызг… А ты знаешь, наш дом, оказывается, Пенчо строил? – резко меняет тему разговора Катя.
И, видя непонимание Ники относительно того, кто такой Пенчо – уж, кажется, всех за семь лет проживания в этой болгарской деревушке на берегу моря узнали – добавляет:
– Ну, муж Тани. Его Пенчо зовут. Я ему говорю, что, мол, слышала, что вроде Петр строил. А он отвечает, что да: Петр-зверь. Тот мастером был, а Пенчо работником.
– Интересно, – отзывается Ника.
– Вот, видишь, как бывает. Он и строителем, и монтёром, и водителем, и механиком. Нет, механик её сын Димитр. Таня говорит, очень толковый. В общем, жить с такими людьми можно, если только прикинуться, что ничего не слышишь, не видишь и не понимаешь. Вот Таня и прикидывалась, пока с ума не сошла. Жалко её. Среда… А! – вдруг неожиданно вспоминает Катя давно забытую ею историю. – Я сейчас тебе что-то расскажу. Это на тему среды! Очень грустный случай.
Ника продолжает есть, глядя в телевизор. Но Вера спиной подаётся в направлении обещающего развиться разговора. Катя смотрит в руки Ники и, замечая там тарелку с гречкой, радуется ещё больше:
– Вкусная гречка? Хорошо, что я гречку сварила. Поразнообразнее, правда?
Ника соглашается покачиванием головы «восьмёркой», как болгары. А вдохновлённая гречкой ли, Никой ли, а может, Вериной спиной, Катя начинает свой рассказ:
– Я тогда в ФИАНе работала. В физическом институте, где Сахаров бомбу делал. В библиотеке. Только что с первым мужем развелась. Вот, кстати, хорошая идея, – смотрит она на Нику, – устроиться в какую-нибудь техническую библиотеку. Там народ интересный, всегда можно с кем-то познакомиться.
Ника молчит, только тень пробегает по её классически красивому гордому профилю.
И Катя продолжает:
– Я тогда молодая была. Может быть, лет двадцать… нет, точно двадцать первый год пошёл. Почти как тебе. Мужчин много. Всё научные сотрудники. И был там один парень. Еврей-полукровка. Мать у него еврейка. Симпатичный такой. Синеглазый. На Блока чем-то похож. Интеллигентный парень. Живой такой. Лёня его звали. В общем, закрутился у нас роман. А он женат был. И ребёнок у него. Сын. Уже довольно взрослый. Лет десять. Он его всё зайцем называл. «Заяц, – говорил, – мой ушааастый!»
Лёня в отделе экспериментальной физики работал. Экспериментатором. По лазерам что-то там. Кстати, ты знаешь, камни такие есть искусственные – фианиты? Так вот, их в ФИАНе изобрели. Поэтому они и называются фианиты… Ну так вот, хороший был парень, – продолжает Катя, присев на край дивана, поближе к Нике, и стараясь говорить не так громко, хотя уже видно, что Вера навострила уши. – Ласковый такой, мягкий. Но жена у него, сейчас держись, – предупреждает она Нику, – знаешь кем была? Дочкой, – делает короткую паузу и выпаливает, стремясь произвести ошеломляющий эффект, – дочкой БАНЩИКА.
– А-а, – вяло отзывается Ника.
Но это не смущает Катю, потому что она уже внутри своего повествования. Уже видит перед собой его участников. Ощущает то по-своему счастливое время последних лет социализма. В её сознании всплывают картинки, и она повествует, всё более и более увлекаясь переживанием былых, припорошённых снежком пробежавших десятка с два зим, но всё ещё милых ей эмоций.
– Представляешь, они в школе вместе учились. Ну и получилось у них там что-то. Точнее, она даже, кажется, сразу после школы родила. В общем, он женился. А жизни нет. Она ж в бане работает. Там же, где и её отец. Когда мы с ним познакомились, она, правда, на кассу в самообслужку перешла. Но Лёня всё равно комплексовал. «Моя мама, – сказал он как-то, – мне рассказывала, что раньше, когда её родители молодыми были – а они из дворян, – не было варианта, чтобы ты познакомился с девушкой из другого сословия.
Только если не герой романа; в смысле, писателям очень эта тема нравилась: он – богатый, она – бедная. До минимума была сведена вероятность встречи, которая могла бы навредить обоим. Только внутри своего сословия, чтобы были общие задачи, не говоря уж об интересах, родстве душ и тому подобное, чтобы вперёд толкать, развивать для личной пользы и для пользы всего сословия колесо брака. Вот так. А у меня видишь какая глупость получилась: прокатилось по мне колесо». И Лёня начал всерьёз подумывать о разводе. «Я разведусь, – говорил он мне, – и мы поженимся. Буду твою Леночку воспитывать. Вот только зайца жалко. Но, может, она зайца отдаст. Как ты думаешь?» А я, честно говоря, ничего не думала. Потому что когда я влюбляюсь, то думать вообще перестаю. Вот вы так не делайте. Будьте другими, слышите! – на мгновение расстраивается она.
Вера ёрзает на стуле, энергично возит мышкой, а Ника встаёт отнести тарелку в мойку.
Но история не окончена, и Катя, отогнав материнское беспокойство, которое делает её сразу старой, занудной и неинтересной девочкам, продолжает:
– Он меня вроде и не очень добивался. Мы в театр пошли. Может, он хотел, чтобы всё благородно было и красиво, осмысленно и неминуемо вело к такой развязке, как развод из-за сильного, зрелого чувства. Ему уже двадцать восемь исполнилось. Друзья из академической среды. Их родители – академики, профессора, да и сами они уже доценты, как, впрочем, и Лёня. Он, может быть, хотел меня с ними познакомить, в свой круг ввести, потому что жену – не мог. Она, как он говорил, была вульгарна. Заматерела. Ведь ей уже тоже к тридцати, а это возраст для женщин критический. Хотя, с другой стороны, я была красивой, и мне отбоя от кавалеров в библиотеке-то не было. Он ревновал. Поэтому, может, мне только казалось, что он хотел меня в свой круг ввести…
– Но главная ошибка, – продолжает она через короткую паузу, – моя, конечно. Это то, что меня несло. Я очень спешила. Одна с ребёнком. Тоже рано-рано замуж вышла. Всё как-то не так, не по-человечески. Мне хотелось ещё раз построить. По-настоящему. По-взрослому. В общем, не выдержали мы только встречаться по улицам и кинотеатрам. Сорвались. Сначала очень счастливо было, очень радостно. Я спускаюсь по лестнице в общий зал, а он мне навстречу идёт. Рубашка синяя под цвет глаз. Глаза синие – счастливые! Тут в ФИАНе объявили поездку за грибами. Мы записались – поехали. По болотам за подберёзовиками и клюквой ходим, ни на шаг друг от друга. На обратном пути – кто спит, кто поёт в автобусе – а мы не могли удержаться: в темноте целуемся. В общем, в ФИАНе, на работе, засветились. А у него шефом женщина была, заведующая их отделом, лет сорока. Подружка его. Он с нею секретничал. Такое бывает. Может, она в него и была влюблена. Не знаю. Наверное, советовать стала. Потому что он всё реже стал о разводе говорить. И, главное, чувствую, опять с женой что-то там, хотя вроде всё прекратилось, когда он ей сказал, что уходит. Может, и жена его соблазнила, вместе же живут. Но чувствую, после поездки этой стало всё меняться. И буквально через неделю начальница, которая подружка, ему поездку в Италию предлагает. Надо, говорит, начинать ездить за рубеж. Но с условием – и это он, дурак такой, мне всё рассказывает. «Ты, – говорит она ему, – партийный. Не можешь разводиться сейчас. Вот съездишь в Италию, потом решишь». Я смотрю на него и молчу. А он продолжает: «Я тебе сапоги привезу. У тебя какой размер?» А у меня сердце кривым ножом вынимают. «Тридцать седьмой», – говорю. И ни упрёков, ничего. Вот такая я дура была. Может, он ждал, чтобы я выступила. Чтобы наехала на него. Может, ему детонатор нужен был, для ускорения. Но я его в душе уже отрезаю. Уже почти хороню.
– И правильно, – вдруг, продолжая смотреть в телевизор, спокойно отзывается Ника.
– Я сейчас вам расскажу, чем дело-то кончилось. Ужасно!
– Так и должно быть, – снова спокойно произносит Ника. – Должно быть возмездие.
– Утром едем на работу: он говорит что-то мне, а у меня – поминки. Он из троллейбуса вышел, к своей проходной идёт, а я к своей. И знаю, что это конец… Потом он поехал в Италию. Привёз мне сапоги. Красивые. Высокие, кожа мягкая. И вроде напрашивается в гости. Но я будто не понимаю. Для решительности с ним закончить другой роман закручиваю. Может, до него и дошло, что я с другим флиртую. Видимся только в фиановской библиотеке. Чувствую, страдает он. Но я летаю себе, порхаю с этажа не этаж по фондам. Один раз он мне позвонил и просит: «Очень встретиться надо. Очень. Можно я приеду?» Ладно, говорю, приезжай. Но себя-то я знаю: отрезала. Приехал он – радостный. Рассказов куча. Все о друзьях. А взгляд как у собаки: просительный и грустный. Начал «зайцем» меня называть «ушастым». Ласковый, сил нет. Но я не могу простить. Опять мне про развод. А я ему: «Ну ты же уже один раз разводился». И не даюсь ему: ни за ручку, ни обняться, ни поцеловаться. Хотя мы в квартире одни. И не от куртуазии. А просто скучно мне с ним. Неинтересно. И я просто из вежливости его слушаю. «Ну, мне пора», – говорит и всё ещё надеется, – по глазам вижу. Но я непрактичная была. Он хороший был парень. Интеллигентный, воспитанный, кроткий. В ФИАНе вообще симпатичный был народ. Можно было, конечно, партию там нормальную составить. Но если бы у меня была другая стезя, другое предназначение. Я вот иногда думаю, что Господь мною мужиков проверял. Я – как лакмусовая бумажка. Вот будто кто-то чего-то там выступит перед Богом, а он их берёт и ко мне направляет. Сейчас, говорит, тебя проверим. Ну-ка покажи, на что ты способен, что ты за гусь такой. Себе покажи! Я-то про тебя всё знаю.