Моя Священная Болгария

– А ты что всё сидишь, всё слушаешь. Ты наверх – но! – пойти не хочешь?

…Я вчера дописать не успела. Муж пришёл – сказал, спать пора. И поэтому я сегодня прямо с утра за компьютер. Он в город, а я на лаптоп. Кстати, мне вчера кто-то обои на десктопе поменял. Наверное, младшая дочь. Синий фон; на нём вершина горы заснеженная и вот такая лунища! Уютно так, там – наверху. Очень хорошая картинка… Я даже зарядку не сделала. Вот попишу часа три и тогда сделаю. Сижу на кровати, своим одеялом укрылась. Я им сегодня мужа опять укрывала. Но чего-то он не в духе встал. По-моему, у него горло болеть начало. Может, я с моими описаниями магию монгольскую разрушаю…

Так, на чем это я остановилась. Да, на Ноне.

– Ты что, – говорит, – всё сидишь-то тут. Ты бы – но! – наверх пошла. Отдохнула бы. Я тебе там всё, но, приготовила.

А я ей:

– Хорошо, – говорю, – только ключ дайте, пожалуйста, пани Нона.

А она мне:

– Так он же там, но! – в двери!

Интересно, что у неё такой тик с этим «но» был и имя тоже на этот слог начиналось. Мне кажется, это у неё последствия блокады, когда она уже спокойно жить стала, в этом тике проявились.

Однако, даже не выдержав моего внимания, пани Нона осталась довольна тем, что я разделила её любовь к кошкам.

Вторая причина, по которой пани Нона меня полюбила, была связана с моей терпимостью к холодной воде. Встала я на другое утро, пошла в ванную, душ включила, а оттуда вода чуть тёплая, даже скорее холодная течёт. За окном декабрь, снежок реденький падает. Но ванная у пани Ноны просторная (не как у меня в Ясенево), с двумя входами и мыло – кокосовое. Я тогда впервые такое мыло увидела или унюхала, не знаю, как лучше выразиться. Познакомилась с таким мылом. Большое впечатление оно на меня своим ароматом произвело. Потом запах приелся. Его производители стали использовать всюду – в свечках, в ароматизаторах, в печеньях. Но вот это первое впечатление так и осталось во мне. Праздничное впечатление. Кроме того, я дома каждый день холодной водой обливаюсь. Приду с работы, выжатая своими первоклассниками как лимон. Почему так говорят? Давно уж в Москве сок и из грейпфрутов выжимают, не говоря об апельсинах. Лучше я так выражусь: приду с работы, как цитрусовое, своими детками-конфетками выжатая, и под душ. Водой спасаюсь. Чищу-чищу ауру. Потом упаду на кровать. Час лежу как мёртвая. Дети, мои уже дети – Нина, Маруся и Анечка – вокруг меня ходят: «Мам, – говорят, – можно мы яблочко из холодильника у Вани возьмём?» Ваня – это мой зять. Я говорю, не открывая глаз: «Возьмите, я потом верну». Ещё немного полежу – и ничего, отходить начинаю, в смысле в себя приходить. Это там, в Москве, у меня жизнь такая. А тут Прага к Ваноце готовится. Так у чехов Рождество называется. В ночь на 25 декабря. Они же католики.

Празднично. Люди идут не спеша, потому что вышли не по делам, а для удовольствия – рождественские подарки покупать. И их предвкушение тепла семейных застолий щедро разлито по городу: по витринам, украшенным снежком и перевитыми красными лентами елочными гирляндами и венками, по нарядным ёлочкам на маленьких городских площадях, где продают соломенные традиционные игрушки – всякого рода шары, вифлеемские звёзды и спирали, по подсветкам соборов и памятников. Их настроение запечаталось в запахах: ванили, кардамона, мандаринов и… кокосовых стружек.

В двух словах: моюсь себе холодной водой. И мыло нюхаю. Взбодрилась. Потом, уже одетая, а я тогда костюмчик такой трикотажный красный носила – хороший цвет, насыщенный, как мак пламенеющий, и сапоги итальянские красивые, высокие, из мягкой кожи мне приятель из Италии привёз – подарил. Так вот, оделась, вниз спускаюсь – чайку попить. А пани Нона спрашивает:

– Я слышала, но!.. ты мылась. Это правда?

– Да, – говорю, – душ приняла. А что, я что-то не так сделала?

– Нет! Ты всё, но!.. всё так сделала, Лиза! – смотрит на меня с чувством пани Нона. – Я тоже, но!.. холодной водой моюсь. И всем этим молодым людям, но!.. из России говорю, что воду надо любить – холодную! И мужу своему Вацлаву, и двум сыновья, но!.. так говорила. А они мне будут, но!.. говорить: включите воду! Но! Ты, Лиза, умница! Вот, что значит, но!.. русские женщины! Вот с кого, но!.. нужно пример брать!

И смотрит на меня радостно.

…Вообще я её часто вспоминаю. Яркая такая тётя, характерная, была. И художники, несмотря на её строгости, к ней продолжали ездить. У неё комнаты никогда не пустовали. Потому что она на самом деле распоясываться не давала и они, живя у неё, рисовали и почти не пили.

…В Праге я стеклянные шары купила, пирамидки и сувениры из стекла – тогда, кажется, год Собаки ожидался, – и такие маленькие стеклянные конфетки да два набора хрустальных фужеров. Потом в Яблонец съездила. Языка не знаю, чехи на русских уже по-другому смотрят, другая эпоха, снова к своим доморощенным эксплуататорам-германцам возвращаются. Реституция объявлена – это значит возвращение земель и замков. Одни немецкие фамилии, «фоны да бароны». Но мне ввиду моей молодости и кроткой вежливости всё прощают. Я пытаюсь спрашивать по-чешски, и почти всегда мне правильно объясняют, как пройти. В автобусе до Яблонца сижу рядом с бойким парнем, который откровенно набивается на свидание. Возбуждённо объясняет мне, что работает в школе. Я радуюсь, говорю, что тоже учительница. Но он смеётся: оказывается, он на «Шкоде» работает, на заводе, где машины делают. А я не поняла. На площади в Яблонеце встречаю супружескую пару пожилых чехов. Спрашиваю, как пройти к заводскому магазину. Они очень радуются, что встретили русскую. Готовы просто расцеловать меня. Я такого отношения, с которым, может, только узники концлагерей «русских оккупантов», как нас теперь в Европе величают, встречали – никогда и нигде больше в Чехии не видела. Но по прошествии стольких лет и с расстояния, на котором легче видится большое, сегодня понимаю, что чехов я люблю. Они мне детей спасли, когда я уже совсем к ним переселилась, пособие мне на детей давали. Жалели меня. Это главное. Просто они другие. Поэтому их русские поэтессы, как Марина Цветаева, своею любовью к чтению среди гор грязной посуды всегда дразнили. Они просто чистоту любят. И порядок. У них окна такие чистые. А мне всё помыть некогда – что в Чехии, что здесь. У них культ жилища. Очень красиво в интерьере быть должно. И садик около дома всегда-всегда поддержан – и с цветами. Может, они это не сами придумали, у немцев подсмотрели. Ну и что. Какая разница. Главное, научились, исправились. Если было, что исправлять.

В Яблонеце я бижутерию купила. Очень красивую. И люстру.

Последний рождественский вечер в Праге провели мы с моей новой знакомой. Когда я в Прагу ехала, она моей попутчицей оказалась. Русская наполовину. Отец-еврей во Вторую мировую погиб, а мать – академик. Она оказалась очень общительной дамой. Слегка в возрасте, так скажем, потому что выглядела замечательно. Всю свою сознательную жизнь прожила в Чехословакии. Её муж занимал высокий пост и очень хорошо зарабатывал, и Мила, так звали мою попутчицу, не работала. Он умер два года назад. Оставил ей состояние. Едем мы с ней, о жизни разговариваем. Чуть позже к нам дядька подсел, белорус. Как-то задушевно у них с Милой разговор пошёл. Потом он в Минске сошёл, а на прощанье ей нож подарил, складной. «Я его очень люблю, – сказал он ей. – Он мне для рыбалки. Но вы мне так понравились. Я его вам дарю. Будете меня там в Праге вспоминать». Вышел он, а Мила на меня растроганно посмотрела. Она правда хранила потом этот нож.

Её этим ножом из ковра потом доставали. Я хочу сказать, разрезали скотч, которым её грабители поверх ковра обмотали. Это случилось в результате её страсти к знакомству в поездах. Хотя я подозреваю, что у всех русских эта страсть в той или иной степени развита. Может, это наследство от наших монгольских пращуров-кочевников. Живёшь себе в степи с баранами, молчишь-молчишь. А потом попутчика встретишь, на грудь ему, как человеку, упадёшь, а он к тебе прислонится – и путь такой сразу осмысленный становится, а не то что: родился-помотался-умер, а никто даже не заметил, что ты здесь своих овец пас. Ей же, степи, всё одно. Она ж бескрайняя.

Так вот, один раз Мила в поезде с одной русской женщиной лет тридцати пяти познакомилась. Та ей говорила, что она дочка одного «авторитета» и её отец уже безвылазно в тюрьме сидит. Мила об этом всём своим подругам пражским рассказала. И все они резонно ей заметили, что не надо с этой женщиной сближаться. И я тоже заметила, что лицо у неё очень гадкое. Подбородок мясистый, мужской и с глубокой ямкой, прямо-таки развалом, посередине. И взгляд жестокий. Очень алчно она ела. Руками и чавкая. Но Мила её жалела. Думала, что та исправилась. По квартире её водила. Свои украшения показывала. Потому что та любила одеваться и драгоценности носить. Потом, не помню, как её звали, кажется, Тоня?.. Потом она, эта Тоня, уехала – деньги кончились, и она вернулась в русскую глубинку. Мила к тому времени уже знала, что Тоня была наводчицей на один грабёж в Праге. В семье, с которой Мила её познакомила. И Мила, и все её подружки-пенсионерки, очень тогда всполошились – сопоставляли факты, анализировали и пришли к общему заключению, что грабителей на тех пражан-эмигрантов, русских коллекционеров, Тоня навела. Но и это Милу не испугало. Она всё Тоне помогала. Контейнер ей заказывала, проводы устроила. А через месяц-другой почтальон квитанцию принёс, Мила открыла, а он ей тряпкой с эфиром лицо прижал и в ковёр замотал. А потом фото внука её единственного вверх тормашками повернул, чтоб боялась. Она и молчала, когда её полиция допрашивала. Так ничего о Тоне и не рассказала. И подружкам говорить запретила. Ограбили её конечно тотально. Украшения, а она их все в доме держала, кольцо одно уникальное старинное, звезду бриллиантовую из гардероба с платья сняли, которую она только Тоне, где висит, и показывала. Но, с другой стороны, хорошо, что хоть сама жива осталась…

…А тогда, в канун девяносто четвёртого, мы о таком её будущем даже и подумать не могли, и о моём тоже, что «хрен редьки не слаще». Тоже мне хлебнуть пришлось. Тогда мы с лёгкостью общались, и она меня в гости пригласила. И вот в последний день я решила к ней заехать. Прошлась опять по старому городу. Всюду бочки огромные с живыми карпами стоят. Их раз в году продают к рождественскому ужину. Приехала к Миле. Она в очень хорошем доме живёт. Пол с подогревом. Квартира просторная. У неё приятель сидит. Русский. Москвич. Тоже на праздники в Чехию приехал. Сразу за мной ухаживать начал. Узнал, что я уезжаю вечерним поездом, и заволновался. «Давайте, – говорит в другом направлении поедем. – В поезде с коврами и пальмами в кадках. Знаете, – спрашивает, – такое направление, такой город, в который такие поезда ходят? – И на мое наивное „нет“ с растяжкой сообщает, – Этот город… называется… Париж». Я догадываюсь, почему он меня туда зовёт. Мне не раз говорили, что я на француженку смахиваю. Но не только потому, что французский люблю и всю жизнь его учу – никак не выучу. А потому что я держусь творчески. И вообще я – творческая натура. Что тут дальше говорить. Этот дядька меня и на вокзал повёз. А багаж я там в камере хранения заранее сосредоточила: две сумки вьетнамские и коробку с люстрой. По дороге мы на набережную Влтавы, под мост въехали. И вышли из машины лебедей покормить. Я потом в поезде по этому поводу стихотворение написала.

У вокзала я с ним распрощалась. Не хотела, чтобы он мои вьетнамские сумки видел. Потому что вид у меня европейский. Я ещё себе меховое укороченное пальто с воротником из ламы и лайковые перчатки под цвет сапог в дополнение к уже описанному выше красному туалету в Праге купила. Ну, думаю, проскочу по вокзалу с этими сумками до поезда, а там Москва. Там всем наплевать, кто как и с чем идёт. Там – Азия. Взяла сумки, по вокзалу бегу. А времени в обрез – засиделась я у Милы. Смотрю информацию. Не могу свой поезд найти. Должно быть написано: «Прага – Москва». А там какой-то в то же время и через десять минут трогается, обозначен как «Богемия – Брест». Мотаюсь я, как муха без головы, в следующий зал перехожу. Опять на табло смотрю: Богемия уже к Бресту тронулась, а на Москву только один поезд остался – через Черновцы, другими словами через Украину, которым я ехать, ещё когда билеты в Москве брала, отказалась, ясно почему: левой рукой правое ухо кто чешет? И он через пятнадцать минут отправляется. Что делать! Других поездов нет. Бегу к нему. А времени пять минут осталось, пока я добежала до перрона. Бросаюсь в первый же к выходу на платформу ближайший вагон. Там чех-проводник большой такой, как Дед Мороз, я ему наполовину по-русски, наполовину по-французски, уже прямо плачу объясняю, что не могу поезд найти – билет сую. А он мне на чешско-русском говорит, что мой поезд Богемией назывался и он только что в Брест ушел. Умоляю я его взять меня. Говорю, что доплачу за билет. Он смотрит. Спрашивает, русская ли. Говорю, что полу-. Что бабка во Франции живёт. Прямо на ходу сочиняю, чтобы он меня взял и, главное, от ужаса быть оставленной по-русски с ним с акцентом разговариваю. Парижским, конечно. Посмотрел он на меня ещё раз повнимательнее и согласился взять. Я прямо на седьмое небо подскочила. Он меня в первое купе отвёл. Вагон для иностранцев. СВ. Я одна еду. Вот через час он приходит с вешалкой в руках. И дверь на запор закрывает. Всё у меня внутри оборвалось. Но он ничего такого, что вы подумали и я тоже, а просто показывает мне, как нужно вешалку за цепь забить, чтобы бандиты открыть дверь не смогли. И я не удивляюсь, потому что слышала, что поезда на Украине грабят. Вот ночь настаёт. Я инструкцию исполняю. Сама на верхнюю полку ложусь, а их в СВ всего две. И жду. Когда бандиты придут. Кемарю, но держусь. И вдруг проваливаюсь, чувствую, что в сон, но ничего поделать не могу. Как упоённая. Лечу себе всё вниз и вниз. И вдруг в какой-то безнадёжно бессознательный момент вижу дым и слышу голос моей незабвенной бабки Поли, спокойный такой, но строгий: «Лиза!» И в тот же миг глаза открываю и вижу, что вешалка на полу, а дверь открыта и только на цепочке держится. И снаружи цепочку дергают. Я не помню как, но уже перед дверью оказалась и её захлопнула. Запор повернула и ручку держу. А с той стороны русский мат и запор обратно поворачивают и на ручку нажимают. Я всем телом на ручке вишу и строго изнутри кричу на французском. Оставьте, мол, ваши глупости. Прекратите ломиться.

Они испугались, что я весь вагон на ноги подниму, и дальше пошли. Наутро оказалось, что двух канадцев ограбили. А днём я бандитов в тамбуре встретила. Стою у туалета. Вдруг два шибздика идут. Один другому по-русски говорит, не стесняясь, знает, что я не разберу – они же иностранцев грабили: «Эта, што ль, ночью-то орала, курва французская?» И дальше пошли.

…С продажей товара у меня как-то не получилось. Оказалось, что все хотят покупать по тем же ценам, которые я платила. В общем, что подарила, что продала. Еле деньги вернула. На этом мой бизнес и кончился.

…А через два года я в Чехию жить переехала. И спустя некоторое время поехала в Москву к маме повидаться. Возвращаюсь с книгами. Я ещё когда переселялась, много книг в доме, где мы жили, в библиотеку на первом этаже отнесла. Я книги собирала, а девчонки носили. Сказали, библиотекарша очень благодарила. Книги – хорошие. Но всё же самые любимые я оставила. У мамы. А теперь их решила частично перевезти. Набрала сумок пять и одеяло взяла, вот это самое – верблюжье. Провожали меня друзья. Вошли мы в купе, под моё нижнее сидение книг набили, и на полку над дверью тоже сумки втиснули. Вдруг женщина с мужчиной приходят. Я говорю, что это купе для женщин. А они даже слушать не хотят. Вижу – восточные люди. Мои ушли. Я злюсь. Говорю, как вам билет продали, но вижу, что спорить бесполезно. Продали, и даже очень. И не им одним, а и другим их родственникам в соседнем купе. И в следующем тоже. Женщина меня успокаивает. Она симпатичная и интеллигентная. Выясняется, что врач по профессии. А мужчина – её сын. Челночники, конечно, но что делать – жить как-то надо. И через час мы уже вполне подружились. Они мне о своей жизни рассказывают. Я им о своей. Из других купе женщины приходят на меня посмотреть. Мать многодетную, что в Чехии одна с детьми живёт и сейчас с книгами туда с родины едет. Они не всё понимают, потому что у них жизнь другая: богемский хрусталь купят, забьют им три купе до потолка, и на границе откуп таможенникам дадут – большой, конечно, но стоит. Потом от Москвы в Махачкалу. У них там магазины. Хрусталь кавказцы на свадьбы дарят. На другие праздники тоже, но особенно – на свадьбы.

Едем себе. Вроде всё хорошо. Спать легли. Следующий день наступил. Я им историю свою рождественскую рассказала. Но это на Украине было, а здесь мы уже границу в Бресте пересекли. Последняя ночь по Словакии. Теперь замки модернизированные, но мы всё же закрываемся – вешалкой, на всякий случай. Заболтались допоздна. Только легли, проводница стучит. Мои попутчики встрепенулись, а я повернулась на другой бок и сплю дальше. Их же вызывают. Что-то там надо спросить. Перекинулись они между собой на своём языке парой фраз, и он осторожно, чувствую, дверь открывает. И вдруг дверь с той стороны как дёрнут! У меня сна как не бывало, женщина кричит, а её сын вместе с дверью в коридор по инерции вылетает. Шум, ругань. Она тоже за дверью исчезает. Я вообще ничего понять не успеваю, и они уже один за другим обратно влетают, дверь захлопывают, лестницу приставную сверху на ручку вешают и на лестнице вместе висят. Из обрывков их фраз, что на русском, и по интонации понимаю, что был налёт. И действительно, через час, когда паспортный контроль прошёл и они, собравшись у нас с другими родственниками, стали делиться впечатлениями, я узнала, что именно наши три купе пытались ограбить. Они же в Чехию с деньгами едут, за товаром. Вот их и поджидают. И проводница тоже замешана, хотя потом прикинулась заложницей. Потом – это после того как у сына моей попутчицы в руке нож оказался и он им одного из бандитов, которые успели его до тамбура дотащить, этим ножом резанул…

На границе с Чехией меня по случаю 23 февраля, вот сейчас вспомнила, что праздник был, штрафанули за перегруз. Только 20 килограмм на человека разрешалось багажом везти. И хотя мои попутчики на себя мои книги взяли, им, конечно, не поверили и штраф наложили, но всё же не такой большой.

…Я ещё раз уцелела. Третий. Бог троицу любит. Несколько лет прошло моей жизни в Чехии. Трудно с деньгами стало. И меня художники надоумили машину на себя оформить, из тех, которые перегоняли, потом её в Москве растаможить и деньги за эту «услугу» получить – шестьсот долларов. Я, подумала-подумала и согласилась. Пошла в какую-то фирму чешскую. Там шеф красивый такой, породистый мужик был. Он этот бизнес крутил. Он ещё лошадей любил, судя по развешанным фотографиям, и женщин, глядя на его реакцию на меня. Я тогда впервые подумала, что я всё за каких-то убогих, невзрачных мужчин цеплялась. Красивых, видных я почему-то вообще не воспринимала. Надо было замуж за такого вот импозантного, спортивного вида мужчину выйти. Правда, дети всё равно красивые получились – дети любви. Я ж только по любви любила. И что я всё скромничала, своей красоты стеснялась: вроде как недостатка какого-то? Всё стыдилась, когда мне о внешности говорили. А когда влюблялась, мужчин своей заботой и предупредительностью дурацкой прямо-таки наповал с толку сбивала. Прямо всем своим материнством на них, бедных, наваливалась. Ну да ладно, чего уж теперь говорить. Теперь дочерей учить на своих ошибках надо. Да вот только на чужих ошибках мало кто учится, всё на своих. Но, может им больше повезёт.

…Съездила я в Москву. Точнее, слетала. Вернулась. В аэропорту на автобус опоздала – из-под носа ушёл. Целый час следующего ждать. Сижу на остановке – радуюсь, что всё хорошо прошло. Без эксцессов и деньги заработала. Пришёл автобус. Доехала я на нём до Смиховского вокзала. С него поездочки, маленькие такие, чистенькие, в моём направлении к Бероуну ходят. Жду поезда, по вокзалу слоняюсь. Есть захотела и зашла в привокзальный магазинчик. Не помню, что купила перекусить. Стою там же, ем. И вдруг ко мне женщина подходит, между прочим, вот только сейчас дошло, очень на Милкину Тоню-бандитку похожа была. Но я тогда ещё Тоню не знала. Она ещё тогда не появилась. А эта говорит на каком-то странном чешском, но потом выясняется, что это польский.

Я тут прямо сразу расцвела. Свою сокурсницу Стасю вспомнила. Мы с ней досрочно институт заканчивали: она в Польшу возвращалась, там тогда «Солидарность» оформилась, а я на БАМ с первым мужем собралась. Стася работала в школе при посольстве учителем физкультуры. Ей было за тридцать. Но она решила математический факультет закончить, пока муж в Москве в торгпредстве работал. У неё двое детей, и она нас всех любит и опекает. Кексы, печенья домашние носит. И если кто перестаёт посещать занятия, а мы на вечернем учились, звонит, справляется, убеждает, что надо обязательно высшее образование получить. Вот почему я так обрадовалась…

Тётя, на Тоню похожая, как-то там представилась и брата своего подозвала. Рассказала, что учительницей в начальной школе работает. Я тогда совсем к ней расположилась и про Стасю ей рассказывать начала. Вышли мы из здания вокзала и в буфет с другой стороны завернули. Они меня начали угощать. Водкой. А а не пью. Так, только пригубила. Мой поезд ушёл. Следующий через полчаса. Разговоры. Приятельство. Наконец, я уж, кажется, всё им рассказала. Пора ехать. Они меня готовы от удовольствия прямо до моей станции провожать. Идём на перрон. А там киоск – кофе продают. Мне и от той пригубленной водки что-то не очень. А может, от дыма в буфете. Но голова чего-то кружится. Наверное, давление упало, говорят мои приятели, и брат быстренько за кофе к киоску сбегал. Выпила я кофе…

И очнулась в больнице под капельницей. Лицо разбитое. Денег нет. Полицейские пришли. Рассказали, что нашли меня на Главном вокзале. Очень я сопротивлялась, когда меня с перрона поднимали, а в поезде, который меня со Смиховского привёз, сумку мою нашли. Ничего не тронуто. Только денег нет. Я потом вещи просматривала и пособие для первого класса нашла – буквы латинские на верёвочке. Не мои, я уже давно в школе не работаю.

…Я сейчас одеяло взяла и снова на дверь повесила. На другую сторону его перевернула. Хочу разницу ощутить.

Та-аак, что я тут вижу? Листья светлые, цветы тёмные. Тут точно пионы. Фон тоже тёмный. Чай с молоком. По-другому смотрится моё ковровое одеяло, но опять гармонично. Мастерица его ткала, набивала. Ну а с жуком что? Он опять жуком выглядит, хотя я случайно ковёр снизу вверх перевернула. И даже более по-жучьи пропорциональнее стал. Голова поменьше, и брюшко торчащее исчезло. Его надкрылья полностью прикрыли. Ножек-закорючек добавилось: внизу крендельками подвёрнутыми ещё пара торчит, и по бокам нижней части брюшка – голени другой пары виднеются. Теперь на надкрыльях две розы. Да, вот сейчас это розы! В области верхних лапок.

Но голова! Вот этого я не ожидала. Морда на голове – вот вам и цветочек. Никакой не пион-мак-роза. А морда. Лоб шапочкой, два глаза, нос с усами, бородка, щёки, бакенбарды и уши. В целом на обезьяну похожа. Очень умную обезьяну. Два эмбриона, теперь уже не эмбриона, а перевернувшись, скорее напоминают огромные дополнительные уши черепаховой обезьяны. А на голове у неё – всё тот же Священный Символ: кружок точкой, под ним треугольник сегментом, две сигмы и фигурные скобки, за каждой из которых по букве У.

Я думаю, после всего, что я вспомнила, отвечая на свой вопрос, что я эти двадцать лет делала, что этот символ – Охранный.

Вот почему мне так хорошо лежать под этим одеялом. Я под ним от всех невзгод и сегодня спасаюсь. Как под крылом ангела-хранителя. Под защитой духов, пращуров моих монгольских. У меня и другие пращуры есть: праболгаро-еврейские. Я с ними раньше связь установила. А сегодня и эту мою кочевую, коврово-набивную кровь нашла. Пусть и эта струя в моём источнике Живой воды бьётся. Пусть и эта кровь не безымянная, названная, в моих жилах течёт.

А жук этот – обезьяна подбоченившаяся, всем гадам, которые по моей жизни прошлись и теперь их уже нет, и всем гадам, которые меня сегодня подстерегают, предупреждая, что с многодетными лучше не связываться, спокойно так, но строго, глядя им в самые глаза, говорит:

– У-У!

10 сентября 2009 г.

Димчево