Байки из «Белого Оленя»

© 1997–2019 Андрей Новиков, перевод

Arthur C. Clarke

Tales from the White Hart

Первое издание: Ballantine Books, New York, 1957

Предисловие переводчика

Если вы сейчас читаете эту книгу, то мне нет необходимости представлять вам автора, всемирно известного писателя-фантаста и научного публициста Артура Кларка. Но эта книга в своем роде уникальна, потому что объединяет рассказы в стиле «научная байка» или «научная небылица». Почти все они были написаны с 1953 по 1957 год и опубликованы в разных изданиях, пока не были изданы под одной обложкой. А в 2007 году, в честь 50-летия выхода первого издания, книга была переиздана ограниченным тиражом. Для юбилейного издания был написан (в соавторстве с известным фантастом Стивеном Бакстером) завершающий рассказ цикла «Time, gentlemen, please» (такие слова обычно произносит хозяин паба, когда заведению пора закрываться), и исключен рассказ «Да будет свет».

Первоначальный сборник включал 15 рассказов, три из которых переводил не я, поэтому они не вошли в эту книгу. Но это отчасти скомпенсировано тем, что вы прочитаете рассказ «Да будет свет», включенный в другой сборник рассказов Кларка.

«Белый олень» – это вымышленный лондонский паб, в котором персонаж по имени Гарри Парвис рассказывает всяческие байки, связанные с наукой. Стиль и манеру таких рассказов Кларк позаимствовал у «историй Джоркенса», принадлежащих перу британского автора Лорда Дансэни (Lord Dunsany), которым Кларк восхищался. Джоркенс даже упомянут в одном из рассказов.

Но имелся в Лондоне и реальный паб под названием «Белый конь», в котором до середины 1950-х годов еженедельно собирались любители фантастики. Позднее они перебрались в паб «Глобус». Среди посетителей «Белого оленя» Кларк упоминает писателей-фантастов Сэмюэля Юда (писавшего под псевдонимом Джон Кристофер) и Джона Уиндема (он же Джон Бейнон). Сам Кларк выступает в роли повествователя, которого зовут Чарльз Уиллис.

Оригинальный сборник 1957 года включал:

● Preface (Предисловие автора)

● "Silence Please" (Тише, пожалуйста)

● "Big Game Hunt" (Охота на крупную дичь) (здесь отсутствует)

● "Patent Pending" (Патентная заявка)

● "Armaments Race" (Гонка вооружений)

● "Critical Mass" (Критическая масса)

● "The Ultimate Melody" (Абсолютная мелодия) (здесь отсутствует)

● "The Pacifist" (Пацифист)

● "The Next Tenants" (Соседи)

● "Moving Spirit" (Движущая сила) (здесь отсутствует)

● "The Man Who Ploughed the Sea" (Человек, который вспахал море)

● "The Reluctant Orchid" (Строптивая орхидея)

● "Cold War" (Холодная война)

● "What Goes Up" (Что взлетает вверх)

● "Sleeping Beauty" (Спящий красавец)

● "The Defenestration of Ermintrude Inch" (Дефенестрация Эрминтруды Инч)

● Let there be Light (Да будет свет) (дополнительный рассказ)

Артур Кларк. Предисловие к сборнику «Рассказы из "Белого оленя»

Эти рассказы были написаны урывками и в свободное время в период с 1953 по 1956 год в таких разных местах как Нью-Йорк, Майами, Коломбо, Лондон, Сидней и еще во множестве других, чьи названия я теперь вспомнить уже не могу. В некоторых случаях географическое влияние очевидно, хотя любопытно отметить тот факт, что я не находился в Австралии, когда писал «Что взлетает вверх…»

Артур Кларк

Как мне кажется, имеется ниша – можно даже сказать, давно ощущаемая потребность – для произведений, которые можно определить как НФ-рассказ в форме «байки». Под такими я подразумеваю намеренно невероятные истории, а не те, которые, как это столь часто получается, воспринимаются как невероятные вопреки желанию автора. В то же время мне очень не хочется обсуждать, где в таких рассказах проходит Великая Граница достоверности, варьирующаяся от «вполне возможно» до «совершенно невероятно».

Минимум в двух случаях наука практически догнала меня за несколько лет, прошедших после написания рассказа. Приемы, описанные в «Охоте на крупную дичь», уже были использованы на обезьянах, поэтому нет причин полагать, что их нельзя адаптировать для других существ. Для более успешного завершения этой охоты – и за остальными цитатами из Германа Мелвилла – я отсылаю вас к моему роману «Большая глубина».

Однако в научной области, затронутой в рассказе «Патентная заявка», сделано наиболее поразительное открытие, от которого просто волосы встают дыбом – и после которого уже не надо тревожиться из-за столь мелких угроз, как водородная бомба. Первый отчет о работе, возможно, означающей конец нашей цивилизации, содержится в статье Джеймса Олда «Центры удовольствия мозга» (Scientific American, октябрь 1956 года). Если кратко, то было обнаружено, что раздражение электрическим током определенного участка мозга крысы доставляет ей сильнейшее наслаждение. Причем настолько сильное, что, когда крыса догадывается о том, что может стимулировать себя, нажимая на педальку, она теряет интерес ко всему прочем, включая пищу. Цитирую: «Голодные крысы подбегают к электрическому стимулятору быстрее, чем до этого подбегали к кормушке. Более того, голодное животное нередко игнорирует легко доступную пищу ради удовольствия, получаемого от стимуляции. Некоторые крысы… нажимали на педаль более 2000 раз в час на протяжении 24 часов подряд!»

Статья завершается многозначительной фразой: «Исследования по стимуляции мозга были воспроизведены в достаточном масштабе на обезьянах… и показывают, что наши общие выводы могут с очень большой вероятностью распространены со временем и на людей – разумеется, с некоторыми модификациями».

Разумеется.

Для протокола (письменного, а не электроэнцефалографического) отмечу, что первыми писателями, использовавшими тему «Патентной заявки», были Флетчер Прэтт и Лоуренс Мэннинг еще в 30-е годы. А совсем недавно Шеферд Мид в романе «Большой восковой шар», обработал эту тему гораздо более непристойно, чем это сделал я. Его книга казалась мне весьма забавной… пока я не прочел статью Олда. Но вы можете и сейчас считать ее таковой.

Еще одно место, где я не могу претендовать на оригинальность – цитата из газеты в «Холодной войне». Она подлинная до последней буквы. Возможно, она даже правдива.

Должен признаться, что выбрав несколько лет назад название этого сборника, я немного расстроился, когда Спрэг де Камп и Флетчер Прэтт выпустили свои «Рассказы из бара Гэвегэна». Но, поскольку большая часть событий, происходящих или упомянутых в заведении мистера Кохэна, связана со сверхъестественным, я считаю, что места хватит для обеих таверн – тем более что их разделяет Атлантика.

И, наконец, несколько слов для всех читателей моих (пауза для солидного покашливания) более серьезных работ, которых могло огорчить, что я настолько легкомысленно обращаюсь со вселенной после таких моих серьезных книг как «Судьба человека» или «Исследование космоса». Мое единственное оправдание в том, что несколько лет меня раздражали критики, упорно долдонящие, будто научная фантастика и юмор несовместимы.

Теперь у них есть шанс это доказать и заткнуться.

Тише, пожалуйста[1]

Прохожий обычно обнаруживает «Белый олень» весьма неожиданно, когда шествует по одному из анонимных переулочков, ведущих от Флит-стрит к набережной. Нет смысла объяснять вам, где он находится: очень немногие из тех, кто твердо решил его отыскать, так и не добрались до «Белого оленя». Для первых десяти визитов туда очень важен проводник; позднее вы, вероятно, доберетесь и сами, если закроете глаза и положитесь на инстинкты. К тому же – если говорить с полной откровенностью – мы не очень-то приветствует новых посетителей, особенно в наши вечера. Заведение и так уже переполнено до потери уюта. О его местонахождении я скажу лишь, что оно иногда сотрясается из-за работающих неподалеку печатных машин, выпускающих газеты, а если выглянуть из окошка туалета, то можно разглядеть Темзу.

Снаружи «Белый олень» выглядит как самый обычный паб – и пять дней в неделю он действительно ничем не отличается от прочих. Публичный и салунный бары находятся на первом этаже: там вы найдете обычное количество темных дубовых панелей и «морозного» стекла, бутылок за стойкой, рукояток пивных насосов… все, как полагается. И в самом деле, единственный намек на двадцатое столетие вы отыщете лишь в публичном баре – это музыкальный автомат. Его установили во время войны, предприняв смехотворную попытку помочь американским «джи-ай» чувствовать себя как дома, и мы первым делом позаботились о том, чтобы эта мерзость никогда больше не заработала.

Тут мне лучше объяснить, кто такие «мы». Это не столь легко сделать, как мне сначала показалось, потому что полный перечень клиентов «Белого оленя» составить, вероятно, невозможно, и он наверняка окажется до зевоты скучным. Поэтому сейчас я скажу лишь, что «мы» подразделяемся на три класса. Первый из них образуют журналисты, писатели и редакторы. Журналисты, разумеется, оседают тут с Флит-стрит. Те, кто не может держать марку, перебираются в другие заведения, а самые стойкие остаются. Что же касается писателей, то большинство из них узнает про нас от своих коллег. Они приходят сюда стрельнуть у них халявный авторский экземплярчик и попадают в капкан.

Там, где циркулируют писатели, разумеется, рано или поздно появляются и редакторы с издателями. Если бы Дрю, хозяин заведения, получал процент с литературных сделок, заключенных в его баре, то стал бы богачом. (Мы подозреваем, что он, в любом случае, не бедняк.) Один из наших остряков как-то заметил, что уже стало привычным видеть в одном углу «Белого оленя» полдюжины негодующих авторов, спорящих с хранящим каменное лицо издателем, а в другом – полдюжины негодующих издателей, спорящих с автором, тоже сидящим с непроницаемым лицом.

Но довольно о литературе. Должен предупредить, что позднее у вас не раз появится возможность для более тесного знакомства с авторами. Теперь давайте быстренько займемся учеными. Как они-то сюда попали?

Что ж, напротив «Белого оленя» расположен Биркбек-колледж, а на Стрэнде, всего в нескольких сотнях ярдов – Кингс-колледж. Это, несомненно, часть объяснения, и, опять-таки, большую роль играют личные рекомендации. Кроме того, многие из наших ученых еще и писатели, а немало из наших писателей – ученые. Немного запутанно, но нам это нравится.

Третья порция нашего микрокосма состоит из тех, кого можно приблизительно обозначить как «заинтересованные обыватели». Их заносит в «Белый олень» обычный круговорот жизни, а общество и беседы начинают им нравиться до такой степени, что они регулярно приходят каждую среду – это день, когда мы все собираемся. Иногда они не выдерживают темпа и оказываются на обочине, но на их место обязательно приходят другие.

При наличии столь мощных ингредиентов вряд ли удивительно, что среды в «Белом олене» редко проходят скучно. Здесь не только рассказывают удивительные истории, но случаются и удивительные события. Например, был случай, когда профессор Х, зайдя сюда по дороге в Харвелл, забыл портфель с… ладно, не станем в него заглядывать, хоть мы тогда это и сделали. Там было столько всего интересного… Русские агенты могут найти меня в углу под мишенью для дартс. Дешево не продам, но можно договориться о рассрочке.

Сейчас, когда эта идея наконец-то пришла мне в голову, меня просто поразило, что никто из моих коллег не начал записывать эти истории. Неужели проблема заключалась лишь в том, что они, находясь столь близко к лесу, не разглядели деревьев? Или им не хватило побудительных мотивов? Нет, последнее объяснение не выдерживает критики: некоторые из них с не меньшей, чем я, горечью, жаловались на действующее у Дрю правило: «У нас в кредит не наливают». Единственное, чего я опасаюсь, печатая эти слова на своем стареньком бесшумном “ремингтоне”, так это того, что Джон Кристофер, Джордж Уайтли или Джон Бейнон[2] уже упорно трудятся, воспользовавшись лучшим материалом. Таким, например, как история «глушителя Фентона»…

Не помню, когда она началась: одна среда не очень отличается от другой, и даты запомнить трудно. Кроме того, человек может несколько месяцев посещать «Белый олень», незаметно циркулируя среди его завсегдатаев, пока на него обратишь внимание. Так, вероятно, и произошло с Гарри Парвисом, потому что когда я его заметил, он уже знал по именам почти всех. Нынче же даже я, если задуматься, не смогу этим похвастаться.

Но пусть я не помню когда, зато я прекрасно знаю, как все началось. Катализатором событий стал Берт Хаггинс, или, если точнее, его голос. Голос Берта способен стать катализатором чего угодно. Когда Берт переходит на доверительный шепот, тот звучит примерно как голос старшего сержанта, гоняющего по плацу взвод. А когда Берт отпускает тормоза, всякие разговоры вокруг прекращаются, потому что все ждут, пока маленькие косточки во внутреннем ухе встанут на полагающиеся места.

Берт как раз вышел из себя, общаясь с Джоном Кристофером (мы все это рано или поздно делаем), и возникшая в результате детонация остановила шахматную партию в баре. Как обычно, игроков окружали зрители и советчики, и все мы вздрогнули, когда на втором этаже грохнул залп. Когда эхо смолкло, кто-то сказал:

– Хотел бы я знать, как заставить его заткнуться.

И тут Гарри Парвис произнес:

– Знаете, а такой способ есть.

Не узнав по голосу говорящего, я обернулся и увидел невысокого, аккуратно одетого мужчину лет под сорок, курящего изогнутую немецкую трубку, при виде которых мне сразу вспоминаются часы в кукушкой и Шварцвальд. То была единственная деталь, не соответствующая его облику: Парвис выглядел как мелкий чиновник из Казначейства, перед заседанием какой-нибудь комиссии.

– Извините? – сказал я.

Он не обратил на меня внимания, потому что занимался какой-то деликатной настройкой своей трубки. Тут я и заметил, что это не просто резной кусок дерева сложной формы, как показалось на первый взгляд, а нечто куда более хитрумное – конструкция из металла и пластика, напоминающая маленький химический завод. Там имелось даже несколько крошечных клапанов. Господи, это же и есть маленький химический завод..

Заставить меня выпучить глаза ничуть не легче, чем любого другого, но я даже не сделал попытки скрыть любопытство. Парвис ответил мне полной превосходства улыбкой.

– Все ради науки, – пояснил он. – Идея лаборатории биофизики. Они хотят точно выяснить, что содержится в табачном дыме – для этого и нужны все эти фильтры. Вы ведь слышали о старом споре: вызывает ли курение рак языка и так далее? Проблема в том, что для анализов требуется огромное количество. дистиллята, из него потом выделяют составные компоненты. Поэтому нам приходится много курить.

– А разве вся эта канализация в трубке не лишает вас удовольствия от курения?

– Понятия не имею. Видите ли, я просто доброволец. Я не курю.

– О-о… – протянул я. Тогда мне это показалось единственным ответом, но тут я вспомнил, как начался разговор.

– Вы сказали, – продолжил я с некоторой страстностью, поскольку в левом ухе у меня до сих пор слегка звенело, – что имеется какой-то способ заставить Берта заткнуться. Нам всем хотелось бы о нем услышать – если это, разумеется, не просто метафора.

– Я вспомнил, – ответил он после нескольких экспериментальных затяжек, – про «глушитель Фентона», судьба которого оказалась печальна. Грустная история… но, как мне кажется, поучительная для всех нас. И как знать, вдруг кто-нибудь и когда-нибудь сумеет его усовершенствовать и заслужить благодарность всего мира.

Затяжка, бульк-бульк, пафф…

– Что ж, давайте послушаем эту историю. Когда она началась?

Он вздохнул:

– Я уже почти жалею, что упомянул о ней. Но раз вы настаиваете. и, разумеется, при условии, что сказанное не выйдет за пределы этих стен.

– Э-э… конечно.

– Так вот, Руперт Фентон был одним из наших лаборантов. Очень способный юноша, с прекрасными знаниями по механике, но, естественно, не очень сведущий в теории. В свободное время он вечно что-то мастерил. Идеи обычно идеи к нему приходили хорошие, но, поскольку теоретические знания у него были слабоваты, его изобретения почти никогда не работали. Но это, похоже, его не обескураживало; думаю, он воображал себя современным Эдисоном и верил, что сможет заработать состояние, сварганив что-то из радиоламп и всяческих деталей, которых в лаборатории предостаточно. Поскольку это увлечение не мешало его обязанностям, никто против него не возражал. Более того, преподаватели прикладной физики даже поощряли его, потому что в любом энтузиазме есть, в конце концов, нечто вдохновляющее. Но никто не верил, что он когда-либо далеко продвинется, потому что Фентон, как я полагаю, не мог даже проинтегрировать «е» в степени «икс».

– Неужели такое невежество возможно? – ахнул кто-то.

– Ну, возможно, я преувеличиваю. Пусть будет «икс е» в степени «икс». В любом случае, все его знания были исключительно практическими – полученными «методом тыка». Дайте ему сколь угодно сложную схему, и он изготовит вам аппарат, но не поймет, как тот работает – разве что это будет нечто совсем простое, например, телевизор. Его беда заключалась в том, что он не сознавал свои ограничений. И это, как вы увидите, привело к весьма печальным последствиям.

Думаю, идея зародилась у него, когда он наблюдал за проводимыми студентами опытами по акустике. Полагаю, все присутствующие понимают, что такое интерференция?

– Естественно, – ответил я.

– Эй! – отозвался один из шахматистов, уже бросивший попытки сосредоточиться на игре (наверное, потому что проигрывал). – Я не понимаю.

Парвис взглянул на него так, точно бедняга не имел права жить в мире, где изобретен пенициллин.

– В таком случае, – холодно произнес он, – мне, как я полагаю, лучше кое-что пояснить. – Наши возмущенные протесты он отмел взмахом руки. – Нет, я настаиваю. Подобные вещи необходимо объяснять именно тем, кто их не понимает. Если бы кто-нибудь вовремя удосужился теоретически просветить беднягу Фентона…

И он взглянул сверху вниз на теперь уже окончательно сконфуженного шахматиста.

– Не знаю, – начал пояснение Парвис, – задумывались ли вы когда-нибудь над природой звука. Достаточно сказать, что он состоит из серий волн, движущихся сквозь воздух. Однако, это вовсе не волны наподобие тех, что мы видим на поверхности моря – ни в коем случае! Те волны движутся вверх-вниз, а звуковые волны состоят из последовательностей уплотнений и разрежений.

– Раз… чего?

– Разрежений.

– Может, вы подразумевали «разряженностей»?

– Нет, не подразумевал. Сомневаюсь, что такое слово существует, а если и существует, то не имеет права на существование! – взорвался Парвис с апломбом сэра Алана Герберта, роняющего особенно отвратительный неологизм в воображаемую бутылочку с эфиром. – Так на чем я остановился? На объяснении звука, разумеется. Когда мы производим любой шум, от еле слышного шепота до недавно услышанного грохота, в воздухе перемещается цепочка изменений давления. Вам доводилось когда-либо видеть, как работает локомотив на сортировочной горке? Если да, то вы видели превосходный пример подобного явления. Один из концов цепочки вагонов получает толчок, первые два вагона соприкасаются буферами – и вдоль всей цепочки пробегает волна сжатия. А следом за ней происходит обратное явление – разрежение, повторяю: разрежение – когда вагоны снова разделяются.

Все выглядит достаточно просто, когда имеется только один источник звука – и единственный волновой набор. Но предположим, у нас две волновые структуры, движущиеся в одном направлении? Тут и возникает интерференция, для демонстрации которой в элементарной физике имеется множество красивых экспериментов. Нас сейчас должен волновать только один факт: если два набора волн идеально точно сбить с шага, то в результате мы получим ноль. Импульс сжатия одной волны попадет точно на импульс разрежения другой – и в целом ничего не изменится, а потому не будет и звука. Если вернуться к аналогии с вагонами, это будет примерно то же самое, если хвостовой вагон одновременно толкнуть вперед и дернуть назад. Он так и останется на месте.

Некоторые из вас, несомненно, уже поняли, куда я клоню, и догадались, каков был принцип, заложенный в идею глушителя Фентона. Молодой Фентон, как я представляю, размышлял примерно так. «Наш мир, – говорил он себе, – переполнен всевозможным шумом. И если кто-либо изобретет безупречный глушитель, то заработает состояние. Итак, что для этого нужно?..»

Ответ он отыскал быстро: я ведь говорил, что парень он был башковитый. Его пилотная модель была очень проста и состояла из микрофона, специального усилителя и двух громкоговорителей. Любой раздающийся звук улавливался микрофоном, усиливался и обращался по фазе, переходя точно в противофазу по сравнению с исходным. Далее он поступал в динамики, исходная звуковая волна гасилась новой, а в результате наступала тишина.

Разумеется, все было не так-то и просто. Необходимо было обеспечить, чтобы гасящая волна имела точно такую же интенсивность, то есть громкость – иначе результат получался еще хуже начала. Но это технические детали, и не стану вас ими утомлять. Многие уже поняли, что это простой аппарат с отрицательной обратной связью.

– Минуточку! – прервал его Эрик Мэйн. Должен отметить, что Эрик – эксперт по электронике и редактирует какую-то связанную с телевидением газету. Он также написал радиопьесу о космических полетах, но это совсем другая история. – Минуточку! Тут что-то не так. Таким способом добиться тишины нельзя. Потому что тут нельзя добиться совпадения по фазе..

Парвис сунул трубку в рот. Послышалось многозначительное бульканье, и мне вспомнился первый акт «Макбета». Потом Парвис пригвоздил Эрика взглядом.

– Уж не намекаете ли вы, – холодно осведомился он, – что эта история лжива?

– Э-э… я не стану заходить настолько далеко, но… – Голос Эрика постепенно стих, словно он заглушил сам себя. Он выудил из кармана старый конверт, огрызок карандаша и горстку запутавшихся в носовом платке резисторов и конденсаторов, погрузился в какие-то расчеты и надолго замолчал.

– Как я уже пояснил, – невозмутимо продолжил Парвис, – именно так работал глушитель Фентона. Его первая модель была не очень мощной и не могла справиться с очень высокими и очень низкими звуками. Результат получался очень странным. Когда он его включал, а кто-то пытался говорить, слышались два противоположных конца звукового спектра – слабый писк летучей мыши и нечто вроде низкого рокота. Но вскоре он справился и с этим, применив схему с большей линейностью (черт, я не могу не использовать хоть какие-то технические термины!), и его последняя модель уже могла обеспечить полную тишину в помещении довольно большого объема. И не просто в обычной комнате, а в большом зале. Да…

Так вот, Фентон не принадлежал к числу тех одержимых секретностью изобретателей, которые никогда и никому не рассказывают, чем занимаются из опасения, что их идеи украдут. Он был даже слишком разговорчив и охотно обсуждал свои идеи с коллегами и студентами, как только находил себе слушателя. И так уж получилось, что одним из первых, кому Фентон продемонстрировал усовершенствованную версию глушителя, оказался студент-искусствовед по фамилии, кажется… Кенделл, избравший физику в качестве дополнительного предмета. Глушитель произвел на него большое впечатление, что и неудивительно. Но подумал Кенделл, как вы, наверное, решили, не о его коммерческих возможностях, и не об утешении, который прибор принесет утомленным ушам исстрадавшегося человечества. О, отнюдь нет! В голове у него родились совершенно иные идеи.

Позвольте сделать краткое отступление. У нас в колледже есть процветающее музыкальное общество, которое за последние годы настолько выросло количественно, что ему стало по плечу исполнять даже не очень монументальные симфонии. А в том году, о котором идет речь, был задуман весьма амбициозный проект. Общество решило поставить новую оперу, написанную молодым талантливым композитором, чье имя здесь упоминать будет несправедливо, поскольку он теперь хорошо всем вам известен. Назовем его Эдвардом Инглэндом. Название его произведения я позабыл, но то была очередная вздорная драма о трагической любви. Никак не могу понять, почему все считают, будто с музыкальным аккомпанементом они становятся менее нелепыми, чем без него. Многое, несомненно, зависит от музыки.