Байки из «Белого Оленя»
Я и сейчас помню содержание либретто, прочитанного в ожидании, пока поднимут занавес, но до сих пор не могу понять, было ли оно написано всерьез или в шутку. Судите сами… Действие происходит в конце викторианской эпохи, главные герои – страстная дочка почтмейстера Сара Стэмп, угрюмый лесник Уолтер Партридж[3], и сын сквайра, чье имя я позабыл. Эта старая история о любовном треугольнике, усугубленная нежеланием жителей деревни принимать перемены – в данном случае, новую телеграфную систему, от которой, как предсказывают местные старухи, у коров пропадет молоко, а у овец начнут рождаться ягнята-уроды.
Если опустить детали, все сводится к обычной драме ревности. Сын сквайра не хочет жениться на Почте, а лесник, взбешенный отказом, строит планы мести. Трагедия достигает жуткого финала, когда бедняжку Сару, задушенную лентой для перевязки посылок, находят в почтовом мешке в отделе писем, не нашедших адресата. Жители деревни вешают Партриджа на телеграфном столбе, что весьма возмущает протягивающих линию рабочих. Злодею предстояло спеть арию во время повешения, и я очень сожалею, что так ее и не услышал. Сын сквайра то ли спивается, то ли уезжает в колонии и спивается уже там. Вот и все.
Вижу, вы гадаете, зачем я все это рассказываю, но проявите еще немного терпения. Дело в том, что пока эту синтетическую ревность репетировали, за кулисами происходили реальные события. Кенделл, приятель Фентона, был отвергнут юной леди, которой предстояло играть Сару Стэмп. Не думаю, что он был столь уж мстительной личностью, но он увидел возможность для уникальной мести. Давайте будем честны и признаем, что студенческая жизнь прививает некоторую безответственность… и многие ли из нас при подобных обстоятельствах отвергли бы такой шанс?
Как вижу, вы уже начали обо всем догадываться. Но ведь мы, зрители, ни о чем и не подозревали, услышав в тот памятный день первые звуки увертюры. Публика собралась весьма солидная: там были все – от президента университета и ниже. Деканы и профессора шли по пятачок за пучок; я так и не смог выяснить, как устроителям удалось уговорить такое количество людей посетить премьеру. Да и я сам, если подумать, уже не могу вспомнить, что я там делал.
Увертюра смолкла под радостные возгласы слушателей, и, должен признать, под свист нескольких наиболее возмущенных их представителей. Но, возможно, я к ним несправедлив: не исключено, что они были наделены истинным музыкальным слухом.
Затем поднялся занавес. Сцена изображала деревенскую площадь эпохи шестидесятых годов прошлого века. Вошла героиня, читая адреса на открытках, пришедших с утренней почтой. Она видит письмо, адресованное юному сквайру, и начинает петь.
Первая ария Сары была не столь плоха, как увертюра, но достаточно мрачна. К счастью, нам довелось ее слышать лишь первые несколько секунд…
Вот именно. Не станем задаваться вопросами о том, как Кенделл уговорил простодушного Фентона принять участие в своей авантюре – если, конечно, изобретатель понимал, для чего будет использован его аппарат. Достаточно сказать, что демонстрация оказалась чрезвычайно убедительной. На сцену опустилась внезапная завеса тишины, а голос у Сары Стэмп просто-напросто отключился, словно в телевизоре повернули ручку громкости. Все застыли, изумленно глядя на беззвучно раскрывающую рот певицу. Потом и она поняла, что происходит, испустила беззвучный вопль и убежала за кулисы, усеивая сцену потоком открыток.
Наступил невероятный хаос. Поначалу каждый зритель на несколько минут решил было, что потерял слух, но вскоре по поведению остальных убедился, что вокруг него такие же товарищи по несчастью. Кто-то с факультета физики довольно быстро во всем разобрался, потому что по первым рядам, где сидели важные персоны, стали передавать из рук в руки какие-то записки. Вице-президент настолько разгневался, что попытался восстановить порядок, забравшись на сцену и отчаянно отдавая распоряжения на языке жестов. Но я к тому времени настолько обессилел от хохота, что уже не смог насладиться такими мелкими деталями.
Ничего не оставалось кроме как покинуть зал, что все и сделали по возможности быстро. Думаю, Кенделл попросту сбежал – он оказался настолько ошеломлен произведенным эффектом, что позабыл выключить глушитель. Он побоялся оставаться в здании, справедливо опасаясь, что его могут поймать и линчевать. Что же касается Фентона… Увы, мы так никогда и не узнаем его версию этой истории, а последующие события можем лишь восстановить по оставшимся вещественным доказательствам.
Как мне представляется, Фентон дождался, пока зал опустеет, а затем пробрался в него, чтобы отключить аппарат. Взрыв услышали по всему колледжу.
– Взрыв? – ахнул кто-то.
– Разумеется. Я содрогаюсь при мысли о том, что все мы чудом избежали гибели. Еще десяток децибел, пара лишних микрофонов, и он мог произойти, когда зал был еще полон. Считайте, если желаете, примером неумолимости провидения то, что при взрыве погиб лишь изобретатель. Возможно, оно и к лучшему: по крайней мере, он погиб в момент своего триумфа и прежде, чем до него добрался декан факультета.
– Да хватит морали. Что случилось-то?
– Что ж, я уже упоминал, что Фентон был весьма слаб в теории. Если бы он провел математический расчет глушителя, то обнаружил бы свою ошибку. Видите ли, проблема в том, что нельзя уничтожить энергию. Даже когда один волновой пакет гасится другим. Вся нейтрализованная энергия просто-напросто накапливается в другом месте. Представьте, что вы подмели в комнате пол и в ней стало чисто – но лишь потому, что весь мусор вы замели под ковер.
Если внимательно проанализировать теорию, то станет ясно, что аппарат Фентона был не столько глушителем, столько накопителем звука. И все время, пока был включен, поглощал звуковую энергию. И на том представлении он просто-напросто ей захлебнулся. Вы меня лучше поймете, если просмотрите партитуру оперы. А к музыке, само собой, добавился издаваемый зрителями во время паники шум – вернее, шум, который они пытались издать. Суммарное количество энергии было огромным, а бедному глушителю приходилось всю ее накапливать. Где она копилась? Ну, я не видел его схемы… скорее всего, в конденсаторах блока питания. И к тому времени, когда Фентон решил выключить аппарат, тот превратился во взведенную бомбу. Звук его приближающихся шагов оказался последней соломинкой, и переполненный энергией аппарат не выдержал. Он взорвался.
Некоторое время все молчали – вероятно, в знак уважения к памяти покойного Фентона. Потом через круг слушателей протолкался Эрик Мэйн, который последние десять минут что-то бормотал в углу, сидя над расчетами. Он воинственно помахивал перед собой листком бумаги.
– Эй! – воскликнул он. – Я был прав с самого начала. Эта штука не могла работать. Зависимость между фазой и амплитудой…
Парвис небрежно отмахнулся.
– Как раз это я и объяснял, – терпеливо произнес он. – Вы бы лучше слушали. Как жаль, что бедняга Фентон узнал о своей ошибке столь трагически.
Он взглянул на часы и почему-то сразу заторопился.
– Господи! Мне пора бежать. Напомните как-нибудь, чтобы я рассказал, какие поразительные вещи можно увидеть в новый протонный микроскоп. Это еще более замечательная история.
Он уже подошел к двери, и лишь тогда Джордж Уитли опомнился.
– Послушайте, – подозрительно сказал он. – Почему же мы никогда не слышали об этой истории?
Парвис остановился на пороге, и его трубка забулькала, точно ей тоже передалось нетерпение владельца. Он обернулся.
– А что нам еще оставалось делать? – ответил он. – Мы не желали скандала. «О мертвых или хорошее, или ничего», сами понимаете. К тому же, не кажется ли вам, что при подобных обстоятельствах всю эту историю было предпочтительнее замолчать? Приятного вам всем вечера.
Патентная заявка[4]
Нет таких тем, которые не обсуждались бы в то или иное время в баре «Белого оленя» – независимо от того, присутствуют ли там дамы. В конце концов, они приходят сюда на свой страх и риск. Три из них, насколько мне помнится, через некоторое время даже обрели здесь супругов, так что, возможно, рискуют вовсе не они…
Я упоминаю это, чтобы у вас не создалось впечатление, будто все разговоры у нас высоко эрудированные и научные, а вся наша деятельность исключительно мозговая. Хотя шахматы и популярны, дартс и «передай полпенни» также процветают. Некоторые из посетителей приносят с собой литературное приложение к «Таймс», «Субботнее обозрение», «Нью стейтсмен» и «Атлантический ежемесячник», но они же вполне способны незаметно прихватить перед уходом свежий номер «Ошеломляющих псевдонаучных историй».
В полутемных уголках бара совершается также немало сделок. Экземпляры старинных книг или журналов переходят из рук в руки в обмен на астрономические суммы, и почти каждую среду минимум три известных дилера курят за стойкой бара огромные сигары, обмениваясь байками с Дрю. Время от времени взрыв хохота обозначает завершение какого-нибудь анекдота и провоцирует поток нетерпеливых вопросов со стороны других посетителей, не желающих упустить что-либо интересное. Но, увы, деликатность запрещает мне пересказывать здесь любые из этих интереснейших историй. В отличие от большинства вещей на этом острове, они не предназначены для экспорта…
К счастью, подобное ограничение не распространяется на рассказы Гарри Парвиса, бакалавра наук (как минимум), доктора философии (вероятно) и члена Королевского научного общества (лично я в этом сомневаюсь, хотя подобные слухи и ходили). Ни один из них не заставит залиться краской щеки даже получившей самое деликатное воспитание старой девы, если таковые еще сохранились в наши дни.
Приношу извинения. Это слишком огульное утверждение. Есть у него одна история, которая в некоторых кругах может быть признана несколько дерзкой. И все же не побоюсь пересказать ее здесь, ибо знаю, что вы, дорогой читатель, обладаете достаточной широтой взглядов и не воспримете ее как оскорбление нравов.
Все началось так. Известный обозреватель с Флит-стрит был зажат в углу неким настойчивым издателем, собиравшимся выпустить книгу, на которую возлагал большие надежды. Книга описывала жизнь и нравы декадентского Юга, и представляла собой яркий пример прозы в стиле «и тут дом снова содрогнулся, когда термиты прикончили восточное крыло». Ирландия ее уже запретила, но этой чести нынче избегают лишь немногие книги, и выдающейся особенностью такой запрет не назовешь. Однако если ведущая британская газета достаточно сурово призовет к запрету этой книги, она мгновенно станет бестселлером…
Такова была логика издателя, и он шел на любые уловки, лишь бы добиться согласия. Я слышал, как он произнес (очевидно, чтобы успокоить любые угрызения совести у своего приятеля-обозревателя):
– Конечно, нет! Если они это поймут, то дальше их развращать уже некуда!
И тут Гарри Парвис, обладающий поразительным умением прислушиваться к десятку разговоров одновременно, чтобы вставить свою фразу в подходящий момент, произнес присущим ему удивительно отчетливым и не терпящим возражений голосом:
– Цензура порождает некоторые весьма трудные проблемы, не так ли? Я всегда доказывал, что имеется обратная зависимость между цивилизованностью страны и ограничениями, налагаемыми цензурой на прессу.
Некий голос с акцентом уроженца Новой Англии вставил из дальнего угла:
– При такой логике получается, что Париж более цивилизованный город по сравнению с Бостоном.
– Совершенно верно, – подтвердил Парвис, и, что с ним редко случалось, стал дожидаться ответа.
– Ладно, – мягко произнес некто из Новой Англии. – Я не спорю. Я просто хотел проверить.
– Доказывая этот тезис дальше, – продолжил Парвис, – я хочу рассказать об одном изобретении, пока еще не обеспокоившем цензуру… но ждать, несомненно, осталось недолго. Оно было сделано во Франции и пока не пересекло ее границ. Но когда про него узнают все, оно окажет на нашу цивилизацию большее воздействие, чем изобретение атомной бомбы.
Подобно атомной бомбе, оно стало результатом столь же академических исследований. Никогда, джентльмены, не недооценивайте науку. Я вообще сомневаюсь в существовании хотя бы одной области исследований настолько теоретической, настолько удаленной от так называемой (насмешливо) прозы жизни, что в ней никогда не сможет родиться открытие, способное потрясти мир.
Вы наверняка оцените то, что история, которую я сейчас рассказываю, так сказать, вторична. Мне рассказал ее в прошлом году коллега из Сорбонны, где я был на научной конференции. Поэтому имена в ней вымышленные: коллега их упоминал в своем рассказе, но я позабыл.
Профессор… э-э… Жюльен – физиолог-экспериментатор в одном из небольших, но довольно известных французских университетов. Возможно, некоторые из вас помнят довольно сомнительный рассказ Хинкельберга – помните, как на той неделе он рассказывал о коллеге, научившемся управлять поведением животных, раздражая их нервную систему электрическим током? Так вот, если в этой истории есть хоть крупица правды – а если честно, то я в этом сомневаюсь, – то весь проект наверняка получил вдохновение из статей Жюльена в «Comptes Rendus».
Однако профессор Жюльен никогда не публиковал результаты своих наиболее выдающихся исследований. Когда ученый натыкается на нечто действительно выдающееся, он не торопится протрубить об этом на весь мир. Он терпеливо собирает неопровержимые доказательства – если только не подозревает, что кто-то другой наступает ему на пятки. В таком случае он публикует двусмысленную статью, позволяющую позднее закрепить приоритет, не раскрывая сути открытия в момент публикации. Вспомните знаменитую криптограмму, опубликованную Гюйгенсом после открытия колец Сатурна.
Вы уже наверняка гадаете – что же такое открыл Жюльен, поэтому не стану держать вас в неведении. То было попросту естественное продолжение того, чем человек занимался на протяжении последнего столетия. Сперва фотоаппарат подарил нам возможность сохранять изображения. Потом Эдисон изобрел фонограф, и люди овладели звуком. Ныне, имея звуковое кино, мы имеем нечто вроде механической памяти, о которой наши прадеды могли лишь мечтать. Но на этом, самом собой, прогресс остановиться не мог. Со временем наука обязана была научиться улавливать и сохранять сами мысли и ощущения, а потом вводить их обратно в мозг, чтобы любой при желании смог заново пережить уже пережитое, причем до мельчайший подробностей.
– Старо! – фыркнул кто-то. – Такое уже описано в «Прекрасном новом мире!.
– Все хорошие идеи уже были кем-то придуманы до их осуществления, – сурово заметил Парвис. – Главное же заключается в том, что если Хаксли или другие лишь говорили о чем-то, то Жюльен это сделал.
И сделано это было, разумеется, электронно. Всем вам известно, что энцефалограф способен записывать очень слабые электрические импульсы живого мозга – так называемые «мозговые волны». Прибор Жюльена был усовершенствованной разновидностью этого хорошо известного инструмента. Записывая мозговые импульсы, он умел их и воспроизводить. Звучит просто, не правда ли? Фонограф тоже штуковина нехитрая, но чтобы его изобрести, потребовался гений Эдисона.
И тут на сцене появляется злодей. Ну, возможно, я употребил слишком сильное слово, ибо ассистент профессора Жюльена, Жорж… Жорж Дюпен на самом деле весьма симпатичная личность. Просто, будучи французом с более практичным, по сравнению с профессором, складом ума, он сразу увидел, что на этой лабораторной игрушке можно заработать миллиарды франков.
Для начала предстояло сделать прибор компактным. Французы обладают несомненным умением создавать элегантные вещи, так что через несколько недель работы – и при полной поддержке профессора – Жорж сумел втиснуть «воспроизводящую» часть аппарата в корпус не крупнее телевизора, причем деталей внутри тоже не было намного больше.
Теперь Жорж был готов к первому эксперименту. Он требовал существенных финансовых затрат, но, как справедливо заметил кто-то, нельзя приготовить омлет, не разбив яиц. И эта аналогия, должен заметить, оказалась весьма подходящей.
Потому что Жорж отправился к знаменитому во Франции гурману и сделал ему интересное предложение. Отвергнуть его великий человек просто не смог бы, ведь оно было уникальным признанием его выдающихся талантов. Жорж терпеливо объяснил, что изобрел прибор для регистрации (он ничего не сказал о записи) ощущений. Поэтому, не может ли он, во имя науки и во славу французской кухни, получить привилегию проанализировать эмоции и тончайшие нюансы вкусовых оттенков, возникающие в мозгу мсье барона, когда тот пускает в ход свой непревзойденный талант? Мсье может назвать ресторан, шеф-повара и меню – все будет устроено к его вящему удовлетворению. Разумеется, если мсье очень занят, то другой знаменитый эпикуреец, граф де…
Барон, оказавшийся в некоторых отношениях личностью весьма грубой, произнес слово, отсутствующее в большинстве французских словарей.
– Этот кретин! – взорвался он. – Да его удовлетворит даже английская кухня! Нет, это должен сделать я!
И он немедленно сел составлять меню, а Жорж торопливо прикидывал стоимость блюд и гадал, выдержит ли его банковский счет такое напряжение…
Интересно было бы узнать, что думали обо всей этой затее шеф-повар и официанты. Барон, сидя за своим любимым столиком, отдавал должное своим любимым блюдам, не обращая ни малейшего внимания на множество проводов, тянущихся от его головы к стоящей в углу и зловещей на вид машине. Других посетителей в ресторане не было, потому что в преждевременной огласке Жорж нуждался меньше всего, и это обстоятельство добавило существенную сумму к уже и без того ошеломляющей стоимости эксперимента. Ему оставалось лишь надеяться, что результат их оправдает.
И он оправдал. Разумеется, доказать это можно было единственным способом – воспроизведя сделанную «запись». Тут нам придется поверить Жоржу, поскольку, как, увы, всем нам слишком хорошо известно, словами подобные ощущения пересказать невозможно. Барон оказался истинным гурманом, а не тем, кто лишь заявляет, будто владеет умением, каковым не обладает. Помните слова Тюрбера: «Всего лишь наивное домашнее бургундское, но, думаю, вы восхититесь его самонадеянностью». Барону хватило бы одного глотка, чтобы распознать, домашнее ли оно – но если бы вино оказалось достаточно самонадеянным, он воздал бы ему должное.
Полагаю, Жорж окупил каждый вложенный в эту запись франк, хотя и не намеревался делать ее лишь для домашнего употребления. Она открыла для него новые миры и сделала более ясными идеи, зарождающиеся в его изобретательном мозгу. Последние сомнения отпали: все неописуемые ощущения, испытанные бароном на том лукулловом пиру, были уловлены и записаны, и теперь любой, даже совсем неопытный в подобных делах человек, мог насладиться ими в полной мере. Причина тому проста. Видите ли, запись улавливала исключительно эмоции; мыслительный процесс не затрагивался вовсе. Барону потребовалась целая жизнь упорных тренировок, пока он научился переживать подобные ощущения, но, едва они оказались записаны, любой, даже тот, кто в реальной жизни вовсе не обладал чувством вкуса, мог черпать из этого источника наслаждений.
Представьте сами, какие сияющие просторы открылись перед Жоржем! Ведь есть и другие блюда, другие гурманы. Можно собрать коллекцию впечатлений от дегустации всех вин Европы – да за нее знатоки выложат любые деньги! И когда будет откупорена последняя бутылка редкого вина, заключенное в ней наслаждение сохранится и, подобно голосу Мельбы, переживет века. Ибо, в сущности, важно не вино само по себе, а порождаемые им ощущения…
Так мечтал Жорж. Но это, и он это прекрасно сознавал, всего лишь начало. Французы придерживаются логики, которую я нередко подвергаю сомнению, но в случае с Жоржем никаких сомнений не возникало. Несколько дней он посвятил размышлениям, а затем отправился навестить свою petit dame.
– Ивонна, ma cheri, – сказал он, – у меня к тебе несколько необычная просьба…
Гарри Парвис знал, когда надо сделать паузу, и повернувшись к бару, сказал:
– Еще один скотч, Дрю.
Никто не произнес и слова, пока перед ним не поставили новый стакан.
– Так вот, – продолжил наконец Парвис, – эксперимент, при всей его необычности даже для Франции, завершился успешно. Проводился он, как того требовали благоразумие и обычай, поздно ночью. Вы уже наверняка поняли, что Жорж был личностью настойчивой, хотя я сомневаюсь, что мадемуазель пришлось долго уговаривать.
Успокоив ее любопытство искренним, но торопливым поцелуем, Жорж выпроводил Ивонну из лаборатории, бросился к аппарату, и, затаив дыхание, включил его на воспроизведение. Все получилось превосходно – правда, теперь он уже почти не сомневался в успехе. Более того – но не забывайте, пожалуйста, что я лишь пересказываю вам чужие слова – записанные ощущения оказались неотличимы от реальности. В тот момент Жоржа охватило нечто вроде религиозного экстаза. Он обладал, вне всяких сомнений, величайшим изобретением в истории. Он не только разбогатеет, но и сделает свое имя бессмертным, ибо добился того, о чем все только мечтали, а заодно избавил старость от одного из ее ужасов…
И еще он понял, что при желании может теперь расстаться с Ивонной. Но тут возникали осложнения, потребовавшие новых размышлений. И размышлений долгих.
Вы, разумеется, уже оценили, что я лишь кратко пересказываю вам суть событий. На протяжении всего этого времени Жорж оставался лояльным ассистентом так ничего и не заподозрившего профессора. До сих пор он действительно почти не переступил рамки действий, которые совершил бы при подобных обстоятельствах любой исследователь. Да, он проявил несколько большую активность, чем того требовали его служебные обязанности, но при необходимости ее было достаточно легко объяснить.
Следующий шаг требовал определенных, весьма деликатных переговоров и дополнительной траты драгоценных франков. Теперь Жорж обладал, вне всякого сомнения, весьма убедительными доказательствами того, что у него имеется весьма ценный коммерческий товар. Деловые люди в Париже на него просто накинутся. И все же определенная деликатность, и тут мы должны отдать Жоржу должное, удержала его от использования второй… э-э… записи в качестве доказательства возможностей аппарата. Как-либо замаскировать личности причастных к этому людей было невозможно, а Жорж был человеком благопристойным. «К тому же, – весьма рассудительно размышлял он, – когда компания звукозаписи решает выпустить диск, ее не удовлетворяет качество исполнения музыканта-любителя. Это задача для профессионалов». Придя к такому выводу, он, предварительно зайдя в свой банк, снова отправился в Париж.
Он и близко не стал приближаться к Пляс Пигаль, потому что там болталось множество американцев, а цены были, соответственно, умопомрачительные. Вместо этого, наведя кое-какие справки и воспользовавшись помощью нескольких понятливых таксистов, он через некоторое время оказался в до тошноты респектабельном пригороде, где вскоре уже сидел в некой приятной гостиной, ничуть не более экзотичной, чем можно было предположить.
И там, слегка смущаясь, Жорж объяснил цель своего визита некой мадам весьма благопристойного вида, чей возраст было угадать не легче, чем ее профессию. Ей было не привыкать к нестандартным запросам клиентов, но такое она услышала впервые, несмотря на свой внушительный опыт. Но клиент всегда прав (до тех пор, пока способен расплатиться), и вскоре договоренность была достигнута. Одна из юных леди и ее приятель, обладающий несколько ошеломляющей мужественностью, отправились вместе с Жоржем в провинцию. Сперва им, естественно, было трудно избавиться от определенной подозрительности, но, как к тому времени обнаружил Жорж, никакой эксперт не в силах устоять перед лестью, и вскоре у них установились превосходные отношения. Эркюль и Сюзетт пообещали Жоржу, что удовлетворение ему гарантируется.
Не сомневаюсь, что кое-кто из вас был бы рад услышать новые подробности, но вряд ли вы дождетесь их от меня. Могу лишь сказать, что Жорж – вернее, его аппарат – был очень занят, и к утру почти весь материал для записи был использован. Хотя, похоже, Эркюль – Геркулес – не зря получил свое имя…
Когда сей пикантный эпизод был завершен, у Жоржа осталось очень мало денег, зато он стал обладателем двух воистину бесценных записей. Он опять поехал в Париж, где практически без проблем заключил соглашение с некими бизнесменами, которые были настолько поражены, что подписали с ним контракт на весьма щедрых условиях, и лишь потом опомнились. Но я рад сообщить вам эту подробность, потому что ученые столь часто бывают обделены, сталкиваясь с миром финансов. Я также рад добавить, что Жорж не позабыл упомянуть в контракте и профессора Жюльена. Вы можете цинично заметить, что то было, в конце концов, изобретение профессора, и что Жоржу рано или поздно пришлось бы улаживать с ним отношения. Но мне хочется думать, что одним упоминанием в контракте дело не ограничилось.