Красная строка. Сборник 3
– Ну ты не понял его, не понял, может, и эликсир, наверняка эликсир! – не унимается старуха.
– Да вылей же ты его, пока не отравились!!! И давай же, раз так, сыр, лепёшки доставай, есть уже охота.
– Да как я его вылью, как вылью, хоть суп, хоть эликсир молодости – всё одно на пользу, всё на красоту.
– Да смотри ж, не пришлось бы мне тебя, такую красивую завтра же хоронить!
– А вот и не придётся! Не придётся! Стану красавицей-раскрасавицей, уйду от тебя, хрыча старого, найду себе помоложе и буду его своим красным супом кормить. Уж он-то не откажется, не откажется!
Схватила бабка поварёшку и давай суп прямо из котла хлебать. А суп-то над огнём ещё! Ошпарила бабка и губы, и нёбо, и даже горло! Бросила поварёшку и вон из хижины, к колодцу, холодной водой залить пожар во рту. А дед взял котелок, да и опрокинул в огонь варево это. Раздалось громкое шипение, лиловый пар повалил сильнее и всё стихло. Опять красного супа не поели!
Поужинал дед сыром с лепёшками и спать лёг, назавтра рано утром коз идти пасти. И уж когда засыпал, услышал, как скрипнула дверь, то его бабка вернулась от колодца и молча легла спать. Ни говорить, ни есть она не могла – во рту горело огнём, так что обошлись они вечером без ссор, где тапочки ставить и закрывать ли окошко.
Проснулась утром бабка, посмотрела на себя в зеркало. То ли и правда суп волшебный, то ли ещё почему, но показалось ей, что хороша она. Не такая уж и старуха, если признаться, пятидесяти ещё нет. И отправилась она собирать чай довольная и молчаливая, горло-то ещё болело. Идёт, по сторонам смотрит, солнышку улыбается и думает: «И чего это я на мужа своего всё ругаюсь, чего ругаюсь, спорю с ним? Подумаешь, кинзу в люля он не кладёт… Делать без кинзы, и дело с концом! Или вот жареные яйца. Солить до жарки, солить после жарки – какая разница, когда и в тарелке можно?» В общем, твёрдо решила бабка мужа отныне во всём слушаться и не перечить ему ни в чём.
А в это время проснулся в хижине дед. И то ли правда пар от супа волшебный шёл, то ли тишина вечером деду понравилась, но решил он, что живут они с бабкой как-то неправильно: «Всё ж время ругань, крики, ссоры. Надоело же, сил нет!». Поднялся дед, выгнал своё стадо на выпас и весь день думал, как теперь всё изменить.
Ничего не решил толком, вернулся домой как обычно, а бабка ему молча люля без кинзы, как он любит, даёт. И на другой день молчит, и через неделю, и дольше ни про окошко ничего не говорит, ни про тапочки.
А вот уже через две недели случайно встретились на рынке они. Дед за прилавком стоял, а бабка за мукой пришла. И видят, как рядом с ними одна женщина со своим мужем ссорится, кричит: «Я тебя просила красные яблоки купить, а ты и красных, и зелёных набрал!» «А если я зелёных хочу?» – огрызается муж. Подошла к ним бабка и тихо, но вполне здоровым голосом сказала: «Не ругайтесь вы по пустякам, не ругайтесь!» И тут только поняла, что выдала себя, что дед слышит, что у неё голос есть. А тот так обрадовался, что здорова она, и что спорить с ним больше не хочет, что даже ушёл домой пораньше. Попустило их, в общем. Стали жить они почти без криков, как обычная семья. Но красный суп всё равно никогда вместе не варили.
Лариса Желенис
Призрак Регины
Сегодня ночью проснулась в полтретьего. Сердце колотилось бешено. Попыталась замедлить дыхание. Нет. Душно. Что же снилось? Какой-то разговор с двумя женщинами. Одна – молодая и вертлявая, восторгалась Егором: он такой интересный, такой понимающий, помог ей с маленьким сыном, о чем-то позаботился… А другая женщина, оставшись наедине со мной, тут же рассеяла мой туман недоумения: «Да ЖИВУТ уже они!» Это про вертлявую с Егором. Я проснулась. Как же так? Ведь мы с Егором любим друг друга! Я по нему уже соскучилась. Месяц не виделись, пока была в Москве на сессии. Накопилось много новостей, впечатлений, чувств. А тут этот сон. Что же так тоскливо?..
* * *В обед в нашей техчасти замурлыкал городской телефон. Мне звонил Егор.
– Я приехал к тебе утром, в полдевятого. У соседей взял ключи, сварил борщ. Оказывается, у вас на заводе рабочая суббота? Отпросись хотя бы на час пораньше. А то мне к шести вечера нужно быть в Тутаеве на занятиях йогой.
– А если меня не отпустят?
– Я дождусь. Но всё же приезжай пораньше! А то ты приходишь обычно в пять, а мне уже нужно будет уезжать. А хочется поговорить…давно не виделись.
– Конечно, давно… Я постараюсь отпроситься.
* * *Начальник был недоволен. Но отпустил. Маршрутка мчалась быстро. Я прилетела домой на крыльях. У нас есть час! С порога сообщила:
– А это я…
– Люда, я сейчас, – Егор вышел из ванной. Прижались друг к другу. «Как с ним уютно!» – Ну, рассказывай.
Я достала московские фотографии. Он взял их в руки, но стал рассматривать меня, сидящую напротив. А я вместо рассказа о Москве заговорила о нас с ним.
– Егор, ты мне в письме написал, что скучаешь. Но зачем нужно было заставлять меня страдать? Наговорил перед отъездом всякой ерунды, что дал обет безбрачия, да ещё вместе с этой своей ученицей Региной. И даже поцелуи запрещены. Ты меня разлюбил?
– Я люблю тебя. Но в йоге, чтобы подняться на ту ступень, до которой я уже дорос, нужно отказаться от секса. «Ах, вот оно что! Йога – это серьёзно. Значит, прощайте земные чувства – здравствуй, платоническая любовь? Ну, какая же я идиотка романтичная, поэтесса ещё к тому же! О семье размечталась… а без секса – что за семья? Мне такие эксперименты совершенно не нужны. Значит, на всём, что было – крест ставим?! Так, Люда, не плакать! Хорошо. Я смогу быть сильной. Но буду ли счастливой ещё? Такой, какой была почти три года с ним? О, этого не забыть… эх, Люда, Люда, читай лучше снова Гарсиа Маркеса! Ведь как он всё здорово понял о человеческом жизнеустройстве?! Взял и смоделировал копию мира из крохотного местечка Макондо. Какая же всё-таки вещь, эти «Сто лет одиночества»! Да, каждому дана дорога к Богу – согласие со своей совестью. Что может быть проще? Что может быть трудней! Вернуться бы в детство, в рай неведения! Зачем этот опыт, эта мудрость? Но это – крест, с каждым прожитым днём он тяжелее. Где взять силы? В творчестве. Каждый божий день писать. Не жалеть неудавшееся – выкидывать. Но – писать. И стихи, и прозу. Руку разогревать этюдами, набросками. Думать, читать, искать себя. Не терять. Любовь – крепчайшее испытание на прочность, такое же, как и потеря любви… Не страдать! Переплавлять свои чувства во что-то другое – творить. Надеяться на новое счастье и не ждать его ежеминутно. Создавать каждый свой миг набело, просто жить!»
– А кто тебя подстриг?.. Обычно эту процедуру совершала я, когда Егор перед тем, как принять ванну, голый сидел на кухне, чтобы прилипших волос не было на одежде. Вообще-то он любил покрасоваться – хоть и средних роста и возраста мужчина (Егору недавно исполнилось сорок пять), но этот зеленоглазый брюнет с великолепным аполлоновским телосложением умел быть неотразимым.
– Регина. Но я был в плавках, – поспешно добавил Егор. – Вообще, мы с ней каждый день занимаемся йогой по три раза.
– Так она уже живёт у тебя?! (Почти фраза из сна «Да ЖИВУТ уже они».)
– Ну не пойдёт же она в пять утра через тёмный город! А в йоге должен быть режим. Мы встаём в 4.30, начинаем с упражнений по хатха-йоге, потом дыхательная гимнастика. Ещё она слушает мои лекции.
– А спит она где?
– На диване в комнате. А я на кухне. Ты не думай, секса между нами нет.
Каково мне всё это слышать? Да всё равно эти мужчина и женщина постоянно вместе. Всё равно между ними складываются определенные отношения. И всё своё внимание Егор направляет на эту Регину! Помнится, он говорил, что она пришла к нему сама, долго стучалась, он не открывал. Но эта женщина была очень настойчива. Позже объяснила, что после развода жила в Средней Азии, заработала много денег на фотосъёмках в ночных барах. Всё у неё было – машина, квартира, роскошь. Но душа искала Учителя. Приснился ей как-то святой Саи-Баба и направил прямо к Егору. Регина всё продала и приехала с дочкой двенадцати лет обратно к бывшей свекрови. Родители остались в Фергане. Егор лет пять назад вёл группу здоровья, куда ходила эта Регина. С тех пор она о Егоре не забывала. И вот теперь она сказала ему: «Или я в монастырь уйду, или стану Вашей ученицей. Если скажете прыгнуть с крыши – прыгну!» (Надо же – фанатичка какая!)
– Да, фанатизма хватает, следовало бы убавить, – согласился Егор. – Но её ко мне направил святой. Я не мог отказать. Да и ты бы не отказала, если бы к тебе пришли с просьбой о помощи.
– Но как ты нехорошо поступаешь по отношению ко мне! Тебе всегда нужна была фанатичка?
– Мне никто не нужен. Я выбрал свой путь. Одному, без учеников, ещё быстрей двигаться по нему. «Сплошные противоречия, – думала я, – ведь сам без последователей не может, постоянно ведёт занятия, обучает людей йоге и гордится их успехами». Пока у неё есть воля, она добьётся результатов, – продолжил Егор. – Уже дыхание задерживает надолго. Скоро я приму её в ученицы, она острижёт свои волосы «ёжиком». Сейчас они у неё до колен.
Во мне шевелилась ревность. И ничего я не могла с собой поделать. Ну, как же так? Я всегда старалась понять его. А сколько чудачеств было у этого поэта по натуре и по профессии, если таковая есть у закончивших наш Литинститут! И меня он называет самой талантливой своей ученицей, конечно, не в йоге, а в поэзии. А йога пришла в мою жизнь вместе с любовью к Егору, так как является частью его, но меня увлекла сама личность Егора, прежде всего его поэтический дар. Всю его суть чувствую, как свою, но всё же я – земная женщина, хочу тепла, внимания, ласки. И это всё было! Я купалась в наших чувствах, как в нежном озере… Но та вода давно утекла сквозь пальцы. Озеро пересыхает. Сейчас – болото. А скоро и вовсе пустыня останется на месте прежнего полноводья?!
Сама того не ожидая, оказалась у Егора на коленях. Он обрадовался такому обороту дела. Обнял. Нос холодный (уткнулся в мою щеку).
– А ты похудела за время сессии, – сказал, осторожно погладив меня. А я и так, увлёкшись с ним вегетарианством, при своем росте 164 сантиметра вместо прежних шестидесяти четырёх кило уже весила меньше пятидесяти семи, для тридцати пяти лет, вроде бы, можно быть и посолиднее! В остальном – осталась прежней, со своим неизменным рыжеватым «каре» и, как говорил Егор, с «распахнутыми в мир восторженными глазами». Я стала рассказывать про учёбу, о том, как на семинаре разбирали мои стихи, что-то критиковали, что-то хвалили. Немного поговорили про студентов и про общежитие. На фотографиях Егор обратил внимание на молодых людей и спросил полушутя: «А ты с кем обнималась-целовалась?» «Да ни с кем. Ты бы почувствовал – у нас ведь с тобой телепатия…» Но, видимо, это свойство уже стало утрачиваться. Не разгадал же Егор про нашу рабочую субботу. А я – про Регину (если только сон не в счёт).
– Ой, что-то тяжело мне стало тебя держать!
– Терпи, – и снова вроде бы неожиданно мы стали целоваться. И здорово так, взасос. Но всё-таки настрой на целибат у него оказался серьёзный. Наш долгий поцелуй затух. И, как ни в чём ни бывало, Егор заговорил на свою любимую йоговскую тему. «Да он просто ненормальный, а я с ним целуюсь», – промелькнуло во мне, но от этого вывода легче не стало. Я сама вывела разговор опять на Регину (просто мазохизм какой-то). Мне все наши с Егором общие знакомые, не сговариваясь, в Москве рассказывали про неё, хотя и не просила об этом. Так я узнала, что она до того, как впасть в это целомудрие, вела печальный образ жизни – покуривала анашу, а в Средней Азии это в порядке вещей, жила с мужем-пьяницей, который бил её за то, что она ходила в группу здоровья. Досадно потеряв нажитые в Фергане деньги, Регина приехала обратно в провинциальный русский городок и пошла торговать на рынок. Но Егор запретил ей заниматься торговлей под страхом удаления из своей жизни. Я спросила у него, на что эта женщина живёт – питается, одевается, что-то дочке покупает? Оказалось, все эти заботы взяли на себя свекровь и бывший муж. Ну, так – то можно йогой заниматься. И всё же, подумала я, это у неё ненадолго, тем более не навсегда. Хотя Егор и говорит, что Регина вызывает уважение своей целеустремлённостью, но называет в то же время её «спустившейся с гор» и «только что из аула». А всё-таки выходит – он нашёл мне замену…
– А ты не захотела стать моей ученицей. ТЫ ХОТЕЛА БЫТЬ РАВНОЙ! «Вот такой мы царь и бог, вот такое у нас самомнение».
– Так тебе уже ни с кем не интересно общаться?
– Нет, с тобой интересно.
– Ну, спасибо и на этом, – я встала с его колен. Он засобирался, попросил его проводить. «Ладно. Провожу. А потом всё буду переваривать».
И всё у меня наперекосяк, и ничему меня жизнь не учит! А, всё это общие фразы… Единственная польза от всего только что произошедшего – это хорошая творческая злость, заставившая меня преодолеть лень и взяться за перо. И новые, возможно пусть и горькие стихи – впереди…
* * *Прошёл, быть может, месяц или полтора. Егор не дававший больше о себе знать, однажды снова объявился. Приехал ко мне какой-то потерянный, задумчивый, неуверенный. А у меня страшно болела спина – еле ему дверь открыла, согнувшись. Прошли на кухню пить кофе.
– Что с тобой?
– Наверное, от переохлаждения. На работе до сих пор не включили отопление, а на дворе – ноябрь. Нужен массаж спины. Может, сделаешь?
Спросила без всякой задней мысли, ни о каком соблазне думать не могла. Но, едва начав разминать мне спину, Егор вышел из роли лекаря, и наша прежняя страсть закипела с новой силой. И никакой призрак Регины больше не мог нам помешать…
Лариса Кеффель-Наумова
Монетка
Сергей открыл глаза.
– Серёжа-а-а!
Кира звала. Идти в воду не хотелось, хотя было и правда жарко. Ну и климат в Испании! Как они здесь живут? Настоящее пекло! Он бы не смог всю жизнь в такой жаре. Вот в Малоярославце наверняка сейчас красота! Интересно, как там стройка? Сачкуют, конечно, без него. Хотя ребята рукастые. И берут вроде по-божески, цены не задирают. Кира знает, с кем имеет дело.
Сергей покрутил отрицательно головой. Обратил внимание, как Кира надула и без того «надутые» губки. Он улыбнулся, заметив себе, что думает о ней снисходительно-ласково, как думают о жене, с которой прожили долгие годы, как о матери своих детей. Вот только с детьми у них никак не выходило… У Киры случилось уже два выкидыша. Беременеть-то она беременела, да выносить не могла. Закатывала ему истерики, била даже! Внезапно в ней будто просыпалась фурия. Но он её понимал… Бабе уже под сорок, карьера состоялась. Кира разбогатела на продаже микроволновок в «лихих девяностых». Карта пошла, а вот счастья всё не случалось – такого, чтоб разрывало, чтоб таяла по ночам. Он усмехнулся. С ним она таяла. Кира обиженно отвернулась и вошла в воду. Плавала она хорошо. Представители местного мужского населения с берега с удовольствием любовались ритмичными взмахами её рук, скользящими движениями. Сразу видно, что училась. Кира рассказывала, что азы плавания она постигала с помощью отца – даровитого в чём ни возьми: великолепного пловца, художника-самородка, а по главному делу своей жизни инженера-конструктора, группа которого в советское время занималась разработками космической техники. Вот он-то и командует сейчас всей этой шайкой-лейкой в Малоярославце. Строят ему поместье. Ему – Сергею Бочарову!
Увидев раскрытые рты своих половин, их тётки тут же, моментально чуяли опасность:
– Vamos, vayamos. Хватит, давай пойдём! Нечего тут глазеть!
Испанцы такие детолюбивые! Впрочем, во многих южных странах он наблюдал это чересчур уж трепетное отношение отцов к своим чадам. В то время как мамочки, лениво распластавшись на пляжном лежаке, листали женские журналы, они услужливо носились с детьми, как электровеники, в воду и обратно, отводили в туалет, меняли памперсы, переодевали в сухое…
Сергей нахмурился. С ним мать так не нянькалась. Откуда-то из подсознания вспышками высвечивались кадры из детства, о которых хотелось забыть. Да он и забыл, и сейчас вспомнил – как будто не о себе, а о каком-то чужом мальчишке, который мёрз в парке в стареньком пальто. У пальто почти не осталось подкладки. Было стыдно даже вешать его в школе на вешалку. Серёжа переминался с ноги на ногу, поглядывая на свои окна и дожидаясь, когда мать со своим кавалером захмелеют и погасят свет в комнате коммуналки. Он знал, что никто не ждёт его с горячим ужином на столе. Пустые бутылки и огрызки колбасы; в лучшем случае – ухажёр ушёл, а мать пьяная спит, раскинувшись поперёк единственной кровати. В худшем – они спят вместе, и он стелил себе на полу, на стареньком коврике, прямо под ними. Иногда он не мог заснуть от их пьяных тисканий, и в скрипе кровати ему чудились страшные звуки. Тогда он выползал из-под одеяла и сбегал на кухню, чтобы не слышать, как мать продолжала охать и ахать, пьяно требуя от ухажёра ласк. А на общей кухне дядя Федя, пожилой мужик, всю жизнь проработавший на производстве в гальваническом цехе и теперь мучающийся астмой, тоже не спал. Втихую от своей матери, бабы Лизы, курил в форточку.
– Что? Опять?! – Дядя Федя всё понимал без лишних слов. – Терпи, парень. С матерью-то оно лучше, чем в детдоме.
А ещё в раннем детстве мать закрывала его на ночь одного. Один раз «забыла» на два дня: привязала за ногу к батарее и оставила рядом бутылку кефира и батон хлеба. Но он не кричал: не хотел, чтобы соседи знали. На дворе стоял конец мая. Солнышко. Вытягиваясь к окну, он видел двор, весь в пуху от гигантских пирамидальных тополей из парка поблизости.
Колька – здоровенный парень, осенью пришедший из армии, – всё-таки выломал на вторые сутки дверь. Тогда соседи и пригрозили детдомом. Мать на короткое время опомнилась. Приходил добрый дядя: Серёжа запомнил слово «следователь»… Участливо погладил его, Серёжу, по голове, вытащил из кармана пиджака замусоленный леденец. От леденца пахло табаком, но всё равно Серёжа с благодарностью сосал конфету. Его мальчишечью душу покорили мужская сила и человеческая доброта, которые исходили от незнакомца. Чувства эти остались с Сергеем навсегда. Позже, уже в школе, он решил, что станет следователем.
Сергей вздрогнул. На него летели брызги. Кира, только что выскочившая из воды, тряся руками, волосами, падала в мокром купальнике прямо на него. Шезлонг под ними затрещал.
– Ну-ну, Кира!..
– Ты всё мечтаешь. Тебя в воду не затащишь!
Наскоро обтёршись полотенцем, она кинулась на лежак, блестя на солнце влажной кожей, вытянулась, глубоко вздохнула и замерла от удовольствия. Она совсем не обгорала, не краснела, а как-то сразу становилась коричневой, как папуаска. Загар ей шёл.
Привстав с лежака, Кира сосредоточенно порылась в пляжной сумке.
– Пойду мороженое куплю. Тебе тоже?
Сергей, отмахнувшись солнечными очками, бросил их на лежак. Закрыл глаза. Она поняла. Развернулась и плавно пошла по песку, на ходу влезая в шлёпки и подкручивая мокрые волосы под заколку. Он приоткрыл один глаз и, щурясь от солнца, какое-то время смотрел ей вслед. Фигурка у неё была – что надо! Тело крепкое, налитое, живот подтянут. Конечно! Не рожала.
Сергей опять думал о матери…
Они жили в центре Москвы. Серёжа учился в английской спецшколе. Учился, несмотря на все материны загулы и отсутствие нормальных условий, хорошо. Иногда ему приходилось делать уроки, сидя на лестнице у мусоропровода или на общей кухне у своего стола. Соседи, проходя, трепали его по плечу, звали на чай, но он отказывался. Слыл молчаливым, застенчивым мальчиком. Он не мог привести к себе друзей, но, если его приглашали в гости, то с радостью шёл. Ему хотелось хоть на час вырваться из их унылой, неуютной комнаты, но о другой жизни он не мечтал. Мать он, несмотря ни на что, любил – жалел… Какой бы она ни была!
Услышав однажды, как на коммунальной кухне соседи судачат о Милке, не стесняясь в выражениях, Сергей вбежал туда, весь багрово-красный и, задыхаясь от возмущения, грозно прокричал:
– Вы не смеете так говорить про мою маму! Моя мама – самая лучшая на свете!
Те от неожиданности на миг потеряли дар речи. В повисшей тишине он, выходя, услышал в спину:
– Ишь ты! Защитничек нашёлся!..
Да! Он был её защитником – как умел, заботился о матери. Когда, приходя домой, находил мать спящей, укрывал её одеялом, когда болела – сам варил картошку, мыл пол, бегал за лекарствами. Когда ей было плохо, он был ей всем!
– Серёжка, какой ты у меня хороший! В кого ты такой? Отец твой – дурак на букву «эм», да и я тоже… А я ведь красивая была. Ко мне один сватался, Слава Раевский, режиссёр сейчас известный, а я, дура, ему отказала. Твой отец тогда ещё на гитаре играл, ох, ба-а-б у него было!.. Толпами за ним бегали, проходу не давали. А мне льстило, что он меня выбрал.
Сергей уже наизусть знал все эти заезженные, как старая пластинка, истории, но всё же присаживался на край кровати и терпеливо слушал в тысячный раз. Она читала ему простуженным голосом стихи Гумилёва, Цветаевой, Волошина… В такие вот «вечера воспоминаний» он готов был простить ей всё: и пьянство, и вечно пустой и грязный холодильник, и оскорбления. Она казалась ему раненой птицей. Странной.
Мила была дочерью известного художника. Привычное благополучие их семьи закончилась со смертью деда. Внука назвали в его честь. Сергей Петрович, мастер русского пейзажа, рано умер. Бабушка никогда не работала. Мила училась на искусствоведа. Жили на то, что продавали картины деда. Потом обменяли квартиру в доме художников на Верхней Масловке на эту убогую комнату в коммуналке с доплатой. Мила выскочила замуж. Родила. Вскоре после рождения Серёжи умерла и бабушка. А через пару лет вообще всё в их жизни разладилось. Отец Серёжи куда-то исчез. Просто перестал приходить домой. Мила обзванивала его друзей. Оставив трёхлетнего Серёжу в кроватке, она наскоро накидывала пальто и бежала на поиски. Несколько раз возвращалась с ним. Потом – без него. Плакала. Серёжа помнил всё, хотя мать говорила, что этого не может быть… С горя мать начала закатывать постоянные вечеринки. Случайные знакомые, приятельницы из артистической тусовки, подружки. Утешительницы… После и их не стало. Повыходили замуж. Разъехались по заграницам. Привозили оттуда Миле бессмысленные подарки – вроде соски-пустышки, хотя Серёжа к тому времени уже ходил в детский сад.
Мила устраивалась то в музей, то на киностудию по протекции подруг, то администратором в гостиницу. Начальство, жалея её и ребенка, давало второй шанс, третий…
Мамина близкая подруга тётя Ира со своим мужем, большим начальником, всемогущим министерским работником, однажды взяли их с собой в отпуск за границу. Это казалось чудом. Они летели на самолёте. Серёжу поили газировкой, давали «барбариски», которые он рассовывал по всем карманам. Весёлые красавицы-стюардессы, изящно порхая по салону, разносили подносы с едой, запакованной, как у космонавтов. Серёже было любопытно открывать все эти диковинки и пробовать. Не сообразив, он стал грызть маленький круглый сыр прямо вместе с красной упаковкой из воска. Все смеялись. Взглянув в окошко иллюминатора, он впервые увидел гору со снежной верхушкой. Остывший вулкан, возвышающийся над островом. А внизу, отсвечивая солнцем, плескались спирали волн. Серёжа открыл рот. Его еле оторвали от иллюминатора, чтобы пристегнуть посадочными ремнями. Самолёт вдруг резко пошёл вниз.
Они купались целыми днями, а вечером прогуливались по набережной. Нарядные. Тётя Ира одевала маму из своего гардероба.
Серёжка, всё время скачущий от избытка счастья вприпрыжку, одетый в только вчера купленные, настоящие тёртые джинсы «Леви Страус» и кроссовки «Адидас», уплетая необыкновенной вкусноты ореховое мороженое на палочке, услышал, как тётя Ира говорила маме, обнимая её за плечи:
– Мила, всё наладится! Ты же вон у меня какая красавица! Умница! У тебя смотри какой Серёжка чудесный!
Всё: и этот бархатный голос, и заливистый, почти незнакомый ему раньше смех матери, и оживлённые возгласы женщин, что-то весёлое рассказывающих друг другу; запах ванили от дорогих сигар, которые курили муж тёти Иры и другие мужчины; солёный привкус моря на коже; чужая речь, зазывные вскрики на испанском продавца мороженого, похожего на коробейника, ходившего по кромке пляжа внизу; режущий слух, дикий, разбойничий хохот чаек, которые, оторвавшись от волн, белыми треугольниками поднимались к самым облакам, а затем, спикировав и поймав восходящий поток воздуха, останавливались, размахнув бумеранги крыльев, и, чуть покачиваясь, словно вальсируя, удерживались на одном месте, купаясь в невидимых волнах, – всё кричало, вопило в нём такой безмерной радостью, что казалось, он не выдержит столько счастья и взорвётся яркой звездой!
Серёжа впервые видел мать такой безмятежной и беспечной.
Ночью, засыпая, он тайком плакал, с ужасом понимая, что всему этому скоро придёт конец. Молиться он не умел, но он знал, что наверху есть Боженька. Его строгий лик он видел на иконе, оставшейся от бабушки. Он есть – там, на небе, и Он всё видит, и Он всё может. Неумело сложив ладошки, Серёжа с надеждой шептал: «Боженька! Помоги мне! Ну что тебе стоит! Ну сделай так, чтобы все самолёты и пароходы перестали летать и плавать, и мы бы навсегда остались здесь!!!» И, взглянув на вулкан, встающий в рассветной дымке из ночи, весь розовый, как клубничный торт, – Серёжа, улыбнувшись, успокоенный, наконец, засыпал.