Письма к козьему богу. Ковчег

– Образование?

– Высшее.

– Как это высшее? – не поверил Журавлев, с сомнением поглядев на косоглазого «шизика».

– Высшее. Педагогический университет. Кишинев. 1992 год.

Он еще с большим сомнением поглядел на меня.

– На вид вы простой рабочий, а не интеллигент.

Улыбнулся. Сказать нечего.

– Так. Поступили в институт и что дальше, учились?

– Год. Потом армия.

Журавлев смотрит недоверчиво.

– Какая армия?

– Советская. Брали всех. Афган.

– Как всех? А военная кафедра?

– И близко не было. Это же пединститут.

– Что-то я вас совсем не понимаю. И что, вы служили в армии?

– Да. Два года.

– А потом?

– Доучивался еще четыре года.

– А в Яму-то вы как попали?

– Искал работу, в Лобово было место учителя.

– Я вообще ничего не могу понять, как вы с Кишинева попали именно сюда?

– Тетка и дядька жили здесь. Мама моя с Семейкино. Мы позвонили, сказали: ищем работу. Все.

Я вполне понимаю этого врача. С точки зрения любого нормального человека, ехать в голодную ельцинскую Россию мог только человек не в своем уме. Это при моих тогда возможностях уехать с шиком за границу. А в Яму тем более. И это очень вдохновило Валентина Борисовича – диагноз почти созрел.

– Так. Работали в Лобово. А почему уехали?

– Разболелся, – сую ему под нос выписку госпитализаций из своей карточки.

Хорошо, что все было с собой. Тот недоверчиво читает: язва, пиелонефрит, простатит.

– Почему вы заболели? Чем это было вызвано?

– Морили голодом. Не давали сдать на категорию. Получал копейки. Не хватало на хлеб.

Тут Журавлев просто взвился. Что за бред несет его пациент?

– Какой голод? Вы что говорите?

– Неужели вы все забыли? Девяностые – сплошная нищета. Люди по полгода не получали честно заработанные копейки.

– Забыл, – подавлено произнес врач.

Оправившись, продолжил.

– Так. Что было дальше.

– Лечился с год. Позже устроился на работу.

– Куда?

– В колонию строго режима. Учителем в школу при ней.

Допрашивающий растерялся. «Если это так, то вы не мой пациент», – говорили глаза врача. Мой ответ сказал ему самое главное – на учете я не состоял. По крайней мере, в своем городе. Выявлять болезнь было не из чего. Пожалев не в меру ретивого психиатра, решил не говорить о таможне, где с психами тоже напряг и еще пару подобных фактов биографии.

– Работали в колонии…

– С год.

– А потом?

– Потом в торговом техникуме. Преподавал коммерческое право.

Если бы у врача были очки, они от удивления вслед за глазами уперлись в потолок.

– Как? Вас взяли с дипломом историка?

– Вторая профессия – правовед. Поэтому и взяли. Никто не шел. Платили копейки.

– Как вторая? Диплом-то один.

– Готовили по двум специальностям.

Смотрю, то ли он тот еще артист, то ли просто проверяет абстрактно-логическое мышление (умение абстрагировать и делать логические умозаключения в процессе неожиданно длительного для пациента целенаправленного диалога со стороны врача), навыки речи (психомоторику в действии), эмоциональное состояние в процессе постановки неприятных для опрашиваемого блоков вопросов и так далее. Название метода диагностики психических расстройств: «Тестирование в процессе беседы для выставления первичного диагноза». На это уходит от тридцати минут до нескольких часов плюс консультация психолога.

Ну зачем психиатру две профессии пациента для выставления одного диагноза? Хватит и одной. Правда, способ сделать тебя психом русский врач отыскал безошибочный. Оправившись, Журавлев спрашивает.

– Почему вы ушли?

Он весь превратился во внимание. Не проворонить бы маниакально навязчивые депрессивные состояния, вызывающие тягу к перемене мест. Неуживчивость, асоциальное состояние психики и поведения в коллективе налицо. Надо же, год проработал и побежал!

– Ушел, да и все.

Журавлев не отступает. Еще мгновение и диагноз будет поставлен.

– Так, почему вы ушли? – в интонации появляются стальные нотки.

Объяснять, что заставил уйти духовник и иже с ним, не стал. Мне откровенно игры разума в желтом доме стали надоедать.

– Работа рядом с домом. Колония за городом. Далеко ехать.

– Хорошо. Работали в техникуме. Дальше что?

– Восемь уроков в день и по субботам. Нервные перегрузки, недосыпание. Через год открылись старые болячки.

– И что?

– Работал больным, дисбактериоз не вылечили. Боли. Вздутие. С каждым годом все хуже и хуже. В итоге рассчитался.

– И? Не работали?

– Нет. Не работал.

– Чем же вы занимались?

– Лежал. Боли (о том, что восемь лет стоял на подсвечниках – день в день – ни слова, иначе ты точно выйдешь с Театральной «невменяемым в депрессивном или суггестивном состоянии»).

Русская психиатрия не доверяет верующим (по устоявшейся традиции именно они являлись самыми неизлечимыми пациентами).

– Хорошо. А сюда как вы попали? С Украины.

– Документы перед вами. Дали временное убежище на год.

– А тут вы что делаете?

– Ничего не делаю. Лежу. Боли.

Вопросы еще сыпались и сыпались. Врач все еще удивлялся и удивлялся (идеальный повод задать новый вопрос). Но, в конце концов, ему пришлось перейти к направлению невролога и причине этого направления: диагноз, выставленный вследствие отсутствия мзды нейрохирургу в Мариуполе.

– Так, какого характера у вас боли?

– Переохлаждение – боль, мокрые ноги – боль, сквозняк – боль, несешь тяжелое – боль, долго сидишь в одном положении – боль, нервы вдобавок – боль.

После пяти или шести вопросов в этом направлении врачу спрашивать было не о чем и он предложил сеанс иглотерапии по ушным раковинам.

Соглашаюсь. Во-первых, это интересно, во-вторых, бесплатно.

– Три ответа на укол: глухо, тупо, остро. Других вариантов ответа нет. Готовы?

– Да.

Врач действовал очень быстро. Я едва успевал комментировать прикосновение иголки.

Вдруг он бросает это занятие и властно приказывает.

– Смотреть на меня.

– Отвечать! – властно заорал Журавлев. – Какие наркотики вы принимали вчера?

Взгляд врача напоминал выпученные до предела зенки Кашпировского или, проще говоря, ведьмака-гипнотизера. Он буквально впился в меня взглядом после установки на гипноз.

Испугавшись бесноватого психотерапевта, отвечаю, а душа уже в пятках.

– Вчера пил анальгин и клеил обезболивающий пластырь, перцовый, – уточняю, а сам в ужасе: «Пришел на консультацию, а попал в лапы гипнолога, применяющего без согласия больного запрещенные методы гипноза. Ну и страна! Невролог не хочет признать факт разрушенного позвоночника и отправляет измученного болями мужика в дурдом, а в дурдоме все, как при Брежневе – гипноз, иголки и колеса – назад в СССР»!

Самое интересное, что медсестра прекрасно знала об этих методах Журавлева и перед заключительной стадией допроса отпросилась «выйти по делам». Выворачивание мозгов не любит свидетелей. Огласка в этом деле никому не нужна. А Ямский монстр убедился, что гипнозу я не поддаюсь. Но все равно, на душе остался шрам.

Через десять минут объявляется результат по всем органам. С изумлением слышу «почки здоровы»…

– Доктор, минутку. Вот, посмотрите, – с этими словами достаю приговор «волнистого попугайчика», специалиста по УЗИ из Ямы самой.

– Прочтите: «волнистые почки», «диффузия в почках», – почка сморщена. Кисты.

Смотрю, что он скажет. Журавлев пробежал глазами бумажку. Помолчав, сказал.

– Почки здоровы. Болезней в ней нет. Этот метод не ошибается.

Что ему сказать? Слушаю дальше.

– Геморрой.

– У меня его нет.

– Простатит.

– Залечен.

– Показывает простатит.

– Не жалуюсь пока.

Мне делается смешно. Из огня да в полымя. И так по всему моему многострадальному телу проехались игрой в «испорченный телефон». Единственно, куда точно попал Валентин Борисович – желудок, пищевод и больной позвоночник. И через два года на самом деле обострился простатит.

– У вас должны быть сильные боли в желудке и выше (не двенадцатиперстная кишка).

– Это правда. От изжоги криком кричу. Особенно к ночи.

– Вот видите. Этот метод никогда не ошибается.

Доктор доволен. Проверил китайским детектором лжи весь мой рассказ о болячках. В целом пурга, записанная психиатром, подтвердилась методом иглоукалывания. Дальше он пробежал глазами назначения невролога в Мариуполе (местный врач выписала только направление к психиатру, мол, туда тебе и дорога). Посыпались вопросы.

– Нейробион. Что это такое?

– Витамины В1, В6, В12 в одной ампуле.

– А лирика, адаптол.

– Снимают неврологические боли, в том числе и после операций.

– Странно. Я никогда не слышал о таких лекарствах.

Слава Богу, написал отказ от «лечения» остеохондроза психотропной дурью. За две недели развалится вся печень и ты точно станешь «петрушкой в ступоре – Театральная, 21».

Журавлев продолжает читать мою украинскую карточку.

– А вот это лекарство мы применяем. Правда, нашим аналогом.

– Нейрохирург мне сказала, что если боли будут очень сильными, сразу выпить только одну таблетку в виде эксперимента. Проверить, будет ли она действовать в направлении снятии болей.

– И вы пробовали?

– Нет. Я пришел после консультации к своему врачу. Она, посмотрев на диагноз и назначение, была очень разочарована. Поэтому я и остался на анальгине, витаминах и ревмотоксикане (мелоксикане).

В конце концов, после двух часов допроса («беседы») был сделан заключительный диагноз.

– Если бы не ваш шейный остеохондроз, я бы признал вас трудоспособным.

Стоило только ради этого тратить русский стольник на «экскурсию по Канатчиковой даче» в ямском упрощенном варианте.

Через неделю появляюсь у невролога. Прошу выписать мне направление к хирургу. Говорю ей.

– Был на Театральной (врач весь внимание), приехал поздно, принимал один Журавлев. Прием длился около трех часов. Мне было странно, что он увидел признаки своих пациентов в том, что я приехал работать учителем в Россию.

– Я с вами полностью согласна. Там есть врачи получше.

Мне стало холодно. Слава Богу, не попал в их руки. С той «консультации» я бы не вышел. Поставили бы «острый психоз» и на профилактику для много говорящих, по желанию лобовской больницы и УФМС Гараниной.

– Он ничего, кроме остеохондроза, не нашел. В карточке ничего не написал. Проверил меня иголками. Ничего, кроме гастрита.

– Вы попали не к тому врачу. Это далеко не лучший врач.

Глаза невролога недобро сверкнули.

– Вы не могли бы выписать мне направление к хирургу?

– Я вам ничего не выпишу. По вашему диагнозу вам нужно обращаться к психиатру.

– Вы этот диагноз не ставили. Он выставлен под бомбежками. Тогда его можно было поставить каждому второму. Да еще восемь лет нам не давали спать соседи. Били по ночам в потолок. Поэтому полное нервное истощение.

В ответ тишина. Сорвалось. Видимо, главврач Фрамугина, узнав, что я взял талончик, попросила меня «полечить, где надо». Увы! Сговор врачей в ямской больничной среде обычное явление в и доказать его практически невозможно.

Врач, смягчившись, говорит.

– Если соберетесь к хирургу, позвоните сначала в регистратуру. Там очереди. И только он может дать направление к ортопеду.

– А вы не могли бы назначить мне лечение?

– Вы не мой пациент. У вас нет стадии обострения.

Прощаемся. Выхожу на улицу. С души как камень свалился. Бог меня точно упас. В какой ужас можно было вляпаться в один миг. Так здесь погибают тысячами. Не то сказал, не тому и вот, все уже знают – «он того, там лежал». В России это приговор навеки. После пусть говорит, что хочет. Вслед будет раздаваться только хохот сапиенсов. У нас Свобода Слова. Но только после Театральной, 21.

Тридцать первого октября 2015 года. Канун Хэллоуина. Звонок. Ба! Кому бы не пропасть. Журавлев Валентин Борисович! Слегка подшофе. Субботнее дежурство в отделении. Делать не фиг.

После экскурсии на Театральную прошло ровно пять месяцев и вот, на тебе! Без всяких прелюдий и вступлений зовет ложиться прямо сейчас в отделение.

– Зачем? Остеохондроз не один психиатр в мире еще не вылечил. Неврология и психиатрия разные направления медицины.

Журавлев не отстает.

– Не разные, а родственные. Мы вас подлечим.

Вторжение напролом к нам в дом длилось девять минут. По телефону с записью и прослушиванием. Выслушав все мои доводы, врач был очень разочарован. Валентин Борисович доставал один пряник за другим. Операция «лечим остеохондроз в дурдоме» закончилась на очень жалостливой ноте.

– Вы еще молоды, а у вас такие проблемы, вы не работаете, как вы будите жить дальше, пожалейте себя, а мы вам готовы помочь.

Вежливо утешаю психиатра и говорю:

– Если вам так жалко меня, помогите мне лечь в неврологию. Я Вам в ноги поклонюсь.

В ответ тишина. Все. Больше мне ничего не нужно. Заказ может исходить от кого угодно. Положить меня в отделение и сделать «счастливым навсегда» приходило в голову многим. А может, он просто добрый и отзывчивый человек? Пройдет два года и ловушка в желтом доме захлопнется. Меня чудом вытащит из нее прокуратура города Ямы.

В начале октября священник предупредил меня, что на Покров может чуть-чуть задержаться. Но вечером обязательно будет служба. Едет в Питер покупать себе третью машину. И откуда у него деньги, думаю я? Спрашиваю.

– А деньги?

– Кредит взял, тридцать тысяч, – ответил мне отец Михаил.

– На это машину не купишь. Только развалину.

– У меня еще есть, —ответил мне довольный батюшка, сел в машину и уехал.

Было воскресенье одиннадцатого октября 2015 года, а Покров в среду. Что можно купить в Питере за два дня с учетом дороги? Ничего. Во вторник мы все собрались на службу, а настоятеля нет. Прошло с полчаса, звоню ему. Долго не берет трубку, наконец поднял.

– Отец Михаил, когда вы приедете? В храм человек десять пришло, ждут службы. Что мне им сказать?

– Я в пути, сейчас буду. Служба будет.

Но «сейчас» не наступило ни через час, ни на утро следующего дня. Утром он заспанным голосом Жени Лукашина из «Иронии судьбы» поведал мне, что служить не в состоянии. Очень хочется спать. Может, часов в десять, или, лучше в одиннадцать отслужит.

Не выдержав, я взорвался.

– Какие одиннадцать, батюшка. Литургия должна закончиться не позднее полудня. Вы не сможете отслужить ее за час. Старухи второй день приходят, с лавок уже падают, службу ждут. На них лица нет. Они говорят, что Матерь Божья от них, видно, отвернулась, раз службы второй день нет. Сказали бы людям заранее, что не можете, кто бы вас осудил. Мы бы все или в Зименки или в Покровский храм поехали, там престол. А вы у людей две службы забрали. Спите, батюшка, – и бросил трубку.

Такого маразма я не ожидал. На Украине за такие дела гонят вон. Владыка Ириней Днепропетровский так одного молодого и наглого попа сельского за то, что не служил в воскресенье и повесил на дверь амбарный замок, лишил сана. И все мольбы его отца благочинного были напрасны. Сана лишают и за меньшее.

– Сука ты *ба*ная, падла ты проклятая! Будь ты проклят Самим Богом Саваофом навек. Будь ты проклят, – выйдя их храма, все повторял я одно и тоже. – Будь ты, сука конченная, проклята вовек! Тварь ты последняя.

Ори не ори, кляни не кляни, а службы Божьей Матери все равно не вернешь. Тогда я в первый раз захотел написать владыке о всех проделках настоятеля. Но когда сказал об этом возмущенным старушкам, вмиг наступила тишина. Поддержки в их глазах не было. Молчок. С ним никто не хотел связываться.

Местные ревнители благочестия так гордятся собой, куражатся, истории пишут своего несусветного величия и благородства, а на деле обливают кипятком настоящие, живые руки Богородицы, когда та посещает обители в России, плюют ей в лицо, таскают за волосы и гонят из храма на ее же праздник. Уличным девкам почтения больше. Но пойди об этом скажи. Тебя разорвут на куски, поскольку чтут только Ее изображения, но не Ее Саму. И всегда прикрываются Главным Аргументом – «это единичный случай»!

В субботу как ни в чем не бывало на «новом» японце к храму подкатил настоятель. Поглядел на его обнову и ахнул! Куда у человека глаза глядели? Правосторонний руль, возраст лет надцать пять, движок забит грязью и хрипит на низких высотах. Хлам.

– Сколько отдали?

– Сто тридцать.

– Не жалеете, что купили такую убитую рухлядь?

– Да… – отец Михаил замер, не зная что и сказать.

Пауза. Здесь так не принято – заискивающие улыбочки, поздравления с обновкой. Стоит, растерянная улыбка тает на его лице.

– У сына нет машины. Я для начала ему купил. Пусть ездит.

– А, это совсем другое дело. Он ее быстро угробит, – развернулся и пошел в храм.

Или она его, подумал я. Прошло полгода. Сын попал в ДТП, машина всмятку. Его девушка стала неподвижной на всю оставшуюся жизнь. Перелом позвоночника, корсет с цепями и ортопедическая кровать. Еще троим или двоим досталось порядком. Искалечило и их. А сам ничего. Ему дали полтора года колонии общего режима. Сын священника отправился мотать срок на кичу. Но и это не все. Выглядело все это довольно странно. Машину освятили, благословили и на тебе.

– Ты что, ничего не знаешь? – взялись просвещать меня прихожане. – Все дело в деньгах – они не его.

– А чьи?

– А, да ты и впрямь ничего не знаешь. Слушай: ему странник с рюкзаком дал и на храм и на помин души. Больше ста тысяч в том рюкзаке носил. Сказал, тут на все хватит. А он эти деньги взял себе, любимому. Да еще как-то умудрился снять со счета покойного шесть или семь пенсий. А могила его сейчас почти не видна. Скоро с землей сравняется.

– Где она?

– Да здесь, в Лобово.

Тут я все понял. Вместо воли покойного часть средств отдать на благоустройство храма, тот все присвоил себе. И был наказан за это не Богом, а своим собственным сыном. А мне все выкладывали и выкладывали.

– Да еще побежал в банк, взял кредит в тридцать тысяч и купил себе машину. Не понравилась, отдал сыну, а сын ее раскурочил. Ужас! Так мы тут и живем. Он все в карман себе кладет и из храма все тащит себе домой. Вон, погляди, какой потолок, весь течет, того и гляди, на головы нам рухнет. А в Зименках отец Владимир уже третий ремонт делает.

Так умный актив храма восстанавливал меня против того, кто ему был не по зубам. Несколько раз просвирня буквально грызла священника за нежелание ремонтировать церковь, потом Таисия из церковной десятки. Тот парировал как мог, но ничего не делал, забирал из кассы все деньги и домой. Актив возмущался, мне рассказывали все новые и новые истории растаскивания храма, и я потихоньку проникался ненавистью к ненасытной алчности как таковой.

Вот и вся простая арифметика церковной бухгалтерии – три десятка старух кормят здоровенного дядьку-попа и всю его дружную семью. Но прокормить не могут. В ход шли требы, которые отец Михаил отбирал у своих коллег. Он частенько отпевал на чужих территориях, освящал дома, соборовал. Так делают только непорядочные священники. Его вызывал владыка, предупреждал, прорабатывал благочинный, но на все батюшка отвечал:

– Отпевал и буду отпевать. Мне семью кормить надо.

Из-за этого приход периодически трясло. Священник внезапно мог объявить, что литургия начнется в семь утра, а часы и того раньше. На утро было много недовольных. Пришли к половине девятого, а уже причащают. Но ему все эти обиды были безразличны – главное успеть заработать до того, как священник чужого прихода убедится, что его просто-напросто обокрал брат во Христе. Иногда ему отдавали отпевания знакомые батюшки. Они не передвигали службы и не колотили своих прихожан по воскресеньям. Зная, что отцу Михаилу все по барабану, они кидали ему кость стоимостью в две пятьсот, а сами служили по строго установленному времени. Им дороже были люди, регулярно ходившие в церковь. А отец Михаил уже в половине десятого ехал отпевать.

За все время нашего прозябания на своей исторической родине мы чаще всего сталкивались с непомерной скупостью, наглостью и просто патологической жадностью. Местные больше всего на свете хотят заполучить как можно больше денег. Деньги сводят с ума людей, живущих рядом с нами и смотрящих на нас как пустое место. Поэтому я не сильно верил, что священнику дали больше ста тысяч налом. И что он вместо ремонта или благоукрашения церкви взял все себе. Но люди упорно твердили мне, он присвоил дар Богу, поэтому его сын покалечил людей, угробил машину, купленную на деньги странника и сел в тюрьму. Не верил этому только один чтец Валера.

Прошло три года и я сам спросил батюшку об этом.

– Да, он дал мне деньги, – подтвердил мне священник.

– На ремонт крыши?

– Нет. Просто на помин души.

– Так на помин души или на храм дал вам живой человек?

– На храм, – ответил отец Михаил.

– А вы купили машину и отдали сыну?

– А чего тут такого? Он что, пешком должен ходить? У меня и жены своя и у него должна быть своя.

Больше спрашивать было не о чем. От всего, что мы видели в храме, голова шла кругом. Но это было только начало. Как только сыну вынесли приговор, все, что было заработано храмом во время церковных служб, стало уходить на зону. Чтобы того не трогали авторитеты, родителям приходилось везти продукты и откупные. Чем дальше, тем печальнее становились священник и его матушка. Постепенно все, что раньше покупал священник для храма, стал покупать сам храм на свои же деньги, то есть на милостыню из пожертвований, что опускали в церковный ящик и клали на поднос. О ремонте речи идти больше не могло. Храм не мог накопить такие суммы. А все, что смогли найти и выпросить у случайных меценатов, переходило в руки своего же батюшки.

Так он вырыл с Вадимом, тогдашним пономарем, за пятьдесят тысяч колодец, настолько мелкий, что в нем плескалась грунтовая вода, мутная и зимой и летом. А недостающее бетонное кольцо бросили под стеной. В него я клал дрова, чтобы те не мокли. Зимой колодец чаще всего промерзал так, что лед пробить было невозможно. Схватив ведра поутру, крайние бежали на общий колодец. Над храмом издевались как могли, требуя за покраску фасада несусветные суммы. А получив «аванс», бросали все наполовину. За все местные или батюшка требовали деньги. Сделать для храма за так что-либо не хотел никто, кроме единиц из числа верующих старушек.

Вдобавок ко всему строгой отчетности инвентаря, купленного для храма, никогда не велось и все дорогостоящие инструменты рано или поздно «испарялись» с полок подсобки. Я застал только пустые коробки. Признаваться в «приватизации» имущества церкви никто не хотел. Лицо священника в моменты обнаружения мною очередной пустой упаковки делалось недовольным, неопределенная улыбочка быстро гасла и его ответы всегда были одни и те же.

– А, это строители…

Каменщики или масоны, ну точно они! Только куда они все подевались?