Имитация науки. Полемические заметки
Вопрос тут, конечно, не в арифметическом соотношении «истинных тружеников» и «суетящихся», а в том, что практическая деятельность все-таки первична. Духовный труд возможен лишь на материальной базе, которую создает практика.
Впрочем, мы несколько отвлеклись от основного сюжета. Наша задача состояла в том, чтобы показать, что истинная позиция С. Л. Франка – это отказ от деяния. Она заявлена со всей определенностью, дальнейшие разъяснения, призванные раскрыть ее более глубокий смысл, сути дела не меняют. В своих комментариях русский религиозный философ понижает аксиологический статус практической деятельности до такой степени, настолько развенчивает ее, что подрывает всякие стимулы ею заниматься. Таким образом, прямой и ясный эскапизм при дальнейших разъяснениях и комментариях подменяется эскапизмом завуалированным и витиевато выраженным.
Следовательно, фактически статья С. Л. Франка «Смысл жизни» есть не что иное, как развернутый и аргументированный манифест эскапизма. И это обстоятельство обусловливает необходимость обращения к ней в наши дни, когда мир втягивается в полосу новых потрясений, ход и исход которых невозможно прогнозировать. И вновь, как и век тому назад, мыслящий человек встает перед экзистенциальным выбором: принять активное участие в реализации назревших преобразований или попытаться отсидеться в какой-нибудь тихой гавани? Для человека, профессионально занимающегося наукой, этот вопрос приобретает специфический смысл: закрыть глаза на деятельность прилипал, изображающих из себя ученых, или с поднятым забралом выступить против них во всеоружии критики?
Какие доводы могут быть приведены в пользу выбора эскапизма? Можно указать, по меньшей мере, на три таких аргумента.
Аргумент первый: замысел и результат практического действия никогда не совпадают. Именно этот довод является главным и по существу единственным в манифесте С. Л. Франка.
Не нуждается в доказательстве тот факт, что человек не в состоянии с достаточной степенью достоверности предвидеть ни отдаленные последствия своих поступков, ни общий ход исторических событий.
Такова специфика исторической реальности. В природе действуют слепые безличные силы, на которые мы не имеем возможности повлиять, по крайней мере, повлиять в сколько-нибудь значительных масштабах. Землетрясения, извержения вулканов, наступления и отступления ледников, регрессии и трансгрессии морей и т. п. – все эти события и процессы протекают вне человеческого контроля. Иное дело – революции, реставрации, периоды творческого обновления общественных отношений и полосы застоя и упадка. Они не могут произойти сами собой, они всегда рукотворны. Хотя история протекает как процесс объективный, она не анонимна. А это означает, что человек – всегда участник исторической драмы, даже если ему претит роль актера. Смысл исторических событий раскрывается всегда апостериори. В момент, когда событие происходит, человек может только строить догадки относительно его сущности.
Результат предпринимаемых действий никогда не совпадает с намерениями ни одного участвующего во взаимодействии субъекта. Разумеется, степень отклонения итога от замысла может варьировать в очень широких пределах. Так, при строительстве любого крупного инженерного сооружения, как правило, не удается уложиться в первоначальную смету и выдержать сроки. Такое несовпадение плана и результата носит чисто количественный характер, его можно считать незначительным. Но нельзя рассматривать как несущественное расхождение замысла и объективных последствий «рыночно-демократических реформ» в России. Официально продекларированная цель этих реформ – преодоление застоя в экономике, ликвидация отставания от Запада во всех сферах жизни общества, однако в реальности Россия все глубже погружается в историческую трясину, что особенно наглядно проявляется в деградации института науки в нашей стране и подъеме мутной волны мистики и оккультизма.
Но несовпадение результата практического действия и его замысла не может служить оправданием выбора в пользу эскапизма. Дело в том, что в историческом процессе участвует множество субъектов и каждый преследует свои собственные цели; конечный итог оказывается равнодействующей гигантского числа усилий. Отказываясь от влияния на исторический процесс в том направлении, которое человек считает правильным, соответствующим каким-то высшим принципам (гуманность, справедливость, свобода и т. п.), он создает тем самым более благоприятные условия для реализации устремлений тех социальных сил, которые действуют в прямо противоположном направлении. Так, если твоя страна стала объектом агрессии, то достойно ли гражданина отсиживаться в сторонке? Зарыться в свою индивидуальную нору и ждать: чья возьмет? Да, война может быть и проиграна. Но уклониться от борьбы означает стать пособником агрессора. Человек, который не желает включиться в борьбу под тем предлогом, что победа не гарантирована, не понимает (или не хочет понимать), что в случае отказа от борьбы поражение неизбежно.
Аргумент второй: силы одного человека слишком малы, чтобы оказать реальное воздействие на ход исторических процессов. Раз «простой» (в смысле не наделенный властью) человек имеет крайне малые возможности повлиять на ход событий, значит, делается вывод, этими возможностями вообще следует пренебречь. Аргумент от ничтожества усилий одного человека непротиворечиво сочетается с аргументом от несовпадения замысла и результата. Каждый субъект действует, исходя из своего образа желаемого будущего. Однако это будущее, когда оно наступает, мало похоже или вовсе не похоже на то, к чему каждый из участников социального взаимодействия стремился. Получается, таким образом, что вклад отдельного человека в общий результат настолько незначителен, что этим вкладом можно пренебречь как величиной бесконечно малой. Человек, приводящий подобный аргумент, осознает он это или нет, придерживается иждивенческой позиции. Кто-то должен обеспечить для него лучшую жизнь, преподнести ее на блюдечке с голубой каемочкой, а он может отстраненно наблюдать за тем, как трудную борьбу ведут другие. Дело не только в том, что такая позиция нравственно ущербна. Она к тому же и непрактична. Отказываясь от участия в социальной борьбе по причине невозможности существенно повлиять на ход событий, человек тем самым добровольно уступает, так сказать, поле боя противнику.
Аргумент третий: человек, берущий на себя смелость действовать, тем самым как бы присваивает себе право творить суд над другими людьми. А это не что иное, как недостаток скромности, самокритичности, проявление человеческой гордыни. «Чем я лучше других? – вопрошает такой человек. – Кто дал мне право судить, что есть зло и что – добро?». Но при этом не ставится вопрос о том, а кто дал право другим людям иметь свои представления о добре и зле. Такое осуждение гордыни оказывается на деле проявлением самоуничижения, отсутствия чувства собственного достоинства.
Можно, конечно, указать и на другие доводы в пользу позиции эскапизма, но они будут лишь вариациями названных нами трех аргументов.
Их логическая несостоятельность, однако, не мешает их популярности. Причина этого явления заключается в самой природе идеологических процессов в обществе. Соответствующее теоретическое построение подводится под уже существующее в обществе настроение, а не наоборот. Аргументы в пользу эскапизма выработаны задним числом с целью оправдания занятой жизненной позиции.
Уклоняясь от осознанного исторического действия, стремясь укрыться в башне из слоновой кости или отсидеться во время исторических бурь на своих шести сотках, человек упускает свой единственный шанс оставить след на земле. Бытие такого человека, выражаясь словами М. М. Бахтина, случайно и неукоренимо. Он сознательно обрекает себя на роль поденки в историческом вихре.
Уклонение от ответственности есть уклонение от высшего предназначения человека. Не от призвания, нет, ибо призвание у разных людей разное. Один рожден писать стихи, другой – учить детей, третий – строить дома, четвертый – прокладывать новые пути в науке и т. д. А вот высшее предназначение у всех одно – оставить потомкам планету в лучшем виде, чем мы ее получили от предков. И внести свой вклад в решение этой задачи, заняв позицию эскапизма, невозможно.
Эскапизм как в своей теоретически отрефлексированной и облагороженной, так и в своей неосознанной, вульгарной разновидности, по нашему глубокому убеждению, – позиция ложная. Она ложная прежде всего потому, что человек объективно вовлечен в исторический процесс. Человек захвачен потоком истории, желает он того или нет. Ответственность человека – любого человека, несмотря на его социальное положение, образование, степень личной одаренности и т. д. и т. п., – объективна. И в силу этого факта, абсолютно от нас не зависящего, мы не можем уклониться от ответственности за свои поступки. Всякая такая попытка бесперспективна и, в конечном итоге, аморальна, какие бы хитроумные аргументы в пользу эскапизма ни приводили.
Мы не питаем иллюзий относительно действенности слова философа. Сейчас народ (из тех, кто читать пока не разучился) занят простым выживанием, и ему не до высоких материй. Но молчать в такой ситуации означало бы предавать собственные принципы и изменять своей нравственной сути.
Часть I. Лики науки
Наука в парадигме российского неолиберализма[20]
Временной рубеж, с которого следует вести начало современной эпохи, определяется естественным образом: окончание холодной войны, всемирно-историческое поражение советского проекта и установление единой мировой капиталистической системы. С этого момента Россия находится в процессе формационного перехода. Для одних этот переход есть «возвращение в лоно мировой цивилизации», для других – реставрация капитализма, исторический откат. Обсуждение этих альтернативных взглядов – отдельная тема, в которую мы здесь не имеем возможности, как и намерения, вдаваться. Констатируем несомненное, с чем согласится и крайний либерал, и убежденный коммунист: после поражения Советского Союза в холодной войне в России (как и других странах, образовавшихся на месте СССР) произошли коренные перемены. Они затронули все сферы общественной жизни: экономику, политическую надстройку, социальные отношения, идеологию. На месте общества, построенного по принципу солидарности, создана система, основанная на конкуренции. В первую очередь это относится к экономике, где государственная собственность на средства производства перешла в частные руки, а плановую систему ведения хозяйства сменил рынок. Монопольная власть КПСС ликвидирована вместе с самой КПСС, и теперь мы имеем многопартийную политическую систему, альтернативные выборы и иные атрибуты демократии. В социальной сфере наблюдается переход от патерналистской модели государства к либеральной, распространение принципов рынка на здравоохранение и образование. Последнее официально утратило статус общественного служения и превратилось в сферу услуг.
Эти процессы не могли не затронуть и такого важного социального института, как наука. Конкретно нас интересует вопрос о том, как отразился произошедший в России в последние три десятилетия формационный сдвиг на состоянии науки, к каким последствиям он может привести в будущем. Этот относительно частный вопрос рассматривается нами как часть более общей проблемы: в каком направлении эволюционирует наука в современном мире, где после окончания холодной войны принципы рыночного регулирования общественных отношений получили значительное распространение? Насколько новая ситуация благоприятна для развития науки как способа духовного освоения действительности и как социального института? При этом мы в значительной мере опираемся на развиваемые З. А. Сокулер представления о науке как феномене, который существенным образом зависит от социальных условий[21]. В своей концепции З. А. Сокулер использует метафору родника, из которого вытекает ручей. Она пишет:
«Родник никак не предопределяет, в какую сторону потечет ручеек, какие потоки встретит он на своем пути, засохнет или станет полноводным, окажется бурной горной или спокойной равнинной рекой, сколь широкой будет дельта и пр. Родник не является матрицей последующих преображений ручья и реки. Они зависят от совокупности внешних обстоятельств»[22].
Чтобы, так сказать, не умножать сущности сверх необходимого, обратимся к работам известного российского исследователя науки А. М. Аблажея. Изучив на материале Сибирского отделения Российской академии наук (СО РАН) трансформацию науки в последние десятилетия, он выделил следующие тенденции: во-первых, значительное сокращение государственного финансирования научных исследований, во-вторых, существенное снижение объема научной информации, свободно циркулирующей в научном сообществе, в-третьих, превращение научного знания в товар, собственником которого является не тот, кто его произвел, а спонсор проведенных исследований (корпорация, университет или государственная организация). Общим знаменателем всех этих (и связанных с ними преобразований вроде резкого сокращения социальной сферы науки) является коммерциализация, которая лежит в русле господствующей ныне практики, которую А. М. Аблажей вполне, на наш взгляд, справедливо квалифицирует как неолиберальную[23]. В другой своей публикации, характеризуя влияние неолиберальной политики на науку, А. М. Аблажей указал и на такой важный аспект происходящих изменений, как «размывание института авторства»[24]. Невзирая на нарисованную им довольно неприглядную картину реального состояния российской науки, А. М. Аблажей настроен вполне оптимистически, о чем свидетельствует следующее заявление:
«Сегодня можно уверенно говорить о том, что академическая наука, в том числе в Сибири, смогла успешно адаптироваться к условиям рынка <…>»[25].
И далее:
«Современная наука, и российская здесь не исключение – своеобразный двуликий Янус: продолжая сохранять классический образ социального института, нацеленного на производство достоверного знания (“понимание”), одновременно она нацелена на решение утилитарных задач, имеющих вполне реальное коммерческое измерение (“применение”). Новый характер приобретает процесс интеграции академической науки и высшего образования <…>. По нашему мнению, конкурентное сосуществование двух тенденций – “академической” (классической) и постакадемической (неолиберальной) будет определять положение дел в отечественной науке в ближайшей перспективе»[26].
Насчет ближайшей перспективы с автором трудно не согласиться. Но как быть с перспективой обозримой и отдаленной? Во что превратится «постакадемическая» наука за горизонтом видимости? В этом заключается философский вопрос, который А. М. Аблажеем не рассматривается. Мы не считаем себя вправе обходить его своим вниманием, этот вопрос обязательно поставим и попытаемся высказать по нему свои суждения.
Но пока позволим себе на время отложить данный сюжет и обратиться к вопросу о состоянии науки в другой стране, которая пережила формационный переход того же типа, что и Россия. Эта тема достаточно подробно освещена польским историком Викторией Борисюк[27]. К ее статье мы и обратимся. Картина, рисуемая В. Борисюк, во многом сходна с той, что описана А. М. Аблажеем. В Польше точно так же, как и в России, государство проводит политику снижения расходов на науку. В Польше государственное финансирование науки находится даже на еще более низком уровне, чем в России. Если, согласно приведенным в статье данным, в России оно составляет 1,12 % ВВП, то в Польской Республике всего 0,9 %. В Польше, как и в России, повсеместно насаждается грантовая система. На практике это означает, что научные работники львиную долю времени тратят на поиск грантов, оформление заявок и прочую маркетинговую деятельность, превращаясь из ученых в «менеджеров грантовых проектов», постоянно погруженных в «бумагологию». Этот аспект реформ науки отмечен и А. М. Аблажеем. Но как автор, работающий в крупном научном центре, А. М. Аблажей обошел вниманием другую проблему, которая чрезвычайно актуальна для ученых из польской (и не только польской) провинции: фактическое разделение научного сообщества на привилегированную элиту и всех других, к ней не принадлежащих. Элите достается и большая часть средств, выделяемых в рамках государственного финансирования, и основная часть грантов; остальные же вынуждены довольствоваться крохами. Иначе говоря, в научном сообществе происходит то, что размывает его именно как научное сообщество, которое в сущности своей представляет собой «республику ученых». В среде научных работников образуются «высшие» и «низшие» касты, что в принципе несовместимо с институтом науки. В. Борисюк отмечает также, что коммерциализация науки связана с абсолютизацией чисто количественных критериев оценки деятельности ученых: публикационной активности, индекса цитирования и тому подобных вещей. Эти критерии не дают ни малейшей возможности оценить содержательную сторону продукта научной деятельности, т. е. статей, монографий, докладов и т. п., но зато создают стимулы к ее симуляции. По выражению В. Борисюк,
«польских ученых загнали в беличье колесо»[28].
И добавляет:
«Главное – бежать, не задумываясь о смысле самого бега»[29].
Польский историк поднимает также вопрос о влиянии новых социальных условий на гуманитарные исследования. От польских обществоведов требуют публиковаться на английском языке, что, по мысли чиновников, управляющих наукой, делает результаты их труда доступными для зарубежных коллег. Когда речь о гуманитарных исследованиях, содержащих какие-то крупные обобщения или проливающих новый свет на внутренние сюжеты, интересные в силу определенных причин для зарубежного читателя, то перевод на английский язык, с нашей точки зрения, вполне оправдан. Но во всех остальных случаях никакой реальной необходимости в таком переводе нет.
Существуют проблемы, которые привлекают внимание как значительного количества ученых, так и широкой публики во всем мире. Так, вопрос о том, существует ли в солнечной системе в поясе Кой-пера девятая планета, относится к числу нерешенных и потому занимает умы современных астрофизиков. И если бы кто-то (в Польше, России, Китае или, например, в Папуа – Новой Гвинее) смог бы его решить, то о своем достижении он обязательно сообщил бы на языке международной научной коммуникации. Приведенный пример относится к области естествознания. Но можно проиллюстрировать наш тезис и на материале общественных наук. Так, исследования по истории наполеоновских войн представляют интерес не только для современных жителей Франции, но и для поляков, россиян, испанцев и многих других, чьи предки были вовлечены в те бурные события.
Но в общественных науках есть масса тем, представляющих локальный, частный интерес. Например, история какого-нибудь провинциального города в упомянутой Польше или в России. Образцовой в этом смысле является история города Комсомольска-на-Амуре, где проживает автор настоящих строк. Комсомольск-на-Амуре – детище советской индустриализации, проведенной ураганными темпами. В истории этого города, как в капле воды, отражается история России на советском этапе ее развития. И потому интерес российских ученых к данной теме вполне понятен и объясним. Для британских или немецких (французских, испанских и т. д.) историков она, в сущности, маргинальна, поэтому лишь очень немногие из них могут ею заинтересоваться. И какой в таком случае смысл публиковать результаты исследований по гуманитарным наукам на языке международного научного общения?
В таких условиях принуждение обществоведов, для которых английский язык не является родным, к тому, чтобы писать на английском, может означать только одно: закрепление ныне существующей стратификации внутри научной среды, или, если воспользоваться выражением В. Борисюк,
«воспроизводство символического насилия Центра над Периферией», «культурную гегемонию США в глобальном масштабе»[30].
Как совершенно справедливо пишет А. В. Павлов, продукцией общественных наук является
«качество населения, которое все в целом невозможно продать без государственной самоликвидации»[31].
И потому
«<…> в основе будущего национального единства должна быть гуманитарная наука»[32];
«должны быть поддержаны собственный язык, своя литература и искусство, своя философия <…>»[33].
А если так, то
«<…> причем здесь английский язык, принудительно насаждаемый в российском университетском преподавании? Причем здесь приказная обязанность гуманитариев, занимающихся проблематикой России, публиковаться на английском языке в журналах Web of Science и Scopus, где их из-за языкового и финансового барьера не смогут прочитать русские читатели, а англоязычные не будут читать потому, что это не их проблематика?»[34] (орфография источника. – Р. Л.).
Было бы, однако, неверно рассматривать такое принуждение только в культурологическом аспекте. Необходимо принять во внимание общий социальный контекст, в котором оно существует. Дело заключается в том, что принуждение обществоведов к использованию английского языка там, где в том нет очевидной необходимости, свидетельствует о восприятии продукта научных исследований как товара. Для неолиберальной идеологии такое восприятие вполне естественно, ибо в ней всякое социальное явление, любая сфера деятельности, любой социальный институт приобретает вид товара. Товар должен быть продан, но для этого требуется, чтобы информация о нем поступила на рынок. Английский язык как язык международного (не только научного) общения идеально подходит для этой цели.
Справедливости ради нужно сказать, что в настоящий момент не существует никакого принуждения российских обществоведов к тому, чтобы писать свои работы на английском языке, такое принуждение характерно для Польши, которая в своем неолиберальном энтузиазме опередила нашу страну. Но логика неолиберализма повсюду одинакова, и потому существуют основания полагать, что с течением времени российская власть догонит и перегонит польскую.
Между Польшей и Россией имеется ряд существенных различий: политических, экономических, культурных, идеологических… Однако есть один принципиальный момент тождества: ни та, ни другая страна не входит в элитный клуб стран, где проживает «золотой миллиард». Обе они занимают положение капиталистической (полу) периферии в рамках существующего в настоящее время миропорядка. Такие страны не выдвигают своего глобального проекта и даже не претендуют на то, чтобы его выдвигать. Их задача – приспособиться к наличным условиям, не помышляя о том, чтобы их изменить. Отсюда и исключительно скудное государственное финансирование науки. Наука в них превращается в бедную Золушку, которую лишь нормы приличия не позволяют выставить за дверь. В странах, подобных России и Польше, государство содержит науку более из милости, чем вследствие понимания ее общественной ценности. При этом ученым предоставлено право самостоятельно зарабатывать деньги, хотя прекрасно известно, что значительная (если не большая) часть результатов их деятельности просто не имеет и не может иметь рыночной стоимости. Но как обстоит дело в странах ядра капиталистической системы? Если посмотреть на цифры, то оно представляется несравненно лучшим. Так, согласно С. Н. Ларину и Ю. Е. Хрусталеву,
«к концу 1990-х гг. Япония выделяла на науку 3,04 % от своего ВВП, США – 2,64 %, а в странах Европейского сообщества (ЕС) на эти цели выделялось всего 1,92 %»[35].
Причем эта последняя цифра малоинформативна, так как Европа очень неоднородна и включает в себя, в частности, и Польшу. А вот такая страна, как Швеция, финансировала науку в объеме 3,8 % ВВП[36]. Итак, мы видим, что страны, лидирующие в области технологий (или действительно желающие лидировать), расходуют на науку значительно больше средств, чем страны капиталистической (полу) периферии. У политического руководства стран «ядра» есть понимание ценности института науки и воля к поддержанию финансирования научных исследований на достаточно высоком уровне. Однако это понимание, эта воля базируются, в силу господствующей политической философии, не на осознании ценности науки как фактора духовного прогресса общества, а на простом прагматическом интересе: обеспечить максимум прибыли. Такое стремление вытекает из идеологии неолиберализма, оценивающего все без исключения явления социальной жизни с точки зрения соотношения затрат и прибыли. В рамках неолиберального мировосприятия наука – разновидность бизнеса, и ее назначение, как у любого бизнеса, состоит в том, чтобы приносить прибыль. Поскольку вложения в науку позволяют повысить производительность труда не на проценты, а в разы или даже в десятки раз, ее имеет смысл финансировать. Никакие другие соображения и мотивы в рамки неолиберальной логики не вмещаются. И это в равной мере относится как к правящим классам стран, входящих в ядро капиталистической мир-системы, так и к политической элите стран зависимого развития. Но одно дело – элита страны, живущей за счет продажи углеводородов или продукции сельского хозяйства, а другое – правящий класс страны, добившейся технологического лидерства в современном мире и, что вполне объяснимо, категорически не желающий это лидерство уступать. Понятно, что в этом втором случае у элиты есть серьезный стимул не проявлять скаредности при выделении средств на науку.