Молодинская битва. Куликово поле Грозного Царя
Рассказал Иоанн о том, как едва успел псковичей спасти. Чуть-чуть не побили их всех Глинские.
Что могла ответить Анастасия? Видела и она, как трудно её суженому. Видела, а чем помочь могла? Разве что поддержать любовью своей. Так ведь и это дело важное, необходимое.
Лето жаркое к делам серьёзным, конечно, не очень располагало. Замерла жизнь политическая, реже послы являлись в Москву, и только стройка замереть не могла. Но думы-то, думы о судьбе государства разве прогонишь? Государь постепенно вникал в дела управленческие, особенно в военные дела, памятую наставления митрополита Макария о том, что ждут его испытания серьёзные, ждёт его, именно его хоть и не личное, но державное дело – победа на нынешнем поле битвы, которая, по словам наставника духовного, не уступит по ожесточению своему и своей важности Куликовской битве.
Так прошло две недели. Государь несколько раз выезжал в Москву, в Кремль на сбор Боярской думы. Молодые бояре поговаривали о том, что ворог то на границах не спит, готовится. Глинские не слушали, прерывали, мол, чушь всё это.
– Никто на нас не пойдёт. Кому мы нужны, сами бы никого не трогали, – говаривал Юрий Глинский.
Но государь уже понимал, что у дядьёв его своё на уме. Мысли об одном теперь: как на стройке нажиться, как горе народное в пользу себе обратить и набить карманы на поставках материалов для строительства.
После разговора в Борской думе вышел государь на улицу, и как-то сами собой ноги понесли в храм к митрополиту Макарию. На улице жара, а в храме прохлада и тишина благостная.
Митрополита нашёл в большой тревоге. Встретил приветливо, и сразу заговорил:
– Идут сообщения, государь, вся земля полнится о бесчинстве ханства Казанского. Набеги усилились. Берут в полон людей русских, по схронам – ямам большим – прячут у себя там. А потом направляют частями на юг по Волге, кого до Каспия, а далее в Персию и туретчину на продажу. А кого гонят к морю Чёрному и по нему на невольничьи рынки Константинополя, да и далее в архипелаг…
– Пора отче, сам вижу, что пора власть в свои руки взять, да вот только больно уж Глинские противятся. Но на следующей думе Боярской объявлю свою волю. Согласен. Дружину в поход собирать надобно, хоть они тому и мешают всячески.
Да только государь предполагает, а Бог располагает.
21 июля всё того же огненного 1547 года нежданно начался пожар на Арбате. Отчего начался, тоже ведь не узнать, поскольку следы искры, от которой он возгорелся, огнём сразу съедены. Горели старые дома, уже давно высохшие на солнце, дымили и дома новые, только построенные, но в таком лютом огне, что разрастался всё более и более, и свежеспиленные брёвна, уложенные в срубы, быстро высыхали и разве что дыму при горении больше давали.
Кинулись тушить, да куда там. Часа не прошло, а уже запылал Китай-город. А дальше огненный фронт на Кремль покатился. С Воробьёвых гор жуткой представлялась картина. Иоанн смотрел с высокого берега на огромный костёр, от которого искры поднимались к небу, сопровождаемые и скрываемые то там, то здесь клубами дыма.
Что там, в Москве? Каково там?
А в Москве горело всё, и москвичам было уже не до спасения своего имущества. Начали было выносить вещи, да бросили, как увидели целые валы огня, по улицам катившиеся, именно катившиеся, сворачиваясь на пути в огненные колесницы. Летели искры, головешки, опережая эти колесницы, и вот уже впереди этого огневого вала вспыхивали новые и новые очаги, разгорались, пока ещё не поглощённые наступавшим пламенем, а потом сливались с ним, вновь бросая по ветру далеко вперёд огромные огненные снопы.
В Кремле от небывалого жара рванули пороховые погреба, полетели кирпичи, а кое где и стены стали рушиться.
Бежали все, кто мог, бежали к реке, но и там вода нет спасения – кипела у берегов, и пар поднимался над водой, мешаясь с дымом.
Побежали и монахи Чудова монастыря, побежали, да не все.
Остановились иноки Савватий с Матфеем.
– А отче Макарий где? Не видели? – с тревогой стал расспрашивать Савватий у пробегавших мимо монахов.
Никто не видал.
Лишь один кивнул на храм Успения, мол, туда собирался пойти митрополит.
– А ну, кто не трус, со мной! – крикнул Савватий.
Несколько монахов, бежавших к кремлёвской стене, обращённой к Москве-реке, устыдились. Вернулись к Савватию и Матфею и вместе с ними пошли искать митрополита.
– Быстро, за мной, в храм Успения! – громко командовал отец Савватий.
Знали братия, что пришёл он диковинным путём в монастырь из дружины ратной, а почто пришёл, не ведали – немногословен был, не любил говорить о прошлой жизни своей.
В храме в полном одиночестве – нельзя сказать в тишине, поскольку треск пожара прорывался даже сквозь стены храма, да и не в прохладе, обычной для таких помещений, – истово молился митрополит, отбивая земные поклоны.
Подхватили его дюжие монахи. Он сопротивлялся, порицал их, обещая, что Бог накажет, да никто не послушал. Какая уж тут молитва? Ещё немного и в храме будет как печи, где похлёбку готовят.
– Иконы, икону хоть возьмите, – требовал митрополит, – Икону Успения Божией Матери, да Владимирскую икону на забудьте, спасительницу нашу.
Эта икона с 1395 года находилась в Москве, а вторая, точная копия, во Владимире. Правда, которая из них писана евангелистом Лукой, а которая монахом монастырским иконописцем в том славном году, когда спасла Она Русь от нашествия Тамерлана, теперь уж и не ведал никто. По преданию, глянув на эту икону Сама Царица Небесная изрекла: «Благодать Рождшегося от Меня, и Моя с этой иконой да будут!»
Вынесли иконы. Чудом уцелели и они сами, и те, кто, рискуя жизнями вынес их.
Повели, а скорее понесли митрополита, взяв под руки, к Тайницкой башне, построенной ещё в восьмидесятые годы века минувшего и названной так, потому как сооружён в ней на случай осады вражьей колодец-тайник и потайной выход на самый берег Москвы-реки. Но ход уже засыпало. Тогда поднялись на башню, обвязали митрополита Макария верёвками и стали спускать на берег, но верёвка лопнула, видно и она уже на жару побывала. Митрополит упал, сильно ушибся. Его снова подхватили и понесли в Новоспасский монастырь, нетронутый пожаром.
Пожар бушевал до той поры, пока вся Москва не выгорела без остатка. Деревянные дома совсем исчезли, разве остовы печных труб, да и то едва видневшиеся, поскольку и в них камни в щебень обратились, кое где торчали средь толстых слоёв пепла и головешек, долго ещё дотлевавших в этом смраде и ужасе. Да и каменные дома не уцелели почти. От высокой температуры железо плавилось, а камни крошились и стены рушились. Железо плавилась, а где было меди много, раскалённые ручьи пробивались сквозь пыль и грязь.
Тяжело переживал государь эту беду, эту стихию, павшую на город, словно небесная кара. Стояли они на высоком берегу с супругой Анастасией, оцепенев от ужаса – не о себе печалились, о люде московском, погибавшем сотнями.
А наутро, когда лишь смрадный дым поднимался над тем, что ещё накануне было помолодевшим от стройки, стольным градом, отправился государь в Новоспасский монастырь к пострадавшему на пожаре митрополиту Макарию.
Макарий же, как увидел государя, сразу за своё. Снова о каре небесной говорил, о том, что казнит Всевышний Москву за царёвы прегрешения, за то, что царь не казнит злых, ну а добрых-то миловать теперь и сил не хватит царских.
Но беды только начинались. Природная стихия возбудила стихию народную. Поползли слухи, что не просто так пожар сделался, что «Москва сгорела волшебством».
Кто слухи таковые распускал? Тут уж точно не Глинские. Явно действовали их противники. Всем надоели самозванные правители. Лучше ли они были – те, кто слухи распускал – хуже ли неведомо. Только цель то ясна – сбросить власть Глинских и самим занять место возле трона.
В роковые периоды в жизни государства, в резкие повороты жизни, во время любых смут, всегда поднимает голову мистика. Волшебство!? Когда злое, когда доброе. Собралась толпа у стен кремлёвских. А перед толпой бояре появились, вроде как всё ведающие, загодя в толпу глашатаев своих во множестве внедрив.
– Кто Москву сжёг? – прокричал самый бойкий боярин.
А из толпы ответ готовый:
– Глинские! Глинские!
Тут же и уточнения, и дополнения от «знающих» понеслись со всех сторон:
– Княгиня Анна, мать братьев Глинских, вынимала сердца из мёртвых, в воде мочила, да кропила водой той все улицы, по Москве разъезжая. Вот и пожар занялся….
Сколь бы нелепыми ни были слухи, сколь бы нелепыми ни явились выкрики из толпы, да только пали они на почву, вполне к тому подготовленную. Беда страшная, жуткая, порой, разум у людей отнимала, да и возникало острое желание виноватых найти, ну что б тут же прямо и расправиться.
А «знающие» слуги боярские тут же и ещё масла в огонь подбросили. Объявили толпе:
– Дом-то Глинских не сгорел. Дом-то Глинских уцелел! Своё то не сожгли, своё-то не кропили…
Невероятно, но факт. Действительно дворец Юрия Глинского целёхоньким остался. Тут уж и понукать толпу не надо. Обратилась она на дворец тот боярский с резными наличниками на окнах, да и прочими архитектурными причудами. Слуги попытались остановить нападавших, да разбросала толпа их в мгновение, перебив половину.
Юрий Глинский не ожидал нападения. Не успел не то, что скрыться из дому, но и в доме спрятаться не успел. Выволокли его на улицу, да тут и порвали на части. Дом же разграбили полностью. Да и слуг, что не сбежали ещё от него, добили. Бушевала толпа день, бушевала второй, а на третий пошла на Воробьёвы горы, к дворцу, где государь пребывал со своей супругой. Не против государя пошла – Глинского Михаила искать, да с княгиней Анной, что «Москву волшебством спалила», расправиться.
Это стало рубежом, после которого простой сбор погорельцев перерос в беспощадный бунт.
Увидев обезумевшую толпу, юный Иоанн понял, что настаёт для него час важный, быть может самый главный час.
Обступила толпа дворец. Суровая, бушующая, неистовствующая толпа.
Что делать? Стража изготовилась, даже пушки выкатили на площадку перед дворцом. Только команду дай и прольётся кровь обезумевших от горя людей.
Ряд стражников перед входом загораживал дорогу.
Иоанн ступил на крыльцо. Бушующая толпа несколько поутихла. Кое кто даже попятился назад. Государь не кто-нибудь перед ними.
Но самые смельчаки не угомонились, стали требовать:
– Выдать нам княгиню Анну Глинскую, выдать сына её Михаила.
Тут и толпа взревела:
– Выдать, выдать! Знаем! Они во дворце спрятаны, в покоях царских.
Решительный момент, роковой…
Что ж, твоё слово, государь! А ведь в толпе всякого люду полно – ведь и горем убитых много, родных и близких потерявших, детей малых от огня спасти не успевших. К тому же знал Иоанн, что не напрасен гнев, знал, что давно бесчинствовали Глинские. Да только ведь выдумки то о волшебстве, которым Москва сгорела, не ими в толпу брошены. Тут надо ещё поискать, кто повинен в бунте. Но это потом, а сейчас-то время не ждёт. Сейчас минуты дороги, а то, может, и секунды.
Заметил, что всё же многие в толпе смотрела на него, государя, с почтением. Не была ещё подорвана в ту пору вера в царя-батюшку. Но уже встречались и особи, поющие с чужого голоса, да и просто глупые и легковерные крикуны. Опять-таки не время разбирать, кто есть кто.
– А ну посторонись! – повелел государь стражникам.
Пропустили они его, как не пропустить, коли государь потребовал, хоть и опасно пропускать к обезумевшей толпе.
Иоанн оглядел толпу и голосом, окрепшим небывало и поразившим многих, кто слышал голос его прежде, скомандовал:
– А ну схватить бунтовщиков, – и жестом указал на одного, затем другого и третьего, на самых наглых.
Выбрал тех, кто кричали более других, кто старался завести толпу и быть может на штурм бросить. Ринулась вперёд стража. Вот момент, когда побоище могло произойти. Могло ли? Кто ж знает? Но одно ясно. Если бунт не пресечь в начале самом, исход неведом. Пролитая кровь уже не даст остановиться, ведь тогда уж всё одно – смерть что так, что этак. В бою ли, на плахе ли. Разница не велика.
Твёрдость царя возымела действие. Никто не шелохнулся, когда нескольких бунтовщиков схватили и вывели из толпы. А Иоанн столько же твёрдо приказал казнить их на глазах у всех.
Порубала их стража. Толпа замерла.
Понял государь, что пришли погорельцы, от горя обезумевшие, не по его душу, что его власть государева по-прежнему незыблема, а вот власть боярская стала окончательно ненавистной народу. И сохраняется пока эта власть лишь на его авторитете, удерживающего от беспредела и смут, лишь на авторитете русского православного самодержавия. Показал государю бунт, что боярство перед толпой без его царской воли уже совершенно бессильно, что не спасут бояр ни слуги верные, которые быстро в неверных им обратятся, ни дружины, поскольку дружины-то царю служат, а не им, боярам.
Вот сейчас объяви он, государь, что бояре повинны в бедах, что и его, государя, они извести хотят, ровно, как и народ, брось клич в толпу, уже готовую в действу решительному, и полетят головы, все до одной полетят и правых, и неправых.
Сколько раз в России бывали такие вот моменты, когда бояре ли, другие ли власть имущие только государевым именем спасались. И столько же раз предавали они своих государей.
А в тот великий час понял юный Иоанн, что должен взять власть окончательно именно сегодня, сейчас или никогда, и взять её твёрдо, жёстко в сильные и грозные государевы руки, чтобы вершить дела на казнь злым и добрым на милование.
А во дворце, когда вернулся государь после усмирения толпы, всё также лежал ниц, не рискуя подняться на ноги, Михаил Глинский, павший перед Иоанном при появлении толпы, ползавший по полу, целовавший ступни сапог с молениями не выдавать его.
Люди жестокосердные, легко посылающие на казни, пытки и терзания других, теряют самообладание, когда чувствуют, что настал час справедливого возмездия.
Поднял он голову, глянул на Иоанна, ну и понял, что беда миновала. Встал на ноги и сразу принял свой обычный вид, заговорил свысока, как со своим подданным. Этакое поведение тоже обычно для трусов и негодяев. Едва минует опасность, снова на коне…
– Ну что там, разогнал иродов. Казнить, казнить надо побольше…
Государь смерил его не просто суровым взглядом, а взглядом презрительным и процедил:
– Прочь с дороги, холоп поганый. Благодари Бога и Пресвятую Богородицу, что не отдал тебя за твоё злобесие погорельцам, горем велиим убитым. Лишаю тебя с сего часа чина конюшего. И чтоб мне на глаза не попадался более, пока не передумал.
Глинский только рот раскрыл, а слова так и застряли в нём. Хотел было возразить, хотел было накричать, как прежде, на племянника, да одумался, заметив, как напряглись к броску готовые сопровождавшие государя стражники. Вот сейчас Иоанн только глазом моргнет и отправится Глинский в темницу, а то и за братом своим вослед, да за теми, что казнены только что.
А чин то высок был у Михаила Глинского. Почитай по-современному то, премьер-министр правительства.
Не был жесток государь. Позволил дяде своему вместе с бабкой Анной Глинской опрометью бежать из Москвы во Ржев, который и пожаловал им
в «кормление».
Начиналась новая эпоха царствования Иоанна Васильевича, в стихийном от природы огне грозовом рождённого и в огне пожарища рукотворного власть царскую в руки свои принявшего.
Но не с казней и сысков правление его грозное для нелюдей началось, а с попытки примирения всех враждующих кланов в государстве, примирения ради единства и силы, ради прочной обороны рубежей от ненасытных ворогов зарубежных, уже потирающих руки при известии о раздорах в Московии.
Истина проста – в единстве сила. Существует предание такое. Когда состарился Чингисхан, собрал он сыновей своих и повелел раздать им по одной стреле боевой, что для луков ордынских сделана. Раздали. Велел переломить каждому свою. Все легко переломили каждый свою стрелу. Тогда Чингисхан велел принести по толстому пучку стрел и снова велел сыновьям раздать. Раздали.
– Ломайте теперь! – сказал им.
Пробовали и так, и сяк, да не получилось.
Тогда сказал он сыновьям, что если будут они всегда все вместе, будет едины, никто их не сломит, а коли разбредутся поодиночке, то всех легко переломят враги.
А сколько Земля Русская терпела от распрей и усобиц, которые начинали князья, гордыней обуянные и желавшие завоевать первенство среди братьев своих и прочих сродников! И сколько раз приходилось убеждаться, что поодиночке их любые вороги одолеют, а, коли соединятся вместе, вот так, как под скипетром Дмитрия Иоанновича, великого князя Московского, за победу над ордой Донским наречённого, то будет бит враг, откуда бы не пришёл и сколь бы сильным ни был.
Первый Казанский поход
Крылатой стала фраза: «Москва не сразу строилась», не сразу строилась и сама Русская Держава, не сразу обретала она независимость, не сразу могла одолеть и своих лютых ворогов, грозивших ей со всех сторон света, и с изуверским постоянством совершавших свои опустошительные жестокие набеги. Это уже потом, в более поздние годы, историки подсчитают, что только с 1055 по 1462 годы Россия отразила 245 нашествий, а были такие периоды в этот четырёхсотлетний период, когда, к примеру с 1240 года – нашествия шведских крестоносцев, разбитых Александром Ярославичем в Невской битве, и по 1462-й, когда в результате нападения очередных ворогов, была снова одержана победа, и к Москве были окончательно присоединены Муром, Нижний Новгород и некоторые окраинные земли Руси, нападения происходили почти каждый год.
Чуть реже стали нашествия ворогов при правлении деда Иоанна Грозного
Ивана III Васильевича, вступившего на престол в том самом 1462 году. Когда ему было всего пять лет войско его отца Василия II, снова нашествие татар. 7 июля 1445 года под Суздалем последыши орды, татарские царевичи Мамутяка и Якуб разбили русское войско. Москва замерла в ожидании жестокого набега, грабежа, захвата в полон, к тому же пострадала от сильного пожара, возникшего в той панической неразберихе. Вспыхнула очередная усобица. Власть захватил Дмитрий Шемяка, Дмитрий Юрьевич Шемяка из династии московских Рюриковичей, внук Дмитрия Донского, но хану показалось, что выгоднее вести дела с великим князем Василием. Он даже выделил войско, чтобы помочь ему вернуть Московский великокняжеский стол. Но уже в феврале 1446 года сторонники Шемяки составили заговор, схватили Василия Второго, когда он направлялся вместе с детьми своими на богомолье в Троице-Сергиев монастырь и подняли Москве мятеж. В ночь на 14 февраля великий князь был ослеплён по приказу Шемяки, получив с той поры прозвание «Тёмного».
Но и Шемяке недолго довелось сидеть на Московском великокняжеском столе. В 1452 году он был разбит, схвачен и отравлен. Так ещё Василием Вторым было положено начало прекращению кровавых междоусобиц.
Ещё при жизни своего отца Иоанн Васильевич, дед Грозного Царя, стал его соправителем, а после смерти Василия Второго в 1462 году вступил на престол. Ему было всего 22 года, но за плечами уже опыт военных походов, которыми командовал Московский воевода Фёдор Басёнок, но Иван Васильевич являлся официально главнокомандующим. Цепкий ум, храбрость, решительность помогли ему набраться опыта у мудрого воина, что пригодилось в дальнейшем.
Он унаследовал по завещанию отца 16 главных городов, то есть основную и притом значительную часть Земли Русской, причём, вступив на престол, Иван Васильевич строго и точно исполнил завещание отца, отдав братья 12 полагающихся им городов. Вот эта традиция раздачи уделов братьям старшего сына, вступившего на престол, рано или поздно приводила к раздорам, усобицам и грозила смутами. Тем не менее Ивану Третьему удалось удержать власть, укрепить государство, а в 1480 году окончательно избавить Русскую Землю от ордынского владычества и полностью прекратить выплату дани. Отец Ионна Грозного продолжил укрепление Москвы и утверждение суверенитета Русской Земли. Вот тогда-то и стали задумывать лютые вороги о полном уничтожении народа русского путём увода в полон на рабовладельческие рынки всех трудоспособных и истребления тех, в ком нет никакой коммерческой нужды.
Знал юный государь Иоанн Васильевич эту героическую и вместе с тем трагическую историю Московского государства. Знал из книг, из рассказов наставников и особенно из постоянных бесед с митрополитом Макарием, обладавшим особой силой духа, богатыми знаниями и твёрдым приверженцем политики централизации и укрепления родной земли.
Знать то знал, но как продолжить дело пращуров, дело деда и отца, когда далеко не всё боярство, остававшееся ещё у власти, не осознало всей тяжести складывающейся обстановки.
Митрополит Макарий постоянно напоминал, что начинать надо с опасности ближайшей, начинать надо с малого, хотя и не было в деле обороны Московского государства ничего малого. Не было никаких мелочей.
Долгим был разговор юного государя с митрополитом. Состоялся он вскоре после падения Глинских.
А прервало разговор сообщение о том, что прибыли с челобитной к государю послы.
– Кто прибыл? Откуда послы? – спросил государь.
– С правобережья Волги приехало посольство чувашей. Просят принять их по руку твою, государь и великий князь, – сообщил дьяк, доставивший известие.
Принял Иоанн посольство в тронном зале, в присутствии митрополита и лишь некоторых, наиболее, по его разумению, преданных бояр.
Выступил вперёд из посольской группы один, наиболее смелый. Заговорил с почтением:
– Тяжко нам, великий государь, под казанцами ходить, ой тяжко. Не токмо притесняют нас, но и на Русь полон брать постоянно посылают. А мы не желаем того. Мы мира хотим с русскими собратьями. Нет у нас причин для раздора. Нет. Да и у казанцев не у всех причины таковые имеются.
Неплохо по-русски говорил посол. Иоанн поинтересовался, где так языку выучился?
– Был я в полоне, служил русскому боярину. Да потом казанцы налетели, подворье боярина спалили, а его самого убили. Ну а слуг к себе взяли, вроде как своих освободили. Да только в холопах у боярина-то было лучше, нежели в казанской воле, что неволи страшнее.
– Веры какой будешь? – спросил митрополит Макарий.
– Я принял веру русскую, православную, как у боярина-то служил. Да только скрывал то после того, как освободили.
– Имя-то как твоё? – спросил государь.
– Алмантай. Это, по-вашему, как бы «знающий лучше всех». Вот и выбрали меня в послы к тебе, государь и великий князь.
Повелел Иоанн заняться чувашами боярам, посольскими делами ведущим. Правительство после разгона Глинских и их приспешников только складывалось. Подбирал государь людей, верных себе и государству. Неизменно участвовал в работе правительства митрополит Макарий, как-то незаметно пробрался в приближенные к царю священник Благовещенского собора Кремля Сильвестр, затем вошли в ближайшее окружение государя князья Дмитрий Курлятев и Михаил Иванович Воротынский, русский воевода, полководец и боярин из рода, восходящего к одной из ветвей Рюриковичей. Позже, при создании посольского приказа в 1549 году, вошёл в правительство и думный дьяк Иван Михайлович Висковатый, происходившей не из знатного рода. Он стал первым руководителем Посольского приказа и, по существу, основателем русской дипломатии.
Посольство чувашей стало событием важным, событием знаковым. Собрались по этому поводу на особый совет в узком кругу государь с митрополитом Макарием и воеводой Воротынским.
Митрополит сразу сказал:
– Собирать войско в поход на Казань надобно.
Иоанн посмотрел на Воротынского. Что скажет он, воин?
– Маловато силёнок, государь, чтоб на приступ Казани идти. Маловато. Ведь и южные и западные рубежи держать надо. А что, если поляки да Литва с запада, да крымцы с юга ударят?
– Но в поход на Казань идти всё-таки необходимо! – уверенно заявил митрополит. – поддержим чувашей, а там и другие народы от казанцев отложатся.
Сложное это дело – война. Вот, казалось бы, ударить всею силой на Казань, вырвать одну занозу, постоянно впивающуюся в тело России, да ведь у них-то, ворогов всех сторон света, полное взаимодействие, когда речь идёт о разграблении Руси.
А всё же заманчиво ударить, опираясь на новую тенденцию среди вассалов Казани, уставших от жестокого ига.
Митрополит Макарий настаивал, напоминая, что только с начала века казанцы совершили более сорока набегов на Русь, но Воротынский призывал к осторожности и осмотрительности. Напомнил он, что у хана Батыя, когда тот на Русь шёл, был советником агент папы римского рыцарь святой Марии Альфред фон Штумпенхаузен. Его направили для согласования действий орды и западных ворогов Руси. И согласовывал успешно для тёмных сил Запада, ведь едва началось ордынское нашествие, объединённые войска римского епископа и Ордена меченосцев захватили северную часть принадлежавших Пскову и Новгороду земель. Да и шведский король направил сильное войско на Новгород под командованием своего зятя Биргера. Шведы пошли на Новгород, а орда начала завоевание Южной Руси. Совпадение? Увы, нет.