– Ну, наш пострел везде поспел, – комментирует она мои рассказы.
Или – Ты, Зошка, ну просто в каждой бочке затычка.
В последнем случае я представляю себе большую бочку, почему-то с пивом, с дыркой сбоку, из которой льется пиво. Я затыкаю дырку своим носом (суешь свой острый нос куда не надо – еще одно бабушкино высказывание) и сижу так, так как, если вытянуть нос обратно, то ясно, что пиво снова польется. А в других бочках тоже дырки, и их надо срочно затыкать, а нос-то у меня один! И я мечусь от бочки к бочке в бесполезной и неразумной попытке заткнуть все дыры. Мне жалко себя, я перестаю есть и начинаю плакать. Такой переход от веселого оживления к слезам обескураживает бабушку, но она не сдается и говорит свое любимое:
– Какие нежности при нашей бедности!
Поплакав немного, я иду гулять, так как вечером надо учить уроки и на прогулку времени мало.
Как-то раз Нелли Ивановна провела испытание, кто спокойно просидит минуту. Мальчишка за моей спиной все время бурчал и что-то вытаскивал из-под парты. Я раз десять за минуту повернулась, призывая его к порядку, в результате оказалось, что я сидела хуже всех. Нелли Ивановна поколебавшись, так и сказала:
– Хуже всех сидела Зоя.
Обидевшись и надувшись, я просидела смирно остаток урока.
Видимо, все-таки тесно и скучно было мне и в школе и в нашей комнатке с китайской розой. Я начиталась Жюль Верна, знала, что мир очень большой, и стремилась куда-то в неведомые края. Помню осенью, до уроков мы стоим возле городского парка, и я уговариваю девочек убежать из дома. Прямо сию минуту не ходить в школу, а убежать на войну в Корею!
– Мы будем там санитарками, будем перевязывать раненых – говорю я.
Мысль не идти в школу нравится моим одноклассницам (Шмониной среди них нет), но возникает резонный вопрос, а что мы будем есть? – Надо насушить сухари – говорю я.
– Тогда убежим через неделю, – осторожно предлагает одна из девочек.
– Нет, – возражает ей другая. – Бежать надо летом, зимой очень холодно. Замерзнем до смерти.
Замерзать никому не хочется и мы понуро бредем в школу. В общем, в Корею мы так и не попали ни сейчас, ни летом.
Во втором классе мне купили металлический конструктор, и я с воодушевлением начала конструировать подъемные краны, машинки с поднимающимся кузовом, тележки и прочие механизмы. Пластинки конструктора были из красноватого металла, и изделия из них были очень красивы. Я возилась с этим конструктором много лет. Потом мне купили новый, из алюминия и я делали машины разноцветные. Играла я в конструктор вплоть до нашего отъезда из Карталов.
К Новому году мы получили посылку из Батуми от дедушки. Сначала получили письмо от тети Тамары, что они посылку послали, стали смотреть на штемпель, выясняя сколько времени шло письмо и что осталось от посылки, если ее всё еще нет. В общем, в посылке сохранилось только немного мандарин, а от хурмы мне дали поиграть блестящую косточку. Я долго держала ее в руках, и какие-то смутные воспоминания во мне шевелились, ведь в детстве я ела эту хурму, но сейчас не могла вспомнить вкус, только знала, что косточку такую я держу в руках не первый раз в жизни.
После второго класса мы ездили в Колпашево. Ехали долго, очень долго до Томска, и за окнами вагонов стоял густой темный лес и цвели на полянах необыкновенные цветы. Поезд часто останавливался в лесу и всё время опаздывал. Я мечтала выбежать из вагона и нарвать охапку цветов, как это делали взрослые смелые мужчины, но мама боялась, что я отстану от поезда и не выпускала меня. Целыми днями я лежала на верхней полке вагона и смотрела в приоткрытую створку окна на тайгу, вдыхая запах хвои вместе с паровозным дымом (часть дороги ехали с паровозом). На крутом изгибе дороги можно было увидеть, что у нас во главе состава, паровоз или тепловоз.
Меня волновали полустанки, мимо которых мы проезжали, дети, которые махали рукой вслед поезду, их незнакомая мне жизнь, которая на секунду соприкоснулась с моей и исчезла навсегда. Монотонность пейзажа утомляла, и тогда я начинала нетерпеливо ждать какого-нибудь города, большой и длительной остановки, на которой мы с мамой сходили и гуляли по перрону и ели промасленные пирожки «с кошатиной», как про них говорила мама.
В вагоне взрослые мальчики играли в шахматы и научили меня играть тоже. Правда, по упрощенному варианту – королю мат не ставился, его просто съедали, как любую другую фигуру и игра прекращалась.
Ночью в вагоне я спала на нижней полке, мама боялась, что я во сне упаду. Приходилось смиряться.
Из Томска до Колпашево летели на самолете. Самолет был маленький, с четырьмя крылами. Маме было плохо в самолете. Ее рвало, а я в начале полета вертелась и всё глазела в иллюминатор, но под конец укачало и меня. Мама еле успела сунуть мне кулек.
Занятия в кружке в лагере
В Колпашево сестры Таня и Оля взялись научить меня кататься на велосипеде. Оля учила меня упорно, и я поехала-таки, несмотря на свою трусость. Сестры показались мне ловкими и подвижными по сравнению со мной. Думаю, это так и было. Они пустили меня одну с небольшой горки, и я повизгивая от страха покатилась самостоятельно и чуть не въехала в корову, которая взялась невесть откуда и важно лежала на моей дороге. А я панически боялась коров, резко крутанула рулем и свалилась с велосипеда. Животное даже не шелохнулось.
Еще меня удивили очень длинные сумерки, сумерки белых ночей. Давно вечер, а всё светло и светло. Спать нас не укладывали, мы ложились, когда захочется, и это было прекрасно.
Поздний вечер, мы залезли на сеновал, сено пахнет сладко летом и солнцем. Сухие травинки падают за шиворот и щекочут. Мы прыгаем с какой-то антресоли у притолоки вниз, на гору сена и визжим во всю силу легких. Взрослых нет и никто нам не мешает. Напрыгавшись и запыхавшись, мы ложимся как попало на сено и говорим, говорим, вспоминая происшедшее за те два года, что мы не виделись. Становится темнее, но вечер все длится, все еще видны лица даже в потемках сарая. Странный свет льется сквозь щели в стене, вон по двору идет мама звать меня спать. Таня и Оля просят оставить нас ночевать на сеновале. Нам приносят одеяла и подушки, и мы тихонько засыпаем, я так и не дождавшись наступления настоящей темноты.
Обратно мы летели на самолете побольше, и мне не было плохо. Но маму все равно рвало.
Мама потом расскажет, что у родни не хватало белья, и спать нам пришлось на вывернутых наволочках, но тогда такие мелочи меня не волновали.
В общем, житье мне там было привольное, больше свободы, чем дома, я снова подружилась с сестрами и была рада поездке.
Во время стоянки поезда в Новосибирске, мама купила в привокзальном киоске толстую книгу в зеленоватом переплете «Двенадцать стульев и Золотой теленок» и очень радовалась своему приобретению. По приезде бабушка, однако, не одобрила ее поступка в довольно решительных выражениях:
– Зад голый, а туда же, – книжки покупают.
Мне, правда, не казалось, что у мамы голый зад. У нее было красивое креп-жоржетовое платье, шитое у портнихи, шерстяная безрукавка с разноцветными полосами, ажурный белый шарфик. Мама выщипывала брови, красила губы красной помадой и душила носовые платки. А я была худой девчонкой с цыпками на руках и въевшейся в них грязью, ободранными локтями и коленками и длинным носом на бледном черноглазом лице. Но, держа в руках мамин кружевной платочек и нюхая его, я чувствовала, я ждала, я вырасту и тоже стану загадочной, красивой женщиной, и буду душить носовые платки.
В начале учебного года в третьем классе к маме зашла ее хорошая знакомая и, увидев, что я играю в куклы, очень удивилась: – Такая большая девочка и играет в куклы!? – И я перестала играть.
Забегу в комнату, когда бабушка на кухне, схвачу грустную, бледную куклу Наташку со шрамом на лбу, поцелую ее раз, другой и быстренько посажу обратно. Но чувствую свою измену перед старой куклой. Ночью бабушка храпит, я проснусь и прислушиваюсь, не плачет ли брошенная мною Наташка.
Зимой я носила козлиную серую шубку и красную вязаную шапочку капором. Меня так и дразнили – Красная шапочка.
Помню очереди за хлебом, длинные и унылые. Все в какой-то серой, некрасивой одежде, понурые. Продавщицы крикливые, до визга. В очередях стояла бабушка. Самое страшное и очень обидное было потерять очередь. Иногда вместе с бабушкой стояла я. Тогда давали на двоих. Случалось, посылали в очередь меня, а потом приходила бабушка. Стоя в очереди одна, я волновалась, что бабушка не успеет прийти, очередь вытолкнет меня, как неплатежеспособную, и мы останемся без хлеба.
Когда маму приглашали в гости в большие компании, она ходила одна, без меня. Но иногда вечерами, когда она шла к кому-нибудь из знакомых просто так, на огонек, она брала с собой меня. При этом мне давалась масса наставлений:
– Веди себя прилично, не болтай ногами, не вмешивайся в разговоры взрослых. Если тебе предложат конфет или печенья, возьми одну штучку и поблагодари. – И тут же вспоминалась история, как когда-то в далеком детстве (я этого не помню) мне пододвинули вазочку с конфетами и сказали: – Угощайся, Зоинька.
И Зоинька запустила в вазочку всю пятерню и вытащила столько конфет, сколько поместилось в пригоршне. Эта фантастическая история рассказывалась много раз и превратилась прямо таки в семейную легенду.
После таких наставлений я сидела в гостях надутая и прежде, чем взять конфету, спрашивала у мамы, смущая ее, можно ли взять.
Часто в гостях мне казалось уютнее, чем у нас дома. Мне нравились кружевные салфеточки на комодах, бумажные цветы в вазочках, пресловутые семь слоников. Но мама ненавидит искусственные цветы, а настоящих что-то не видно, иногда летом бывают в доме мелкие, сильно пахнущие гвоздики, которые дарят маме наши друзья Ткаченко.
Но это было в младших классах. Чем старше я становилась, тем шире становился круг моих знакомых, и я реже ходила с мамой в гости.
После принятия в пионеры в третьем классе я – звеньевая. У меня одна красная полоска на рукаве. Я опять при должности, но чувства важности и ответственности у меня меньше. Меня не очень огорчает, что наше звено (одно из трёх) не лучшее в классе.
Мама с бабушкой скандалят, и я обычно на стороне бабушки, которая после ссор часто плачет (крокодиловыми, по словам мамы, слезами), и мне ее жалко. В сущность ссор я не вникаю, поводом служат всякие пустяки, но потом идет перечисление всех взаимных обид, накопившихся за долгое время их совместной жизни. После ссор наступает тишина, и бабушка дуется и не разговаривает с мамой, но обеды готовит. По ночам бабушка храпит, и мама не высыпается, это тоже причина для взаимного раздражения. Во время последней ссоры дошли до маминого детства; бабушка напомнила маме, что она каждое утро перед школой готовила и подавала ей завтрак, а мне подает завтрак она.
– Я тоже работала и одна тебя растила, а ты живешь как барыня! И не ценишь! – сердилась бабушка
– Я устала от твоих попреков – отвечала мама. – Она большая, не хочешь, не готовь ей завтрак.
Теперь каждое утро вместо бабушки меня поднимает будильник. Я тихонько встаю, чтобы не разбудить мать, с которой мы спим на одной кровати, надеваю тапочки и иду в туалет. У нас паровое отопление, но в туалете очень холодно. Потом на кухне умываюсь холодной водой. Умываюсь как Том Сойер – только побрызгаю на себя водичкой и всё. Зажигаю электроплитку и жарю себе яичницу. Чай в термосе приготовлен с вечера. Ем яичницу, потом хлеб с маслом и чай и бегом, а то опоздаю. Теперь я не намазываю масло на хлеб так тщательно, как в детстве, когда я просила размазать масло аккуратно, чтобы нигде не было пустого хлеба. Теперь кое-как намазала, проглотила, нацепила пальто, нахлобучила шапку, схватила портфель и, застегнувшись на бегу по лестнице, выскакиваю на улицу. Уже заморозки, на улице чуть светает, я иду в резиновых сапогах и пробиваю лед на всех встречных лужах, разглядываю узоры на льдинах, топчу замерзшую буграми глину. От земли пахнет свежестью. Морозец слабый, но ноги через резину холодит. Я еще разбиваю пару луж и уже тогда бегом в школу.
В доме поселился пластилин. Он всюду. Прилипает к ногам, когда ходишь, к рукам, к рукавам, когда кладешь руки на стол. Мама и бабушка стонут и плачут, но покупают и покупают мне пластилин. Ребенок занят, ребенок часами не мешается, не шумит и не капризничает, кто из взрослых устоит против этого?
В начальных классах у меня длинные косы. Помню это ощущение тяжести на голове от волос. Но мытье длинных волос в бане – это целое дело! После намыливания, надо сидеть и долго, долго расчесывать волосы, потом вытирать в предбаннике, потом спутанные, со слезами, раздирать дома. Я очень не люблю эту процедуру. И еще я помню противную процедуру натягивания чистых простых чулок на мокрые, плохо вытертые полотенцем ноги.
В конце четвертого класса мне остригли косы. Я очень устала от своих длинных волос, и мама повела меня в парикмахерскую. Волосы у меня были густые, косы толще моих рук, мама всё говорила:
– Мне кажется, эти косы у нее все соки выпили, и поэтому она такая худая.
Когда я распустила волосы в парикмахерской, народ вокруг ахнул. Остричь такую роскошь! Под давлением общего настроения мама смутилась и пошла было на попятный. Один мужчина с гневом сказал маме:
– Если бы у моей дочери были такие волосы, я бы близко не подпустил ее к парикмахерской.
Парикмахерша занесла ножницы над моей головой :
– В последний раз, да или нет?
– Да! – сказала я, и стала стриженой.
Косы оттягивали голову назад, и я не сутулилась, а стриженая я сразу согнулась, но зато стала подвижнее. На косы трудно было надевать зимой шапку, они были толстые и давили на шею, а теперь свобода!
В Карталах бедная растительность. Во дворе садик на три дома, в нем посажены кусты акации. Летом они цветут желтыми цветами. Попочки у цветков сладкие, их можно есть, что Лина (живет во дворе в маленьком домике, ровесница) и делает, а мы с Ольгой (подруга, живет во втором подъезде моего дома, на год старше) только обсасываем сладкий сок и выплевываем. Когда созреют стручки, можно делать пикалки и пикать, пронзительно пикать целый день, пока голова не распухнет. Еще есть лесопосадки вдоль железной дороги. Там идет одна колея, поезда ходят редко и всё заросло низенькими ветвистыми деревьями, слегка похожими на ивы своими продолговатыми серебристыми листьями. На них растут маленькие, длиной 5—6 мм узенькие зеленоватые плоды, которые мы называем финиками. У них неопределенный слегка сладковатый мучнистый вкус, и они идут у нас как лакомство.
Летом по квартирам ходят рыбаки и продают речную рыбу, в основном карасей. Бабушка очень вкусно запекает их в сметане. Просто объедение. Но есть приходится очень осторожно, так как в карасях очень много мелких раздвоенных костей.
Я и Оля на демонстрации
На праздники бабушка варит холодец, готовит неизменный винегрет и к нему селедка. Селедку у нас подавали с костями, снимая только шкурку и поливали постным маслом. Праздники – Октябрьские, Новый год, Первое мая и дни рождения.
Еще бабушка печет пирог в чуде или домашнее печенье, рецепт которого дала бабушке ее знакомая. Бабушке кажется, что ее печенье не такое, как она ела в гостях, но нам с мамой всё равно нравится.
Зимой мне купили лыжи, и я хожу по садику на лыжах одна. Скучно ходить по кругу, но далеко уходить мне не разрешают, а любителей кружить по садику нет. Я хожу вдоль забора и придумываю, что меня забросили в тыл врага на парашюте. Всё вокруг становится сразу загадочным. Опасности грозят мне из-за каждого заснеженного куста акации. Вон за забором фашисты с автоматами. Но голос бабушки, которая зовет меня есть, разгоняет мираж, и я плетусь обедать и собираться в школу. Я вся промокла и замерзла, прячась от немцев в кустах, и бабушка меня ругает, а Циля Иосифовна Ярошецкая под наш разговор пытается запихнуть своему младшему внуку, брату Борьки, жвачку. Мне противно на это смотреть, и я довольна, что малыш выплевывает ее на пол. Вечером мама и бабушка осуждают Цилю за такое кормление ребенка.
– Это в наше-то время! – сердится бабушка. – Не может сварить ребенку кашу! В деревне в старое время только самые бедные и ленивые так делали.
Когда я хожу в школу во вторую смену, то уроки делаю утром. А гулять после школы нельзя, темно. И я сижу дома, слушаю разговоры взрослых и делаю вид, что читаю книжку. Бабушка рассказывает захватывающие истории о своей работе акушеркой в деревне, откуда ее «сорвала» мама.
– Смотрю, а у нее (у роженицы) уже пуповина болтается. Я ловлю ребенка и скорее ее на стол. Главное теперь аккуратно перевязать пупок. У деток, которых я принимала, все пупки хорошие и никакой грыжи.
Задавать вопросы и вообще проявлять интерес к таким рассказам мне нельзя. Сразу же опомнятся и замолчат. Поэтому я затаилась и слушаю:
– Лучше всего, когда головкой идет. Ножное прилежание гораздо хуже.
– Но если ручкой, тогда надо звать врача и делать поворот на ручку. Сама я не могу.
– Снег, метель, привозят, всю растрясли. Еле добежала до стола.
Наслушавшись этих разговоров, я до 16 лет думала, что дети рождаются через пуп!
Идет середина пятидесятых годов. Мы живем на большой узловой станции, рядом Казахстан. Преступность большая, вечерами ходить опасно. Вечером опять слышу всякие обрывки рассказов шепотом (чтобы ребенок не волновался).
– Убили женщину. Долго издевались.
– Нашли мертвого. Напоили водой и прыгали на животе, пока он не лопнул.
Мне страшно. За окном потемки. Мама ходит по вызовам и не успевает засветло. Бабушка нервничает. Мне ничего не говорит, но я чувствую ее страх. Позднее мама расскажет, что среди ее больных были поднадзорные, и один из них, здоровенный детина, требовал у мамы больничный, а она не дала. Он показал ей нож и сказал, что доберется до нее. Она долго боялась, а потом забыла.
Когда я болею, мама приглашает ко мне своего знакомого врача-педиатра Илью Соломоновича.
– Он молодой, но я ему доверяю, – объясняет мама бабушке.
У меня часто болит горло и повышается температура. От боли в горле меня пытаются отпоить теплым молоком, которое я обычно с удовольствием пью. Но только не во время болезни! Как только у меня повышается температура, я испытываю сильное, до рвоты, отвращение к молоку. И настойчивые уговоры мамы и бабушки не помогают. Я начинаю пить молоко только после выздоровления.
В конце зимы или в начале весны я заболеваю очень тяжелой ангиной. В это время в Карталах была эпидемия дифтерита. Илья Соломонович считает, что это ангина, но не уверен. Мама пригласила другого врача – немолодую женщину, думаю, инфекциониста. Та долго смотрела мое горло, щупала железы, еще смотрела горло. И сказала в конце концов: «Нет, не похоже, что это дифтерит, подождите с сывороткой». Но у мамы сдали нервы и она для подстраховки вкатила мне противодифтеритную сыворотку, на которую я дала очень сильную реакцию. У меня поднялась температура выше 40 градусов, начался бред. Помню разноцветные все удаляющиеся круги перед глазами. Нужно дотянуться куда-то туда, в глубину, за ними, а я не успеваю и мне очень плохо.
Когда я очнулась, бабушка сказала мне, что я кричала и бегала по комнате, она еле со мной справилась. После вскакивания и беготни произошел кризис, температура упала и больше уже не поднималась. Я выздоровела.
Где-то, наверное, через полгода после этого, мама заболела сепсисом, ее кололи, а я радовалась, что вот и ее тоже колют, не понимая, что мама опасно больна.
После большого перерыва я, наконец, пришла в школу. Нашу учительницу замещает директор, она тоже болеет.
За время моего отсутствия начали учить падежи. Я прочитала в учебнике: в родительном падеже у имен существительных окончания «ы» и «и». Меня поднимает директор и просит назвать предложение с существительным в родительном падеже. Я говорю:
– Вороны каркают
– Неверно
– Собаки лают.
– Опять неверно.
Я молчу в растерянности. Класс смеется злорадно. Мальчишки рады, что отличница в затруднении. Поднимает рука Галя.
– У меня нет книги, – приводит пример она.
– Молодец, правильно. Приведите свой пример вы. – Я ничего не могу придумать, кроме:
– У меня нет тетради, – говорю с трудом, скрывая слезы. Я в непривычной роли тупицы.
Урок математики. Устный счет. Директор предлагает большое число умножить на 25, а затем еще на 4. Соображаю мгновенно, просто приписываю в уме два нуля и поднимаю руку. Учитель вызывает меня сразу. Ответ верен. На вопрос, как получился, отвечаю:
– Умножила на сто.
Дальше объяснять он мне не дал.
– Раз такая догадливая, садись, пять.
Я потрясена легкостью получения отметки. Впервые за все время моей учебы появилась возможность быстро соображать, и не надо долго объяснять, учитель понял сразу! Мне очень понравилось.
В пионерском лагере
Тогда же я получила первую двойку. По чистописанию. Как радовались двое мальчишек, которые сидели передо мной. И еще куча других. Все орали мне в лицо – Двойка, Двойка!!! – Я кусала губы, но не плакала.
Мелкие предметы – мой бич и мамин тоже. С первого класса начались уроки труда, и я стала терять ножницы. Приду в школу с ножницами и забуду. По тем временам это было с концом. Меня ругают, я плачу, я не хочу терять ножницы. Но вот новый урок, я их не забыла, принесла домой, а вот на следующий – опять!
Я опять забыла ножницы! И если бы только ножницы! А варежки. За год я теряла пар 6—7 варежек.
Меня ругали дома по-черному. Мама и бабушка здесь были единодушны. – Растяпа, неряха, на тебя не напасешься!
– Ну что может вырасти из такой растеряхи? – сокрушалась мама.
Но чем больше я боялась потерять варежки, тем чаще теряла.
Еще были деревянные ручки со стальными перышками и чернильницы-непроливашки. Непроливашки – это наглая ложь! Чернила из них выливались и заливали учебники и тетради, парты и новенькую клеенку на столе, где я учила уроки. Они попадали на форму, на фартуки, на руки. Стальные перья все время ломались, ведь писать надо было с нажимом! Как нажмешь один раз, так перышко и откроет клюв и начинает царапать бумагу. Нужно вставлять новое. В школу ходили с портфелем, и в мешочке затягивающемся – непроливашка. А тут на пути горка. Ну кто удержится и не съедет с нее на портфеле? А что при этом будет со стеклянной непроливашкой? И с чем идти в школу, как писать? Хороший сосед по парте, конечно, даст чернильницу. Поставит посередине и можно макать вдвоем. Я сижу вместе с Галей, она меня выручит – ей не впервой, но с ней таких глупостей, как со мной, не происходит, и мне неловко, что я ее, в свою очередь, выручить не могу.
Деревянные ручки я сгрызала до металла. Пальцы у меня всегда были в несмываемых чернильных пятнах. После приема в пионеры я жевала концы галстука. Но ногти не грызла никогда, напуганная раз и навсегда страшным словом инфекция, которая сидит у меня под ногтями и только и ждет, чтобы поселиться во мне.
Гражданскую сознательность и советский патриотизм нам прививали на примере пионера Павлика Морозова. Эта история меня устрашала. Я не могла себе представить, как родные могли убить своего мальчика, даже если он и донес на них. Кулаки представлялись мне бесчеловечными существами, лишенными даже родительский чувств. Смущало меня только, что Павлик донес, где хранится хлеб, а ведь этим хлебом его родные собирались кормить и его тоже. Во всяком случае в моем представлении Павлик, без сомнения герой, жертва ненавидящих советскую власть людей.
В это время я уже много читаю сама. Детские советские книжки вроде «Васек Трубачев и его товарищи» и «Дети Сталинвороша». Жюля Верна «Таинственный остров» мне прочитала бабушка! И только потом я сама.
Читая про жизнь людей до революции, я всегда высчитывала, доживет ли герой до 17 года, до светлого будущего, или нет. Если нет, то выходило, что он несчастный человек, умер раньше срока, так и не узнав торжества правды и справедливости.
Я радовалась, что родилась вовремя и живу прямо в светлом будущем, и никто не сможет меня тиранить. Мне-то повезло, но каково остальному человечеству, которое жило до меня и так и умерло, не прозрев?
После курсов мама устроилась на полставки в лабораторию врачом-лаборантом. Туда мне можно приходить, в отличие от ее кабинете в поликлинике, куда ходить нельзя. Я у мамы, она в белом халате и в хорошем расположении духа; смеясь, вырывает у меня волос, кладет его под микроскоп, и я долго удивленно гляжу на коричневую, в палец толщиной полоску под микроскопом, потом мама дает мне посмотреть каплю воды, крылышко от засохшей мухи. Я в восторге. Глядя, как я радуюсь, смеется и мамина лаборантка Любочка, хорошенькая молодая девушка-татарочка со смуглой кожей и темными глазами. Они дружат с мамой, Люба обсуждает с мамой какие-то свои сердечные дела, а я жду, когда мама соберется домой. Лаборатория расположена напротив моей школы в низеньком одноэтажном кирпичном здании. Вокруг небольшой садик, в нем растут даже березы.