Во весь голос (сборник)

Севастополь – Ялта

В авто

                 насажали

                                  разных армян,

рванулись —

                         и мы в пути.

Дорога до Ялты

                              будто роман:

все время

                  надо крутить.

Сначала

                авто

                        подступает к горам,

охаживая кря́жевые.

Вот так и у нас

                            влюбленья пора:

наметишь —

                        и мчишь, ухаживая.

Авто

         начинает

                          по солнцу трясть,

то жаренней ты,

                               то варённей:

так сердце

                    тебе

                            распаляет страсть,

и грудь —

                   раскаленной жаровней.

Привал,

               шашлык,

                                не вяжешь лык,

с кружением

                        нету сладу.

У этих

            у самых

                           гроздьев шашлы —

совсем поцелуйная сладость.

То солнечный жар,

                                    то ущелий тоска, —

не верь

              ни единой версийке.

Который москит

                                и который мускат,

и кто персюки́

                            и персики?

И вдруг вопьешься,

                                     любовью залив

и душу,

             и тело,

                          и рот.

Так разом

                   встают

                                облака и залив

в разрыве

                  Байдарских ворот.

И сразу

               дорога

                            нудней и нудней,

в туннель,

                   тормозами тужась.

Вот куча камня,

                               и церковь над ней —

ужасом

              всех супружеств.

И снова

               почти

                          о скалы скулой,

с боков

              побелелой глядит.

Так ревность

                         тебя

                                 обступает скалой —

за камнем

                   любовник бандит.

А дальше —

                      тишь;

                                 крестьяне, корпя,

лозой

           разделали скаты.

Так,

        свой виноградник

                                           по́том кропя,

и я

     рисую плакаты.

Пото́м,

              пропылясь,

                                    проплывают года,

труся́т

            суетнею мышиной,

и лишь

              развлекает

                                   семейный скандал

случайно

                  лопнувшей шиной.

Когда ж

                окончательно

                                           это доест,

распух

             от моторного гвалта —

– Стоп! —

                    И склепом

                                        отдельный подъезд:

– Пожалте

                      червонец!

                                         Ялта.

Владикавказ – Тифлис

Только

             нога

                     ступила в Кавказ,

я вспомнил,

                       что я —

                                     грузин.

Эльбрус,

                 Казбек.

                               И еще —

                                                как вас?!

На гору

               горы грузи!

Уже

        на мне

                     никаких рубах.

Бродягой, —

                   один архалух.

Уже

        подо мной

                            такой карабах,

что Ройльсу —

                           и то б в похвалу.

Было:

           с ордой,

                          загорел и носат,

старее

            всего старья,

я влез,

            веков девятнадцать назад,

вот в этот самый

                                в Дарьял.

Лезгинщик

                      и гитарист душой,

в многовековом поту,

я землю

               прошел

                              и возделал мушо́й

отсюда

             по самый Батум.

От этих дел

                      не вспомнят ни зги.

История —

                      врун даровитый,

бубнит лишь,

                          что были

                                           царьки да князьки:

Ираклии,

                  Нины,

                               Давиды.

Стена —

                и то

                        знакомая что-то.

В тахтах

                вот этой вот башни —

я помню:

                  я вел

                           Руставели Шо́той

с царицей

                   с Тамарою

                                       шашни.

А после

               катился,

                               костями хрустя,

чтоб в пену

                      Тереку врыться.

Да это что!

                     Любовный пустяк!

И лучше

                резвилась царица.

А дальше

                  я видел —

                                     в пробоину скал

вот с этих

                   тропиночек узких

на сакли,

                  звеня,

                             опускались войска

золотопогонников русских.

Лениво

              от жизни

                               взбираясь ввысь,

гитарой

               душу отверз —

«Мхолот шен эртс

                                   рац, ром чемтвис

Моуция

               маглидган гмертс…»[6]

И утро свободы

                              в кровавой росе

сегодня

               встает поодаль.

И вот

           я мечу,

                        я, мститель Арсен,

бомбы

             5-го года.

Живились

                    в пажах

                                   князёвы сынки,

а я

     ежедневно

                          и наново

опять вспоминаю

                                  все синяки

от плеток

                  всех Алихановых.

И дальше

                   история наша

                                              хмура́.

Я вижу

             правящих кучку.

Какие-то люди,

                              мутней, чем Кура́,

французов чмокают в ручку.

Двадцать,

                  а может,

                                  больше веков

волок

            угнетателей узы я,

чтоб только

                       под знаменем большевиков

воскресла

                   свободная Грузия.

Да,

      я грузин,

                       но не старенькой нации,

забитой

               в ущелье в это.

Я —

        равный товарищ

                                        одной Федерации

грядущего мира Советов.

Еще

        омрачается

                              день иной

ужасом

              крови и яри.

Мы бродим,

                        мы

                              еще

                                      не вино,

ведь мы еще

                        только мадчари.

Я знаю:

              глупость – эдемы и рай!

Но если

               пелось про это,

должно быть,

                          Грузию,

                                         радостный край,

подразумевали поэты.

Я жду,

            чтоб аэро

                              в горы взвились.

Как женщина,

                            мною

                                       лелеема

надежда,

                 что в хвост

                                      со словом «Тифлис»

вобьем

             фабричные клейма.

Грузин я,

                 но не кинто озорной,

острящий

                   и пьющий после.

Я жду,

           чтоб гудки

                               взревели зурной,

где шли

               лишь кинто

                                      да ослик.

Я чту

          поэтов грузинских дар,

но ближе

                 всех песен в мире,

мне ближе

                    всех

                            и зурн

                                        и гитар

лебедок

               и кранов шаири.

Строй

            во всю трудовую прыть,

для стройки

                       не жаль ломаний!

Если

          даже

                   Казбек помешает —

                                                         срыть!

Все равно

                   не видать

                                     в тумане.

Тамара и демон

От этого Терека

                              в поэтах

                                              истерика.

Я Терек не видел.

                                 Большая потерийка.

Из омнибуса

                        вразвалку

сошел,

             поплевывал

                                    в Терек с берега,

совал ему

                  в пену

                              палку.

Чего же хорошего?

                                    Полный развал!

Шумит,

               как Есенин в участке.

Как будто бы

                         Терек

                                    сорганизовал,

проездом в Боржом,

                                       Луначарский.

Хочу отвернуть

                              заносчивый нос

и чувствую:

                      стыну на грани я,

овладевает

                     мною

                                гипноз,

воды

         и пены играние.

Вот башня,

                      револьвером

                                              небу к виску,

разит

           красотою нетроганой.

Поди,

           подчини ее

                                 преду искусств —

Петру Семенычу

                                Когану.

Стою,

            и злоба взяла меня,

что эту

              дикость и выступы

с такой бездарностью

                                          я

                                            променял

на славу,

                 рецензии,

                                    диспуты.

Мне место

                     не в «Красных нивах»,

                                                                а здесь,

и не построчно,

                              а даром

реветь

            стараться в голос во весь,

срывая

             струны гитарам.

Я знаю мой голос:

                                   паршивый тон,

но страшен

                      силою ярой.

Кто видывал,

                          не усомнится,

                                                    что

я

  был бы услышан Тамарой.

Царица крепится,

                                  взвинчена хоть,

величественно

                            делает пальчиком.

Но я ей

              сразу:

– А мне начхать,

царица вы

                    или прачка!

Тем более

                   с песен —

                                      какой гонорар?!

А стирка —

                     в семью копейка.

А даром

               немного дарит гора:

лишь воду —

                        поди,

                                  попей-ка! —

Взъярилась царица,

                                      к кинжалу рука.

Козой,

             из берданки ударенной.

Но я ей

               по-своему,

                                   вы ж знаете как —

под ручку…

                      любезно…

– Сударыня!

Чего кипятитесь,

                                 как паровоз?

Мы

       общей лирики лента.

Я знаю давно вас,

                                  мне

                                         много про вас

говаривал

                   некий Лермонтов.

Он клялся,

                     что страстью

                                              и равных нет…

Таким мне

                    мерещился образ твой.

Любви я заждался,

                                    мне 30 лет.

Полюбим друг друга.

                                        Попросту.

Да так,

             чтоб скала

                                  распостелилась в пух.

От черта скраду

                              и от бога я!

Ну что тебе Демон?

                                      Фантазия!

                                                          Дух!

К тому ж староват —

                                        мифология.

Не кинь меня в пропасть,

                                                 будь добра.

От этой ли

                    струшу боли я?

Мне

         даже

                  пиджак не жаль ободрать,

а грудь и бока —

                               тем более.

Отсюда

               дашь

                         хороший удар —

и в Терек

                  замертво треснется.

В Москве

                   больнее спускают…

                                                        куда!

ступеньки считаешь —

                                           лестница.

Я кончил,

                   и дело мое сторона.

И пусть,

                озверев от помарок,

про это

              пишет себе Пастернак,

А мы…

             соглашайся, Тамара! —

История дальше

                                уже не для книг.

Я скромный,

                         и я

                              бастую.

Сам Демон слетел,

                                    подслушал,

                                                          и сник,

и скрылся,

                     смердя

                                  впустую.

К нам Лермонтов сходит,

                 презрев времена.

Сияет —

                 «Счастливая парочка!»

Люблю я гостей.

                               Бутылку вина!

Налей гусару, Тамарочка!

Посмеемся!

СССР!

             Из глоток из всех,

да так,

             чтоб врагу аж смяться,

сегодня

               раструбливай

                                         радостный смех —

нам

       можно теперь посмеяться!

Шипели: «Погибнут

                                        через день, другой,

в крайности —

                            через две недели!»

Мы

       гордо стоим,

                                а они дугой

изгибаются.

                       Ливреи надели.

Бились

              в границы Советской страны:

«Не допустим

                          и к первой годовщине!»

Мы

       гордо стоим,

                               а они —

                                              штаны

в берлинских подвалах чинят.

Ллойд-Джорджи

                                ревели

                                            со своих постов!

«Узурпаторы!

                         Бандиты!

                                          Воришки!»

Мы

       гордо стоим,

                               а они – раз сто

слетали,

                как еловые шишки!

Они

        на наши

                        голодные дни

радовались,

                      пожевывая пончики.

До урожаев

                      мы доживаем,

                                                 а они

последние дожевали

                                       мильончики!

Злорадничали:

                            «Коммунистам

                                                         надежды нет:

погибнут

                 не в мае, так в июне».

А мы,

           мы – стоим.

                                   Мы – на 7 лет

ближе к мировой коммуне!

Товарищи,

                    вовсю

                                из глоток из всех —

да так, чтоб врагам

                                    аж смяться,

сегодня

              раструбливайте

                                            радостный смех!

Нам

        есть над чем посмеяться!

Выволакивайте будущее!

Будущее

                не придет само,

если

        не примем мер.

За жабры его, – комсомол!

За хвост его, – пионер!

Коммуна

                  не сказочная принцесса,

чтоб о ней

                    мечтать по ночам.

Рассчитай,

                     обдумай,

                                      нацелься —

и иди

           хоть по мелочам.

Коммунизм

                       не только

у земли,

               у фабрик в поту.

Он и дома

                   за столиком,

в отношеньях,

                            в семье,

                                           в быту.

Кто скрипит

                        матершиной смачной

целый день,

                       как немазаный воз,

тот,

       кто млеет

                         под визг балалаечный,

тот

      до будущего

                              не дорос.

По фронтам

                        пулеметами такать —

не в этом

                 одном

                             война!

И семей

                и квартир атака

угрожает

                 не меньше

                                     нам.

Кто не выдержал

                                 натиск домашний,

спит

         в уюте

                     бумажных роз, —

до грядущей

                        жизни мощной

тот

      пока еще

                        не дорос.

Как и шуба,

                       и время тоже —

проедает

                 быта моль ее.

Наших дней

                        залежалых одёжу

перетряхни, комсомолия!

Любовь

Мир

         опять

                    цветами оброс,

у мира

             весенний вид.

И вновь

                встает

                            нерешенный вопрос —

о женщинах

                       и о любви.

Мы любим парад,

                                  нарядную песню.

Говорим красиво,

                                  выходя на митинг.

Но часто

                 под этим,

                                   покрытый плесенью,

старенький-старенький бытик.

Поет на собранье:

                                   «Вперед, товарищи…»

А дома,

              забыв об арии сольной,

орет на жену,

                         что щи не в наваре

и что

          огурцы

                        плоховато просолены.

Живет с другой —

                                  киоск в ширину,

бельем —

                 шантанная дива.

Но тонким чулком

                                    попрекает жену:

– Компрометируешь

                                         пред коллективом. —

То лезут к любой,

                                 была бы с ногами.

Пять баб

                 переменит

                                     в течение суток.

У нас, мол,

                     свобода,

                                     а не моногамия.

Долой мещанство

                                  и предрассудок!

С цветка на цветок

                                     молодым стрекозлом

порхает,

                летает

                            и мечется.

Одно ему

                  в мире

                               кажется злом —

это

      алиментщица.

Он рад умереть,

экономя треть,

три года

                судиться рад:

и я, мол, не я,

и она не моя,

и я вообще

                     кастрат.

А любят,

                 так будь

                                монашенкой верной —

тиранит

                ревностью

                                    всякий пустяк

и мерит

               любовь

                             на калибр револьверный,

неверной

                  в затылок

                                     пулю пустя.

Четвертый —

                         герой десятка сражений!

а так,

          что любо-дорого,

бежит

            в перепуге

                                от туфли жениной,

простой туфли Мосторга.

А другой

                 стрелу любви

                                           иначе метит,

путает

– ребенок этакий —

уловленье

                    любимой

                                      в романические сети

с повышеньем

                            подчиненной по тарифной

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$сетке…

По женской линии

тоже вам не райские скинии.

Простенького паренька

подцепила

                    барынька.

Он работать,

                        а ее

                               не удержать никак —

бегает за клёшем

                                каждого бульварника.

Что ж,

            сиди

                     и в плаче

                                      Нилом нилься.

Ишь! —

               Жених!

– Для кого ж я, милые, женился?

Для себя —

                      или для них? —

У родителей

                        и дети этакого сорта:

– Что родители?

                                 И мы

                                           не хуже, мол! —

Занимаются

                        любовью в виде спорта,

не успев

                вписаться в комсомол.

И дальше,

                    к деревне,

                                        быт без движеньица —