Фрау Беата и её сын

– Впрочем, – сказала она, – я во всех отношениях довольна своей виллой. Но не пройдете ли вы сюда, фрау Гейнгольд, – спешно прибавила она, – и не выпьете ли чашку чая вместе со мной и с моей приятельницей?

И, не ожидая ответа, она пошла навстречу Беате, протянула ей свою узкую белую нервную руку и с преувеличенной любезностью провела гостью на веранду; вторая дама продолжала неподвижно стоять у стены в своем широком белом кисейном платье; у нее был мрачный вид, от которого Беате сделалось немного жутко и вместе с тем немного смешно. Фортуната представила ее:

– Фрейлейн Вильгельмина Фаллен – фрау Беата Гейнгольд. Это имя тебе, вероятно, знакомо, милая Вилли.

– Я бесконечно преклонялась перед вашим мужем, – сказала фрейлейн Фаллен очень холодно и мрачно.

Фортуната предложила Беате мягкое плетеное кресло и, извинившись, сама удобно улеглась в прежней позе. Она сказала, что нигде не чувствует себя такой утомленной, точно расплывающейся, как здесь, в особенности днем после обеда. Может быть, причиной этому то, что она не может устоять против искушения и купается два раза в день, причем каждый раз остается целый час в воде. Но когда знаешь столько водоемов, как она, столько морей, рек и озер, то начинаешь чувствовать, что каждая вода имеет свой собственный характер. Так она продолжала говорить, очень топко и чрезмерно изысканно, как показалось Беате; при этом она иногда утомленно проводила рукой по крашеным рыжеватым волосам. Ее длинное белое домашнее платье, отделанное белым кружевом, спускалось с двух сторон низкой кушетки до самого пола; на открытой шее она носила скромную нить мелкого жемчуга. Ее бледное тонкое лицо было сильно напудрено, и только кончик носа краснел среди общей белизны; темно-красными были также ее, очевидно, накрашенные губы. Беата невольно вспомнила картинку в иллюстрированном журнале, где изображен был висевший на фонаре Пьеро; это впечатление усиливалось у нее еще оттого, что Фортуната полузакрывала глаза во время разговора.

Подали чай и печенье. Разговор оживился, и в нем приняла участие и Вильгельмина Фаллен; она стояла теперь в более непринужденной позе, чем прежде, и прислонилась к перилам с чашкой чая в руках. Разговор от лета перешел к зиме: стали говорить о городе, о театре, о незначительности преемников Фердинанда Гейнгольда и о невозможности забыть слишком рано умершего артиста. Вильгельмина выразила сдержанным топом свое удивление, что можно пережить потерю такого мужа; на это баронесса, заметив удивление Беаты, прибавила простым тоном:

– Ты должна знать, Вилли, что у фрау Гейнгольд есть сын.

Беата взглянула на нее с нескрываемой враждой, и она ответила ей насмешливо-русалочным взглядом. Беате даже казалось, будто от Фортунаты веяло сырым запахом камышей и водяных лилий. В это же время она заметила, что ноги Фортунаты были обнажены и обуты в сандалии и что на ней ничего не было под ее белым полотняным платьем. Баронесса тем временем продолжала говорить непринужденным тоном, очень гладко и обнаруживая образование; она утверждала, что жизнь сильнее смерти и всегда должна восторжествовать. Но Беате казалось, что с нею говорило существо, у которого никогда не умирал близкий человек. Она чувствовала, что эта женщина никогда никого не любила: ни мужчины, ни женщины.

Вильгельмина Фаллен вдруг поставила свою чашку.

– Я пойду укладывать вещи, – сказала она и, быстро попрощавшись, исчезла в зале, примыкавшей к веранде.

– Моя приятельница возвращается сегодня в Вену, – сказала Фортуната. – Она невеста.

– Да? – вежливо сказала Беата.

– Как вы думаете, что она такое? – спросила Фортуната, полузакрыв глаза.

– Фрейлейн Вильгельмина, вероятно, артистка.

Фортуната покачала головой.

– Несколько времени она действительно играла на сцене, – сказала она. – Она дочь очень высокопоставленного лица. Вернее, она сирота. Отец ее пустил себе пулю в лоб, когда она пошла на сцену. Это случилось десять лет тому назад. И ей теперь всего двадцать семь лет. Она, вероятно, сделает карьеру. Хотите еще чашку чая?

– Благодарю вас, баронесса.

Беата стала глубоко дышать. Пришла решительная минута. Ее черты приняли напряженное выражение, и Фортуната невольно слегка приподнялась. Беата начала решительным тоном:

– Я должна сказать, что не случайно прошла мимо вашего дома, баронесса. Мне нужно с вами поговорить.

– Вот как, – сказала Фортуната, и под густым слоем пудры на ее лице, походившем на лицо паяца, показался легкий румянец. Она оперлась рукой на спинку кушетки и сплела свои неспокойные пальцы.

– Позвольте мне говорить коротко, – начала Беата.

– Как желаете, коротко или длинно. Мне все равно, милая фрау Гейнгольд.

Беата почувствовала раздражение от несколько пренебрежительного тона Фортунаты и сказала довольно резко:

– Я буду говорить очень коротко и очень просто, баронесса. Я не хочу, чтоб мой сын сделался вашим любовником.

Она говорила спокойно; на душе у нее было совершенно такое же чувство, как девятнадцать лет тому назад, когда она должна была отвоевывать себе мужа у стареющей вдовы.

Баронесса ответила с таким же спокойствием на холодный взгляд Беаты.

– Вот как, – сказала она, как бы про себя. – Вы не хотите. Очень жалко. Впрочем, говоря по правде, мне это и не приходило в голову.

– Значит, тем легче вам будет исполнить мое желание, – ответила Беата несколько хрипло.

– Если бы это зависело от меня одной.

– Это зависит только от вас, баронесса. Вы это отлично знаете. Мой сын почти ребенок.

На крашеных губах Фортунаты появилась болезненная складка.

– Какая я, однако, опасная женщина! – сказала она задумчиво. – Знаете ли, почему уезжает моя приятельница? Дело в том, что она хотела провести у меня все лето и ее жених должен был приехать к ней. И представьте себе, она вдруг ощутила страх – страх передо мной. И что же, может быть, она права. Вероятно, я такая: я действительно не могу отвечать за себя.

Беата сидела почти окаменевшая. Такой искренности, доходившей почти до бесстыдства, она не ожидала. И она ответила довольно сурово:

– При таком образе мыслей вам, баронесса, вероятно, все равно, мой ли сын или… – Она остановилась.

Фортуната обратила на Беату свой детский взгляд.

– То, что вы теперь делаете, фрау Гейнгольд, – сказала она каким-то новым тоном, – в сущности, очень трогательно, по, право, это очень не умно. Впрочем, я повторяю вам, что не имею ни малейшего желания… Мне кажется, фрау Гейнгольд, что такие женщины, как вы, имеют совершенно ложное представление о женщинах, подобных мне. Вот, например, два года тому назад я прожила целых три месяца в маленькой голландской деревушке и при этом совершенно одна. Уверяю вас, что во всю свою жизнь я не была так счастлива. То же могло бы случиться и в это лето, – да я не уверена, что этого не будет. Я никогда не задумывала ничего вперед, никогда в жизни. Даже мое замужество, могу вас уверить, было чистой случайностью.

И она подняла голову, точно ей что-то вдруг пришло в голову.

– Уж не боитесь ли вы барона? Вы думаете, что у вашего сына могут быть неприятности с этой стороны? Ну, что касается этого… – И она с улыбкой закрыла глаза.

Беата покачала головой:

– О такой опасности я, право, и не думала.

– Я не удивилась бы, если бы вы подумали. Мужья иногда действительно способны на совершенно неожиданные поступки. Но, видите ли, фрау Гейнгольд, – и она опять подняла глаза, – если это соображение не играло никакой роли, то ваши слова мне совершенно непонятны – уверяю вас. Если бы, например, у меня был сын такого возраста, как ваш Гуго…

– Откуда вы знаете его имя? – строго спросила Беата.

Фортуната улыбнулась:

– Ведь вы его сами назвали мне по имени, когда мы встретились на пристани.

– Ах да, совершенно верно. Простите, баронесса.

– Так вот что я вам хотела сказать, милая фрау Гейнгольд: если бы я имела сына и он полюбил бы, например, такую женщину, как вы, то кажется… кажется, я не могла бы представить себе лучшего вступления в жизнь для молодого человека.

Беата отодвинула стул, точно собираясь встать.

– Ведь мы одни и можем говорить откровенно, – сказала Фортуната, успокаивая ее.

– У вас нет сына, баронесса… и кроме того… – Она остановилась.

– Ах да, вы хотите сказать, что если бы у меня и был сын, то тут была бы некоторая разница. Возможно. Но именно эта разница и осложнила бы дело для моего сына. Ведь вы, фрау Гейнгольд, вероятно, отнеслись бы к такого рода обстоятельству очень серьезно. Ну а я… Если подумать, так, кажется, было бы гораздо умнее, если бы вы пришли ко мне как раз с противоположной просьбой. Если бы вы мне… – она улыбнулась, полузакрыв глаза, – если бы вы, так сказать, поручили вашего сына моим заботам.

– Баронесса! – Беата совершенно растерялась. Она едва удержалась, чтобы не вскрикнуть.

Фортуната снова легла на кушетку, скрестила руки под головой и совершенно закрыла глаза.

– Ведь это иногда бывает, – сказала она и стала рассказывать: – Как-то раз – увы, очень много лет тому назад – у меня была подруга по сцене, приблизительно такого возраста, как я теперь. Она играла в провинции сентиментальных героинь. Однажды к ней пришла графиня – все равно как ее звали. Ее сын, молодой граф, влюбился в простую молодую девушку из хорошей, но довольно бедной семьи. Отец ее был чиновником, или что-то в этом роде. Молодой граф непременно хотел жениться на девице, а ему еще не было двадцати лет. Так вот графиня мать, – знаете, что эта умная женщина сделала? В один прекрасный день она явилась к моей приятельнице и стала ее уговаривать, чтобы она… Словом, она так устроила, что ее сын забыл девицу из бедной семьи в объятиях моей приятельницы.

– Вы лучше не рассказывали бы мне подобного рода анекдотов, баронесса.

– Это не анекдот – это правда. И к тому же необыкновенно поучительная. Это история того, как предупрежден был неравный брак, несчастная семейная жизнь, может быть, даже самоубийство или даже двойное самоубийство.

– Возможно, – сказала Беата, – но это совершенно не относится к делу. И, во всяком случае, я не такой человек, как эта графиня. Что касается меня, то для меня прямо нестерпимо… нестерпимо подумать…

Фортуната улыбнулась и помолчала, точно ожидая, чтобы Беата закончила фразу. Потом она спросила:

– Вашему сыну шестнадцать лет… или семнадцать?

– Семнадцать, – ответила Беата и рассердилась на себя за свой покорный ответ.

Фортуната полузакрыла глаза, точно отдаваясь какому-то внутреннему видению, и сказала, точно во сне:

– Вам придется привыкнуть к этой мысли. Если не я, так другая. И кто вам сказал, – она вдруг широко раскрыла глаза, засверкавшие зеленым светом, – что другая будет лучше меня?

– Я попросила бы вас, – ответила Беата, с трудом сдерживая себя, – я попросила бы вас предоставить мне эту заботу.

Фортуната слегка вздохнула. У нее сделался усталый вид, и она сказала:

– Что же об этом говорить. Я согласна исполнить ваше желание. Итак, вашему сыну нечего опасаться – или, вернее, не на что надеяться.

Глаза ее опять сделались большими, серыми и светлыми.

– Впрочем, – продолжала она, – вы на ложном пути с вашими подозрениями, фрау Гейнгольд. Говоря откровенно, мне до сих пор не приходило в голову, что я произвожу какое-либо впечатление на Гуго. – Она медленно тянула это имя, и оно как бы таяло у нее на языке. В то же время она смотрела Беате в лицо удивительно невинным взглядом. Беата густо покраснела и безмолвно сжала губы.

– Так что же мне сделать? – скорбно спросила Фортуната. – Уехать? Я, конечно, могла бы написать мужу, что воздух здесь вреден для моего здоровья. Как вы полагаете, фрау Гейнгольд?

Беата пожала плечами:

– Если вы действительно хотите сделать мне одолжение… и оставить в покое моего сына… то вам это будет не трудно, баронесса. Мне достаточно, чтобы вы мне это обещали.

– Вам достаточно моего слова? Разве вы не знаете, что в таких случаях слова и клятвы даже и не таких женщин, как я, имеют очень мало значения?

Примечания