Отлив

– Восемь склянок: пробило на завтрак! – воскликнул капитан с наигранной непосредственностью. – С этим судном я еще дела не имел – вот где мой дебют. Похоже, что удастся сделать полный сбор.

Он подошел к тому месту, где конец доски лежал на поросшем травой берегу, повернулся спиной к шхуне и принялся насвистывать веселую песенку «Ирландская прачка».

Она подействовала на матросов как условный сигнал: они разом оторвались от миски и сгрудились у борта, не выпуская из рук бананов и продолжая жевать. Словно несчастный пиренейский медведь, танцующий на улицах английских городов под страхом хозяйской дубинки, очень похоже, но куда живее и ритмичнее, капитан приплясывал в такт своему свисту, и его длинная под утренним солнцем тень дергалась на траве. Канаки глядели на представление и улыбались, Геррик тупо следил за капитаном – на время голод заглушил в нем всякий стыд, – а чуть поодаль раздирали клерка демоны инфлюэнцы.

Внезапно капитан остановился, точно только сейчас заметил зрителей, и изобразил удивление, точно его застали врасплох, когда он развлекался в полном уединении.

– Привет! – сказал он.

Канаки захлопали в ладоши и попросили капитана продолжать.

– Не выйдет, сэр, – отвечал капитан. – Поесть нету – танцевать нету. Понимаешь?

– Бедный старик! – отозвался один из матросов. – Твой нету поесть?

– Господь видит – нету! – ответил капитан. – Очень хотел поесть. Но не имей.

– Очень хорошо. Мой имей, – сказал матрос. – Твоя идет сюда. Очень много кофе, очень много банана. Другая люди тоже идет сюда.

– Пожалуй, мы заглянем на минутку, – сказал капитан, и все трое торопливо перешли по доске на судно.

Там им пожали руки, освободили место у миски, пиршество в честь новоприбывших дополнили оплетенной бутылью патоки, с бака принесли аккордеон и многозначительно положили рядом с певцом.

– Скоро, – сказал капитан, небрежно тронув инструмент, и принялся за длинный душистый банан, расправился с ним, поднял кружку с кофе и кивнул матросу, с которым вел переговоры. – За твое здоровье, дружище, ты делаешь честь южным морям, – провозгласил он.

С собачьей жадностью они глотали горячую пищу и кофе; даже клерк немного ожил, глаза его заблестели. Чайник опорожнили, миску опустошили; хозяева, прислуживавшие им с веселым гостеприимством, подали десерт – местный табак и свернутые в трубочку листья пандануса вместо бумаги, и через минуту все сидели кружком и дымили, как индейские вожди.

– Когда человек завтракает каждый Божий день, ему не понять, что это такое, – заметил клерк.

– Следующая проблема – обед, – проговорил Геррик и вдруг со страстью добавил: – Как бы я хотел быть канаком!

– Одно я знаю твердо, – сказал капитан, – я дошел до точки. Я скорее повешусь, чем буду еще гнить здесь живьем. – С этими словами он взял аккордеон и заиграл «Дом, милый дом».

– Перестаньте сейчас же! – закричал Геррик. – Я этого не могу вынести!

– Я тоже, – сказал капитан, – но что-то ведь надо играть, надо оплатить счет, сынок.

И он запел «Тело Джона Брауна» приятным мягким баритоном, затем последовал «Модник Джим из Каролины», потом «Рорин-храбрец», «Спускайся ниже, колесница» и «Дивная страна». Капитан щедро платил по счету, как делал и прежде, не один раз он покупал пищу за ту же монету у любящих песни туземцев, неизменно, как и теперь, вызывая восторг.

Он допел до середины «Пятнадцать долларов в кармане», вкладывая в исполнение много энергии и упорства, так как работа шла со скрипом, как вдруг среди матросов почувствовалось какое-то волнение.

– Капитан Том идет, – показал рукой матрос.

Трое бродяг, проследив за его рукой, увидели человека в пижамных штанах и белом джемпере, быстро шагающего со стороны города.

– Так это и есть тапена[12] Том? – прервав пение, спросил капитан. – Не пойму, что он за птица.

– Лучше сматываться, – заметил клерк. – Мне он не нравится.

– Отчего же? – задумчиво протянул певец. – Чаще всего нельзя сказать так сразу. Пожалуй, я попробую. У музыки, ребятки, есть такое свойство – смягчать лютых тапена. А вдруг дело выгорит и все завершится пуншем со льдом в капитанской каюте?

– Пунш со льдом? Мать честная! – сказал клерк. – Давайте что-нибудь такое, капитан, чтоб его забрало. Попробуйте «По лебяжьей реке».

– Ничего подобного, сэр! Тут пахнет Шотландией, – ответил капитан и отчаянно затянул «Давным-давно то было».

Капитан Том продолжал идти тем же быстрым, деловым шагом. На его бородатом лице, когда он враскачку прошел по доске, не отразилось ничего. Он даже глаз не скосил в сторону певца.

Мы с ним плескались в ручейкеС рассвета допоздна, —

звучала песня.

Капитан Том нес под мышкой пакет, который положил на крышу надстройки, и тут только он резко повернулся к бродягам и прорычал:

– Эй, вы! Проваливайте!

Клерк с Герриком, не соблюдая строгого порядка отступления, тут же бросились на берег по доске. Певец, однако, отшвырнул инструмент и медленно поднялся во весь рост.

– Что это вы так разорались? – сказал он. – Мне что-то хочется поучить вас вежливости.

– Коли будете еще разевать свою паршивую пасть, – отозвался шотландец, – я покажу вам, где раки зимуют. Я кое-что слышал про вас троих. Правительство держит вас на прицеле. Оно скоро на расправу со всякими проклятыми бродягами, надо отдать французам должное.

– Погодите, попадетесь вы мне на суше! – закричал капитан, а затем добавил, обращаясь к команде: – Прощайте, ребятки. Вот вы – настоящие джентльмены! Самый разнесчастный среди вас выглядит на шканцах лучше, чем этот поганый шотландец.

Капитан Том не снизошел до ответа, с неприятной усмешкой он наблюдал за бегством незваных гостей и, едва последний из них сошел на берег, повернулся к матросам и велел им заняться грузом.

Бродяги бесславно отступали по берегу; первым шел Геррик, лицо его побагровело, колени тряслись, он был в бешенстве и близок к истерике. Он бросился на землю там же, под тем же пурау, где они мерзли в прошлую ночь, громко застонал и зарылся лицом в песок.

– Не говорите со мной, молчите! Я этого не вынесу! – вырвалось у него.

Двое других в замешательстве смотрели на него сверху.

– Чего это он там не вынесет? – сказал клерк. – Позавтракал, и ладно. Я так до сих пор облизываюсь.

Геррик поднял пылающее лицо с безумными глазами.

– Я не могу попрошайничать! – выкрикнул он пронзительно и снова повалился ничком.

– Пора с этим кончать, – проговорил капитан, вдохнув воздух сквозь сжатые зубы.

– А что, по-вашему, виден конец? – насмешливо фыркнул клерк.

– Для него конец недалек, можете на этот счет не сомневаться, – возразил капитан. – Вот что, – добавил он более веселым тоном, – вы тут дожидайтесь меня, а я пойду проведаю моего представителя.

Он повернулся на каблуках и раскачивающейся походкой моряка зашагал к городу.

Вернулся он приблизительно через полчаса. Клерк дремал сидя, прислонившись к дереву; Геррик в прежней позе лежал на песке. Нельзя было понять, спит он или нет.

– Эй, ребятки! – окликнул их капитан со своей обычной наигранной бодростью, от которой порой становилось больно. – У меня есть мысль. – И он показал почтовую бумагу, конверты с марками и карандаш. – Мы все можем послать домой письма с почтовой бригантиной. Консул позволил зайти к нему и надписать адреса чернилами.

– Что ж, все-таки что-то новое, – заметил клерк. – Мне это и в голову не приходило.

– Это вчерашняя болтовня о возвращении домой меня надоумила, – пояснил капитан.

– Ну, давайте, что ли, – сказал клерк. – Попробую и я. – И он отошел подальше, туда, где лежало каноэ.

Двое других остались под деревом. Они то начинали писать, то вымарывали написанное ранее; то сидели, уставившись на залив, покусывая кончик карандаша, а то переводили взгляд на клерка, который сидел в тени каноэ, упершись в него спиной, ухмылялся и кашлял, а карандаш его проворно летал по бумаге.

– Не могу, – вдруг сказал Геррик. – Духу не хватает.

– Послушайте, – сказал капитан с непривычной серьезностью, – может, и трудно писать, да еще неправду, знает Бог – трудно. Но так будет честнее. Что вам стоит написать, что вы здоровы и счастливы, но, к сожалению, не можете послать денег с этой почтой. Если не напишете так, то я вам скажу, как это называется: это будет чистейшей воды скотство.

– Легко говорить, – возразил Геррик. – Я вижу, вы и сами не очень-то много написали.

– При чем тут я? – вырвалось у капитана. Голос его был не громче шепота, но очень взволнованный. – Что вы обо мне знаете? Если бы вы командовали лучшим барком, какой выходил из Портленда, если бы вы валялись пьяный на койке, когда барк налетел на рифы в Группе четырнадцати островов, и, вместо того чтобы там остаться и потонуть, вылезли бы на палубу, и отдавали пьяные распоряжения, и загубили бы шесть душ, тогда бы вы имели право говорить! Вот так, – сказал он уже спокойнее, – такова моя история, теперь вы ее знаете. Недурно для отца семейства. Погибли пятеро мужчин и одна женщина. Да, на борту находилась женщина, хотя ей нечего там было делать. Наверное, я отправил ее прямо в ад, если есть такое место. Домой я так и не показал глаз, жена с малышами переехала в Англию к своему отцу. Даже не знаю, что с ними, – добавил он с горечью.

– Благодарю вас, капитан, – сказал Геррик. – Вы мне теперь еще симпатичнее.

Отводя глаза, они коротко и крепко пожали друг другу руки, и нежность переполнила их сердца.

– Итак, ребятки, снова за вранье! – сказал капитан.

– Отца я не буду трогать, – отозвался Геррик, криво улыбаясь. – Из двух зол выберу свою милую.

Вот что он написал:

«Эмма, я начал писать отцу, но зачеркнул, потому что, пожалуй, проще написать тебе. Это мое прощание со всеми, последнее известие о недостойном друге и сыне. Я потерпел крах, я сломлен и опозорен. Я живу под чужим именем. Тебе придется со всей твоей мягкостью поведать об этом отцу. Я сам во всем виноват. Я знаю, захоти я – и мог бы преуспеть, и все же, клянусь тебе, я пытался захотеть. Невыносимо, что ты будешь думать, будто я не пытался. Ведь я всех вас люблю, в этом уж ты не должна сомневаться, именно ты. Я любил постоянно и неизменно, но чего стоила моя любовь? Чего стоил я сам? Я не обладал мужеством рядового клерка, не умел работать, чтобы заслужить тебя. Теперь я тебя потерял и даже способен радоваться этому: для тебя это к лучшему. Когда ты впервые появилась у нас в доме, – помнишь ли ты те дни, я так хочу, чтобы ты их не забывала, – тогда ты знала меня в мою лучшую пору, знала все лучшее, что есть во мне. Помнишь тот день, когда я взял твою руку и не отпускал ее, и тот день, когда мы глядели с моста Бэттерси на баржу и я начал рассказывать одну из своих дурацких историй, а потом вдруг сказал, что люблю тебя? Тогда было начало, а сейчас, здесь, – конец. Когда прочтешь письмо, обойди и поцелуй всех за меня на прощание – отца и мать, братьев и сестер, одного за другим, и бедного дядюшку. Попроси их всех забыть меня и забудь сама. Поверни в двери ключ, не пускай обратно воспоминаний обо мне, покончи с призраком, который выдавал себя за живого человека и мужчину и похитил твою любовь. Все время, пока я пишу, меня мучает презрение к себе: я бы должен сообщить, что я благополучен и счастлив и ни в чем не нуждаюсь. Не то чтобы я хорошо зарабатывал – в таком случае я послал бы вам денег, – но обо мне заботятся, у меня есть друзья, я живу в дивном месте, о каком мы с тобой мечтали, так что жалеть меня незачем. В таких местах, как ты понимаешь, живется легко и неплохо, но часто бывает трудно заработать хотя бы полшиллинга. Растолкуй это моему отцу, он поймет. Больше мне нечего прибавить, я только мешкаю, точно гость, которому не хочется уходить. Да благословит тебя Бог. Подумай обо мне в последний раз, представь меня здесь, на ярком берегу, где небо и море неестественно сини и огромные буруны ревут на барьерном рифе, где островок сплошь покрыт зеленью пальм. Я здоров и крепок. И все-таки я умираю. Умереть так приятнее, чем если бы вы толпились у постели больного. Шлю тебе прощальный поцелуй. Прости и забудь недостойного».

Он уже дошел до этих слов, бумага вся была исписана, и тут на него нахлынули воспоминания: вечера за фортепьяно, и та песня, шедевр любви, в котором столь многие нашли выражение для своих драгоценнейших чувств. «Однажды, о чудо!» – приписал он. Этого было достаточно. Он знал, что в сердце его любимой вспыхнут все слова в сопровождении прекрасных образов и мелодии – о том, как всю жизнь ее имя будет звучать в его ушах, ее имя будет повсюду повторяться в звуках природы, а когда придет смерть и душа его отлетит, память о ней будет еще долго трепетать в его мертвом теле.

Однажды, о чудо! Однажды из пепла моего сердцаВырос цветок…

Геррик с капитаном закончили почти одновременно. Оба задыхались. Глаза их встретились, и оба отвернулись, заклеивая конверты.

– Что-то длинно вышло, – сказал капитан грубовато. – Сперва не получалось, а потом как прорвало.

– У меня то же самое, – отозвался Геррик. – Стоило начать, и, кажется, мне не хватило бы и целой стопки. Но это было бы в самый раз для всех тех хороших слов, которые мне хотелось написать.

Они не кончили еще надписывать адреса, когда небрежной походкой подошел клерк, ухмыляясь и помахивая конвертом, как человек, который очень доволен собой. Он заглянул Геррику через плечо.

– Это что? – спросил он. – Да вы вовсе не домой пишете.

– Нет, все-таки домой, – возразил Геррик, – она живет у моего отца. А-а, я понял, что вы имеете в виду, – добавил он. – Мое настоящее имя Геррик. Я такой же Хэй, как и вы, смею думать.

– Ловко забили шар! – клерк расхохотался. – Меня звать Хьюиш, ежели хотите знать. На островах у всех имена выдуманные. Ставлю пять против трех, что у нашего капитана тоже не свое.

– Угадали, – ответил капитан. – Своего я не выговаривал с того дня, как вырвал заглавную страницу из Боудича и забросил его к черту в океан. Но вам, ребятки, я скажу: меня зовут Джон Дэвис. Я Дэвис с «Морского скитальца».

– Быть не может! – вставил Хьюиш. – А что это был за корабль? Пират или работорговец?

– Это был самый быстроходный барк, когда-либо выходивший из Портленда, штат Мэн, – ответил капитан, – а потерял я его так, что с таким же успехом мог сам провертеть сверлом дыру у него в борту.

– Так вы его потеряли? – протянул клерк. – Надо думать, он был застрахован?

Не получив ответа на свою шутку, Хьюиш, все еще распираемый желанием поговорить, перескочил на другой предмет.

– Очень мне охота прочесть вам мое письмо, – начал он. – У меня недурно получается, когда я в ударе, а я придумал первоклассную шутку. Я с ней познакомился в Нордэмптоне, она служила в баре: такая свеженькая миленькая штучка, бездна шику. Мы с ней спелись, точно актеры в театре. Я на эту девчонку потратил, наверное, не меньше пяти фунтов. Ну вот, я вспомнил ее имя, написал ей и нарассказал, будто я разбогател, женился на королеве Островов и живу в прекрасном дворце. Наврал с три короба! Я вам прочту кусочек про то, как я в цилиндре открывал парламент у черномазых. Обхохочетесь!

Капитан вскочил.

– Вот что ты сделал с бумагой? Стоило мне ее для тебя клянчить!

Вероятно, счастье для Хьюиша (которое в конце концов обернулось несчастьем для всех), что как раз в эту минуту на него напал обычный изнуряющий приступ кашля, – в противном случае товарищи покинули бы его – так велико было их негодование. Когда приступ миновал, клерк подобрал свое письмо, упавшее на землю, и разорвал на клочки.

– Довольно с вас? – угрюмо спросил он.

– Не будем больше об этом говорить, – ответил Дэвис.

Глава 3

Старая тюрьма. Судьба у дверей

Бывшая тюрьма, где так долго укрывались трое бездомных, представляет собой низкое прямоугольное здание с внутренним двором на углу тенистой западной улочки, по дороге к британскому консульству. Двор, поросший травой, усеян всяческими обломками, обрывками, остатками и носит следы пребывания бродяг. На двор выходят не то шесть, не то семь камер; двери, за которыми в свое время томились мятежные китоловы, теперь валяются тут же, на траве. Камеры не сохранили от своего прежнего назначения ничего, кроме ржавых прутьев на окнах.

Пол в одной из камер был слегка подметен; ведро с водой (последняя собственность, оставшаяся у троих отщепенцев) стояло на полу у двери, подле него – половина кокосового ореха вместо ковша; на драных остатках матраса спал Хьюиш – на спине, с открытым ртом и с лицом, как у мертвеца. Зной тропического дня, зелень освещенной солнцем листвы заглядывали в этот темный угол сквозь дверь и окно.

Геррик, шагавший взад-вперед по коралловому полу, время от времени останавливался и обмывал лицо и шею тепловатой водой из ведра. Долгие страдания позади, бессонная ночь, унижения минувшего утра и, наконец, муки, пережитые за то время, что он писал письмо, – все это привело его в то взвинченное состояние, когда боль чуть ли не доставляет удовольствие, время стягивается в миг, а смерть и жизнь становятся равно безразличны. Он ходил взад и вперед, как хищный зверь в клетке, сознание его блуждало в хаосе мыслей и воспоминаний, взгляд скользил по надписям на стенках. Полуосыпавшаяся штукатурка была сплошь покрыта ими: таитянские имена, французские и английские имена, грубые изображения парусных кораблей и дерущихся людей.

Ему вдруг пришло в голову, что он тоже должен оставить на этих стенах след своего пребывания. Он нашел чистое место, вынул карандаш и задумался. В нем проснулось тщеславие, которое так трудно заглушить в себе. По крайней мере, мы называем это тщеславием, хотя, быть может, и несправедливо. Скорее, его подтолкнуло ощущение собственного бытия. Сознание, что жизнь – то единственное и главное, чего он не пытался удержать хотя бы пальцем. Из глубины его взбудораженного существа возникло предчувствие близящейся перемены – к добру или к худу, он не мог сказать. Перемены – только это он и знал, перемены, приближавшейся неслышно, с закутанным, непроницаемым лицом. Вместе с этим предчувствием возникло видение концертного зала, мощные звуки инструментов, затихшая публика и громкий голос музыки. «Судьба стучится в дверь», – подумал он, начертил пять нотных линеек на штукатурке и записал знаменитую фразу из Пятой симфонии[13]. «Ну вот, – подумал он, – они узнают, что я любил музыку и обладал классическим вкусом. Они? Он, я полагаю, – неизвестная родственная душа, которая попадет когда-нибудь сюда и прочтет мою memor querela[14]. Ха, он получит еще и латынь». И он добавил: «Terque quaterque beati Queis ante ora patrum»[15].

Он опять принялся беспокойно шагать, но теперь он испытывал необъяснимое и утешительное чувство, словно исполнил свой долг. Этим утром он выкопал себе могилу, сейчас начертал эпитафию; складки тоги уложены – чего же ради откладывать пустячное дело, которое только и осталось совершить?

Геррик остановился и долго всматривался в лицо спящего Хьюиша, упиваясь своим разочарованием и отвращением к жизни. Он нарочно растравлял себя созерцанием этой гнусной физиономии. Может ли так продолжаться? Что его еще связывает? Разве нет у него прав, а есть только одна обязанность продолжать путь без отдыха и отсрочки и сносить невыносимое? «Ich trage unertragliches»[16], – всплыла в памяти строчка; он прочел все стихотворение, одно из совершеннейших стихотворений совершеннейшего из поэтов, и его словно ударила фраза «Du, stolzes Herz, du hast est ja gewollt»[17]. А где его гордое сердце? И он, опьяняясь презрением к самому себе, обрушился на себя со сладострастием, подобным тому, с каким растравливают больную душу: «У меня нет гордости, нет сердца, нет мужества, иначе как бы я мог влачить эту жизнь, более позорную, чем виселица? Как мог опуститься до нее? Ни гордости, ни способностей, ни силы духа. Даже не разбойник. И голодаю тут – с кем? С тем, кто хуже разбойника, – с ничтожным дьявольским приспешником!» Ярость против товарища нахлынула на него, оглушила; он погрозил кулаком спящему.

Послышались быстрые шаги. На пороге показался капитан, задыхающийся, раскрасневшийся, с блаженным лицом. В руках он нес хлеб и бутылки с пивом, карманы оттопыривались от сигар. Он свалил свои сокровища на пол, схватил Геррика за обе руки и разразился громким смехом.

– Открывайте пиво! – закричал он. – Открывайте пиво и возглашайте аллилуйю!

– Пиво? – переспросил Хьюиш, с трудом поднимаясь.

– Вот именно! – воскликнул Дэвис. – Пиво, да еще сколько! Каждый может употребить – точно зубные таблетки от Ланона – надежно, гигиенично. Ну, кто за хозяина?

– Уж это предоставьте мне, – сказал клерк.

Он отбил горлышко у бутылок обломком коралла, и они по очереди выпили из кокосовой скорлупы.

– Закуривайте, – сказал Дэвис. – За все оплачено.

– Что случилось? – спросил Геррик.

Капитан вдруг посерьезнел.

– Я к этому и веду, – ответил он. – Мне надо потолковать с Герриком. А ты, Хэй, или Хьюиш, или как тебя еще, забирай курево и бутылку и сходи посмотри, как поживает ветер под пурау. Я тебя позову, когда надо будет.

– Секреты? Так не годится, – сказал Хьюиш.

– Послушай, сынок, – сказал капитан, – речь идет о деле, заруби себе на носу. Хочешь упрямиться – как знаешь, оставайся здесь. Но имей в виду: если уйдем мы с Герриком, то заберем с собой и пиво. Понятно?

– Да я вовсе не собираюсь вставлять палки в колеса, – возразил Хьюиш. – Сейчас уберусь. Давайте вашу бурду. Можете трепать языком, пока не посинеете, мне наплевать. Я только считаю, что это не по-товарищески, вот и все.

И он, шаркая ногами, потащился вон из камеры под жгучее солнце.

Капитан подождал, пока он покинет двор, и тогда повернулся к Геррику.

– Что такое? – хрипло спросил тот.

– Сейчас скажу, – ответил Дэвис. – Мне надо с вами посоветоваться. У нас есть шанс… Что это? – воскликнул он, указывая на ноты на стене.

– Что? – переспросил Геррик. – Ах, это! Это музыка – я записал фразу из Бетховена. Она означает, что судьба стучится в дверь.

– Вот как? – протянул капитан, понизив голос, он подошел поближе и стал рассматривать надпись. – А французский что значит? – спросил он, ткнув пальцем в латынь.

– Ну, это просто значит: лучше бы мне умереть дома, – нетерпеливо ответил Геррик. – Так в чем дело?

– «Судьба стучится в дверь», – повторил капитан и, оглянувшись через плечо, сказал: – Знаете, мистер Геррик, дело ведь именно в этом.

– Что это значит? Объясните.

Но капитан снова уставился на ноты.

– А примерно когда вы написали эту штуковину?

– Какое это имеет значение? – воскликнул Геррик. – Скажем, с полчаса назад.

– Господи помилуй, вот чудеса! – вскричал Дэвис. – Некоторые назвали бы это совпадением, но только не я. А я, – и он провел толстым пальцем по строчкам, – назову это Провидением.

– Вы сказали, что у нас есть шанс, – напомнил Геррик.

– Да, сэр! – произнес капитан, вдруг круто поворачиваясь лицом к собеседнику. – Я так сказал. Если вы такой человек, за какого я вас принимаю, значит, у нас есть шанс.

– Не знаю, за какого человека вы меня принимаете, – ответил тот. – Берите ниже – не ошибетесь.

– Дайте руку, мистер Геррик, – сказал капитан. – Я вас знаю. Вы – джентльмен и человек мужественный. Я не хотел говорить при этом лодыре, увидите почему. Но вам я сейчас все выложу. Я получил судно.

– Судно? – воскликнул Геррик. – Какое?

– Ту шхуну, которую мы видели утром в стороне от входа в гавань.

– Шхуна с карантинным флагом?

– Та самая посудина, – ответил Дэвис. – Это «Фараллона», сто шестьдесят тонн водоизмещением, идет из Фриско[18] в Сидней с калифорнийским шампанским. Капитан, помощник и один матрос померли от оспы, наверное, подхватили в Паумоту. Капитан с помощником были единственными белыми, вся команда – канаки. Для христианского порта, конечно, странный подбор. Остались трое матросов и повар. Как они плыли – не знают. Я, кстати, тоже не знаю, как они плыли. Должно быть, Уайзман пил беспробудно, если их занесло сюда. Во всяком случае, он помер, а канаки все равно что заблудились. Они шатались по океану, точно младенцы по лесу, и напоследок уперлись носом в Таити. Здешний консул взялся за это дело, предложил место капитана Уильямсу; Уильямс не болел оспой и отказался. А я тут и явился за почтовой бумагой. Мне показалось, будто что-то наклевывается, когда консул посоветовал мне заглянуть еще, но вам двоим я тогда ничего не стал говорить, чтобы потом не разочароваться. Консул предложил Мак-Нейлу – тот испугался оспы. Предложил корсиканцу Капирати и потом Леблу, или как его там, – не пожелали взяться, дрожат за свои драгоценные шкуры. Наконец, когда уже никого больше не осталось, он предлагает мне. «Браун, беретесь доставить шхуну в Сидней?» – спрашивает он. «Разрешите мне самому выбрать помощника и одного белого матроса, – говорю я, – не доверяю я что-то этой шайке канаков. Заплатите нам всем троим за два месяца вперед, чтобы выкупить из заклада нашу одежду и инструменты, и сегодня к вечеру я проверяю кладовые, пополняю запасы и завтра засветло выхожу в море!» Вот что я ему ответил. «Это меня устраивает, – говорит консул. – И можете считать, Браун, что вам чертовски повезло», – говорит он. И этак многозначительно на меня смотрит. Ну, да теперь это не имеет значения. Хьюиша я беру простым матросом, поселяю, само собой, на корму, а вас назначаю помощником за семьдесят пять долларов, и жалованье за два месяца вперед.