Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках

И теперь вы поймете, почему в последние годы, благодаря философии жизни, о которой мне рассказали бездомные кошки, мне стал ближе всех русский мыслитель Василий Розанов, единственный, кстати, русский философ, который связал божественное с живым, защитил живое, защитил жизнь, защитил право русского человека на радости обыденности, защитил право русского человека на достойную, сытую, счастливую жизнь. Я повторяю, что он стал близок мне прежде всего тем, что он страстно, до конца жизни, даже умирая, доказывал, что человек не может ни при каких обстоятельствах быть «средством».

Защита обыденности, достойной человека жизни, «материальной обеспеченности» есть уже у Семена Франка в «Вехах». Не будет никогда достойной жизни в России, учил нас Семен Франк, пока русские люди, и прежде всего интеллигенция, не поменяют свое отношение к «богатству», не покончат со своим болезненным отношением к аскетизму. «…Чтобы созидать богатство, – писал Семен Франк, – нужно его любить… Понятие „богатство“ мы берем здесь не в смысле лишь материального богатства, а в том широком философском его значении, в котором материальная обеспеченность есть лишь спутник и символический показатель духовной мощи и духовной производительности»[5]. Но особенность В. Розанова в отношении достатка в жизни состояла в том, что он ставит вопрос более широко, ставит вопрос о самоценности живого, о ценности бытия человека. Василий Розанов защищает обыденность как «материальную обеспеченность», которую так ненавидели мыслители дворянского происхождения – и Герцен, и Бердяев. В. Розанов связывает «обыденность», в том числе и любовь мужчины к женщине, семью, с божественным, пытается придать всем этим проявлениям «живого» сакральный характер. В этом смысле, как обращал внимание Петр Струве, Василий Розанов является последователем Спинозы. Речь идет, как у Спинозы, «о принятии всего мира, любви к миру такому, каков он есть»[6]. И, кстати, эта оценка Петра Струве философии Василия Розанова говорит о том, что, с его точки зрения, в этой характерной для Розанова сакрализации мира, который есть, сакрализации, которая вызывала протест у Николая Бердяева, нет не только, как говорил Бердяев, «отрицания метафизики», а, напротив, есть «одно из самых замечательных отношений метафизики к миру, какое только можно констатировать в истории человеческой мысли»[7]. Все это говорит о том, что, строго говоря, в этом отношении к миру, в этом враждебном отношении к русскому мессианизму, русскому революционизму Василий Розанов был очень близок «веховцам», был близок прежде всего Семену Франку и Петру Струве.

И, на мой взгляд, за всеми моими текстами, которые я написал в последние два года и собрал в этой книге, как раз и стоит протест против спровоцированного «русской весной» 2014 года русского мессианизма, против реанимации бердяевского отвращения к ценности жизни и к благополучию реального, живущего на этой земле русского человека. Я, упаси бог, не умаляю значения страданий, которые выпадают на нашу долю в жизни, для пробуждения в нас души, духовности, для напоминания о том, что есть в жизни что-то более важное, чем сладость любви мужчины к женщине и сладость варенья. Мои собственные страдания в детстве очень многое дали мне самому для очеловечивания моей собственной души. Но когда наши нынешние патриоты, живущие в барских коттеджах и у которых дети учатся за границей, говорят русскому человеку, как говорили наш министр иностранных дел Сергей Лавров и режиссер Карен Шахназаров, что ему пора «кончать с медом на блюдечке», который у него был в «нулевых», что якобы надо учиться патриотизму и любви к родине у тех, кто прошел через муки блокадного Ленинграда, то я, конечно, восстаю против цинизма этих идеологов русского аскетизма с сытыми лицами и защищаю, как могу, право ныне живущего русского человека на достойную жизнь. И я сегодня, при всех противоречиях политических взглядов Василия Розанова, вижу именно в его восстании против изуверства и садомазохизма русского православного аскетизма, в его восстании против учения Николая Бердяева о жизни как о «гробе», в его восстании против русского мессианизма пример для себя, вижу в нем нечто очень близкое моей душе уже старика, прожившего почти всю свою жизнь – 50 лет – в стране, где, как учил Николай Бердяев, считали, что дефицит во всем, в том числе и дефицит свободы, является показателем преимущества социализма над капитализмом.

И я потому и проникся уважением к философии В. Розанова, к так называемой «философии земного», признания самоценности мира, который есть, ибо, на мой взгляд, в этой философии заключена основная предпосылка противостояния революционизму вообще, в том числе и революционизму Карла Маркса. Речь идет о противостоянии стремлению революционеров разрушить мир, который есть, до основания, противостоянии идее скачка в другой мир, переделке природы человека. И здесь же надо видеть, что признание самоценности мира является философской предпосылкой противостояния отношению к человеку как к «средству». И, как я уже говорил, главный изъян идеологии посткрымской России состоит в том, что мы вернулись к советскому, коммунистическому отношению к человеку, который есть, как к средству решения государственных задач. И, как писал Василий Розанов, за всем этим революционизмом стоит еще «самовлюбленность» ее идеологов и вождей. «Самовлюбленность, – писал В. Розанов, – самая суть революции, ее тупая вера в свою правоту и непогрешимость» идут от нежелания увидеть правду «земного», увидеть человека, ее историю таковыми, какие они есть. Только «самовлюбленный» Карл Маркс мог поверить в то, что можно построить новый мир, где нет ничего из прошлого, из того, на чем была построена человеческая цивилизация на протяжении тысяч лет, уже не будет ни частной собственности, ни рынка, ни веры в бога, ни традиционной семьи с семейным бытом.

Василий Розанов напрямую не спорит с Карлом Марксом, он спорит с «социалистами» вообще и с русскими славянофилами, но обращает внимание на главное, что вытекает из его обожествления «земного». Невозможно, писал он, создать нечто новое на пустом месте, разрушив этот чувственный мир до основания. Не может революция, обращал внимание В. Розанов, родить нечто живое и доброе, ибо за ней, как он говорил, стоит «ненавидение». На самом деле, что успел увидеть Розанов (он умер в начале 1919 года), революция ничего нового не создаст. Она только уничтожит красоту того мира, который есть, она, как он говорил, изгоняла из жизни доброту, благость, красоту, все то, что на самом деле могло бы спасти мир. И, кстати, это ощущение, что революция уничтожает что-то нормальное, красивое, появилось у меня еще в юности и привело в конечном счете к моему антисоветизму. Ведь все красивое и удобное, что было в Одессе в годы моего детства и юности, было создано до революции, да и мои деды, принимавшие активное участие в революции, в последние годы жизни вспоминали только о николаевской России, о том, что было в Одессе до революции. Кстати, если, как считал Розанов, мир есть дитя Бога, то как может действительно верящий в бога русский человек простить Ленину, Сталину убийство ими этого живого русского мира, и прежде всего убийство русского «земного», убийство самых талантливых и одаренных представителей русской нации. Тут, наверное, надо выбирать: или верить в бога, уважать русские национальные ценности, или верить в Ленина и Сталина, которые сознательно разрушили до основания все, что было связано с русской церковностью и русской духовностью. На самом деле, Ленин и Троцкий оказались куда более русскими людьми, чем любимец посткоммунистической «крымнашевской» России Иосиф Сталин. Ленин и Троцкий хотя бы собрали оставшихся в живых после революции мыслителей и литераторов России, посадили их на «философский пароход» и отправили на Запад, и за годы жизни за рубежом русские мыслители внесли громадный вклад в развитие русской культуры. А Сталин просто и спокойно убивал всех гениев русской культуры и науки, которые остались в СССР. Сегодня же в якобы посткоммунистической России руководство КПРФ предлагает Путину во время парада в Москве, посвященного 75-летию Победы, повесить на стену ГУМа громадный портрет Сталина, чтобы проходящие рядом военные поклонились «великому Сталину», «отцу Победы 9 мая».

Из-за того, что В. Розанову было жалко старой России, он воспринял революцию 1917 года как великую трагедию, несущую русскому народу неисчислимые бедствия и страдания, неведомые со времен татаро-монгольского нашествия. «Ленин и социалисты, – писал он, – оттого и мужественны, что знают, что их некому судить, что судьи будут отсутствовать, так как они будут съедены»[8]. И что особенно актуально по сей день: из философии В. Розанова вытекало, что, если жизнь сама по себе обладает самоценностью как дар Божий, то человек не может быть «средством». И что не менее актуально и несомненно близко моей душе. А именно то, что философия жизни позволяла Василию Розанову увидеть, как он говорил, «опасность» русского славянофильства. Стоящий за славянофильством романтизм, вера в возможность другой, более близкой богу России, объяснял Василий Розанов, не только противоречит христианской идее морального равенства людей как детей бога, но толкает их к ненависти, убийству России, которая есть. И В. Розанов был прав. Николай Бердяев оправдывал зверства революции именно своей верой в ее особое предназначение, в особое предназначение русского народа. И поразительно, что Василий Розанов со своей религией «обыденности», со своей любовью к живому не только сумел раскрыть антирусскую, античеловеческую суть большевистской революции, но и ее судьбу до деталей. Это вытекало из его ощущения революции как «ненавидения». Он до конца жизни утверждал: «Революция есть ненавидение. Только оно и везде оно». А потому, как он предвидел, «битой посуды будет много», а «нового здания не выстроится». И он, Розанов, говорил, что, на мой взгляд, актуально по сей день, что в революцию приходят люди, которые, вопреки тому, что они говорят, лишены способности ощущать боль другого человека, люди, которые не ощущают ужас смерти. И я точно вижу сегодня, что в России так много людей любят Сталина, оправдывая его террор законами истории и высшими интересами российской государственности, ибо русская душа начала высыхать. За идеологией революционеров, особенно «революционершек», которых не любил Василий Розанов, стоит стремление силой, злом насадить добро, мол, «если раздавить клопа, ползущего по стене, то мы войдем в Царство небесное». «Я, – говорил В. Розанов, – не могу верить такому социализму». Василий Розанов, о чем писал он в книге «Мимолетное» (1915 г.), считал, что «добро родится только от добра, добро никогда не родится из зла».

И теперь, сравнивая прогноз Василия Розанова о судьбах грядущего «русского социализма» с прогнозом Николая Бердяева о том же, выясняется, что якобы, с точки зрения Николая Бердяева, лишенный «метафизичности», «провиденциализма» Василий Розанов куда лучше видел и чувствовал судьбу России после Октября, чем метафизик и философ с большой буквы Николай Бердяев. Произошло буквально то, что предсказал Василий Розанов: через жизнь в русском социализме прошло, как он предупреждал, всего «три-четыре поколения». И, несмотря на долгую жизнь при социализме, ничего от него не осталось, и после всего приходится возвращаться к тому, что было «до дождя и града», что было в России обычно, когда «светило солнце». С точки зрения Василия Розанова жизнь при социализме – это все равно что жизнь при граде, это сплошной мрак, суета и, самое главное, «неразбериха во всем». Она, революция, предупреждал Василий Розанов, создаст общество, основанное на «дисгармонии», и потому, что это было противоестественное общество, основанное на «дисгармонии», считал В. Розанов, оно после себя ничего не оставит. А идеолог русского, к тому же коммунистического мессианизма, поздний Бердяев, верил в то, что «советский строй» создаст иного человека и откроет дорогу в новое, «некапиталистическое» будущее. И я думаю, что Василий Розанов выиграл у Николая Бердяева заочный спор о будущем русского социализма не только потому, что у него, в отличие от Николая Бердяева, было уважение к той жизни и к тому человеку, который есть, но и потому, что все же у Бердяева как марксиста, философа, погруженного в мистику революционного преобразования мира, сердце куда меньше было открыто к болям и страданиям другого человека, к страданиям жертв ленинско-сталинского социализма, чем у певца обыденности и простой жизни человека Василия Розанова. Будем откровенны: только человек с железным сердцем, не ценящий человеческую жизнь, мог, как Николай Бердяев, отказаться от морального осуждения террора, террора большевизма и считать его «отсветом Апокалипсиса». Я имею в виду предложение Николая Бердяева отказаться от различия добра и зла, от того, что он называет «нормативной моралью», при оценке насилия и крови большевистской революции.

И теперь скажу честно: погружаясь в тексты Николая Бердяева более глубоко, я все же не вижу в них больше веры в бога, чем в душе борца с церковностью Василия Розанова. По крайней мере, в рамках философии «живого» Розанова невозможно оправдание террора революции и революционеров. При всем своем «фактопоклонстве», при всей критике Василием Розановым православной догматики он все же признавал, что «страдание идеальнее, эстетичнее счастья, грустнее, величественнее», ибо, с его точки зрения, «человек к грустному невероятно влечется»[9]. Но если, уже с точки зрения Николая Бердяева, земная жизнь от начала до конца есть страдание человеческое, если она, земная жизнь, сама по себе не имеет смысла, кроме того, как мучить человека, если счастье человека, «поэзия мира» враждебны христианству, то тогда божественное становится тождественным изуверскому. И, кстати, критикующий Василия Розанова Николай Бердяев все-таки, особенно уже в конце жизни, вслед за своим идейным противником Розановым почувствовал, что, если, как он писал, «допустить существование вечности адских мук», если гарантом религиозности для христианства является только террор страха, страха попасть в ад, если гарантом религиозности является то, что он называл «знаком террора», то тогда, как писал Н. Бердяев, «лишается всякого смысла духовная и нравственная жизнь, лишается какой-либо ценности даже в христианском смысле». «Существование вечного ада, – считал Н. Бердяев, – означало бы самое сильное опровержение Бога, самый сильный аргумент Безбожия»[10].

Но я бы лично мог бы добавить собственный аргумент против трактовки христианства как учения об исходной страдальческой сути бытия. О бытии как о страдании, о бытии как условии входа в радость загробной жизни. Кстати, в предельно жесткой форме данная трактовка сущности христианства, в основе которого якобы лежит страх перед адом, выражена в рассуждениях Константина Леонтьева о благе зверств турок над болгарскими православными. В пору всеобщего негодования на турецкие зверства, обращал внимание «веховец» Семен Франк, «славянофил» Леонтьев бестрепетно выступал с принципиальной защитой их во имя красоты героизма (речь идет о героизме смерти – А.Ц.). Семен Франк имел в виду слова Константина Леонтьева, что «с отуплением турецкого меча стало глохнуть религиозное чувство… Пока было жить страшно, пока турки насиловали, грабили, казнили, пока в храм Божий нужно было ходить ночью, пока христианин был собакой, он был более человек, так как был идейнее»[11]. Процитировал Константина Леонтьева и услышал призывы к русскому народу наших нынешних посткрымских патриотов брать пример с жителей блокадного Ленинграда и быть готовым каждую минуту к смерти. Поистине, есть что-то непреодолимое в нашем традиционном интеллигентском отношении к русскому человеку как к «средству», орудию повышения «идейности» русской нации. И правда состоит в том, что молодой Бердяев восстал против, как он писал, «изуверства» аскетического православия Константина Леонтьева. Тогда для Николая Бердяева, как и для Василия Розанова, смысл христианства состоял в том, чтобы раскрыть «человеческую личность как тварь Божию, несущую в себе ценность Божию… как личность, которую нельзя превращать в средство». «Корень изуверской и вместе романтической реакционности Леонтьева, – писал Николай Бердяев в своей статье „К. Леонтьев – философ реакционной романтики“ (1904 г.), – я вижу в том, что он забыл и не хотел знать самой несомненной истины религиозного откровения, данной в религии Христа – о безмерной ценности человеческого лица, образа и подобия Божьего». В данной статье молодого Николая Бердяева есть все, что, на мой взгляд, было у Василия Розанова и что актуально по сей день, о том, что нельзя превращать человека в средство, что он как человеческое лицо обладает безмерной ценностью. Правда, к сожалению, Бердяев зрелый и особенно Бердяев перед смертью проповедовал все то, что проповедовал идеолог «изуверского» аскетизма Константин Леонтьев. За идеей Николая Бердяева, что русский человек обязательно должен дойти до дна мук, до дна страданий от советской системы, уже, конечно, был слышен голос «изувера» Константина Леонтьева.

Но, честно говоря, что меня удивило, что ни молодой Бердяев, ни, тем более, защитник бытия человека и человеческого В. Розанов не используют для подтверждения «безмерной ценности человеческого лица» само христианство. Речь идет о всем известном, о золотом правиле Библии и заповедях Христа, заповедях Нового Завета. Если бы Бог в самом учении о Христе увидел бы ценности и смысл того мира, который есть, смысл бытия человека во плоти только в страданиях, то он, Христос, не защитил бы человека в своих заповедях, не оставил бы ему золотое правило Библии: «И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки»[12]. Кстати, наши нынешние борцы с европейским либерализмом не знают, что в его основе лежит именно золотое правило Библии, учение о моральном равенстве людей как Божьих тварей.

Так вот. Если бы действительно христианство рассматривало страдания человека, как считал Константин Леонтьев, как смысл человеческой жизни, что, как писал он, «без страданий одинаково нет ни роста, и развития, и процесса разложения»[13], что «блажен будет только тот, кто претерпел муки мира сего до конца», то тогда христианство не стало бы чинить препятствия на пути преступления, на пути тех, кто своим злом, убийством другого человека помогает ему скорее пройти через муки мира сего и скорее прийти к Богу. Казалось бы, сам Бог говорит, что без разбойников не будет не только страданий, но и тех, кто захочет прийти на помощь жертве разбойников. И в полемике с Федором Достоевским Константин Леонтьев прямо говорит, что без разбойников и убийц не будет в мире красоты духовной. «Чтобы самаритянину было кого пожалеть и кому перевязать раны, необходимы же были разбойники»[14]. Но ведь главное в Новом Завете, напротив, состоит в том, что он защищает человека как человека, как раба Божьего, защищает от убийц и разбойников, и это обстоятельство не учитывает Константин Леонтьев. Ведь все же погружение в христианство начинается с вхождения в душу верующего заповедей Христа: «Не убий; не прелюбодействуй, почитай отца и мать; и люби ближнего твоего как самого себя»[15]. Еще раньше, в начале Евангелия от Матфея сказано: «Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьет, подлежит суду. А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду: кто скажет брату своему „Рака!“, подлежит синедриону, а кто скажет: „Безумны“, подлежит геенне огненной»[16]. Да, Василий Розанов взял в Евангелии главный аргумент против марксизма, «социализма», а именно слова Иисуса, что «не может дерево худое принести плоды добрые», не может «русский социализм», который был порожден злобой, агрессией гражданской войны, родить добро для всего человечества. Кстати, Николай Бердяев так же критиковал марксизм за его веру, что вопреки христианству можно через зло осуществить добро, за его веру, что «добро осуществляется через зло, свет через тьму»[17]. Еще раньше, в своей «Философии неравенства», опубликованной в Берлине в 1921 году, Бердяев считал абсурдом веру Карла Маркса, что можно на «плебейской психологии обиды, зависти и злобы», т. е. взяв «все, что есть худшего у рабочих и крестьян… и из этого худшего создать грядущую жизнь». «Ваш Маркс, – продолжал Н. Бердяев, – учил, что в зле и от зла должно родиться новое общество, и восстание самых темных и уродливых человеческих чувств считал путем к нему… Пролетарское сознание возводит обиду, зависть и месть в добродетели нового грядущего человека».

Но в то же время мне трудно понять, почему Василий Розанов не видел, что Евангелие, процитированные мной выше заповеди Христа, дают ему возможность противостоять изуверской трактовке христианства как философии смерти, как, по Бердяеву, философии «отрицания мира». Ведь, как мы видим, Христос в своих заповедях защищает не просто человека, а его полноценную духовную жизнь. Христианство говорит, что просто человека, который есть, надо сделать чище, вывести из его сердца «злые помыслы, убийство, прелюбодеяние, любодеяние, кражи, лжесвидетельство, хуления». В этом смысле неверно, что, как говорил Николай Бердяев, «служение христианскому Богу несовместимо с заботами о радостях и печалях мира». Служение богу, напротив, как следует из заповедей Христа, должно вести к облагораживанию той жизни, которая есть, к уменьшению зла, убийств, краж, к любви детей к родителям и т. д. На самом деле, как видно из текста Евангелия, в христианстве прежде всего идет речь о Царстве Божьем на земле.

По крайней мере, несомненно, что процитированные выше заповеди Христа не дают основания считать, как говорил тот же Василий Розанов, что христианство «безусловно хоронит земную жизнь»[18]. Оппоненты Василия Розанова во время дискуссии по поводу его доклада «О сладчайшем Иисусе и горьких плодов мира» имели все основания сказать, что и для Иисуса, и для церкви семья представляет из себя сокровищницу духовности, любви ближнего к ближним. И ведь совсем не случайно Христос учит детей почитать мать и отца, «не гневаться на брата своего напрасно», ведь для христианства нет большего грешника, чем «злословящий отца или мать», «злословящий отца или мать смертью да умрет»[19].

Так что если бы не полемический задор Василия Розанова, то он бы при помощи цитат из Евангелия мог был легко доказать, что для христианства семья не только ценность, но и основа созидания человечности на этой земле. Все это говорит о том, что для защиты живого, самоценности человека, его бытия нет никакой необходимости уходить из христианства, порывать с верой в бога. Проповедуемый христианством аскетизм внутри мира не требует самого убийства этого мира, иначе весь этот аскетизм и учение о грехе не имели бы смысла. Сама вера в возможность Спасения, Воскресения из мертвых не означает, что христианству необходимо поддерживать все, что ускоряет превращение живого в мертвое. И поэтому, на мой взгляд, не было ничего страшного в том, что Розанов шел во многом за Спинозой и призывал принять этот мир таким, каков он есть, призывал к любви ко всему живому, «последнему лепестку» в этом мире. В любом случае, как уже ясно сегодня, после трагедии русского ХХ века, любовь и уважение Василия Розанова к тому, что есть, так называемое «фактопоклонничество», несет в себе куда больше Бога, добра, чем изуверское насилие над жизнью во имя «русской идеи», во имя воплощения в жизнь очередного пустого идеала. Разве принятие мира таким, какой он есть, стремление сохранить живое менее метафизично, менее религиозно, чем философия смерти, навязчивая идея уничтожения мира, который есть, мира капитализма, лежащая в основе марксизма? А разве возникновение самого этого живого, красота листиков березы является меньшей загадкой, чем возникновение тайны совести, чувства греха? Познание красоты живого так же невозможно без работы души. Несомненно, был прав спорящий с Василием Розановым философ Д. И. Боголюбов, утверждавший, что «Христос, говорящий, что муж должен любить жену как самого себя», допускал влюбленность. Ведь, говорил Д. И. Богомолов, «брак сам по себе предполагающий… тесное слияние душ, без любви невозможен». Так что не было оснований говорить, как Василий Розанов, что «христианство… презрительно смотрит на брачную жизнь»[20]. Но при всех противоречиях трактовки Василием Розановым отношений между человеком как творением Божьим и сыном Божьим Христом лично для меня Василий Розанов близок тем, что он действительно, как говорил Николай Бердяев, «прилепился к миру всем своим существом, влюбился в мир и во все мирское, чувствует божественность мира и сладость плодов его»[21]. После всего того, что произошло с Россией в ХХ веке, после гибели 50 миллионов людей во имя осуществления, как раньше говорил Путин, «пустого идеала» коммунизма, нам, русским, на мой взгляд, должны быть ближе мыслители, которые обладали инстинктом самосохранения. Сохранения не самого себя, а своего народа, своего государства. Я не думаю, что В. Розанов был меньше патриот и меньше любил Россию, чем его идейный противник Н. Бердяев. Кстати, в любви Розанова к России тоже было что-то живое, человеческое. Помните его: «Счастливую и великую родину любить невелика вещь. Мы должны ее любить, когда она слаба, мала, унижена, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша мать „пьяна“, лежит и вся запуталась в грехе – мы не должны отходить от нее»[22]. Сегодня пора осознать, что нас, русских, погубило в ХХ веке то, что погубило Н. Бердяева как мыслителя, а именно характерная для славянофильского романтизма, для так называемой «русской идеи» враждебность к живому конкретному русскому человеку, к той России, которая есть. Нас погубила та трактовка религиозного чувства, которая была характерна для Бердяева, который учил, что подлинная духовность нас посетит тогда, когда нас не будет оставлять «чувство зла и негодности этого мира и жизни в нем»[23].