Повесть о Шести Сотках

На наглый Мишин вопрос можно ли не носить шинель в теплую погоду, обращенный в нарушение устава непосредственно к командиру взвода лейтенанту Голощекину, последовал весьма краткий ответ типа «солдат должен стойко сносить все тяготы службы», а также дополнительная трехкилометровая пробежка вокруг плаца с обязательным проползанием под трибуной, незамедлительно полученная от отца-командира сержанта Скворцова в воспитательно-разъяснительных целях и заменившая собой перерыв в занятиях.

После обеда снова прошли строевые занятия, как нельзя лучше выбивающие дурь из мягкого тела новобранца. Повороты, развороты, отработка строевого шага, подходы, отходы, движение в шеренге. И все это под солнцем, в жаркой шинели, с пудовыми сапогами. До самого ужина. Не смея возразить, ответить, отказаться. После этого чувствуешь себя совершенно опустошенным, выжатым, выпотрошенным. Глухой оболочкой, мешком с костями, куда хочется забросить теплой каши, растянуться на койке и уснуть.

* * *

Свой призыв в армию Миша воспринял как некую игру в патриотизм. Слишком много вокруг витало театрального, показного, высокопарно восторженного, одобрительного. Постепенно, по мере удаления от дома, оно растворялось, превращаясь в тускло зеленое, болотное, гнилое, равнодушно жестокое существование под стать цвету той формы, что теперь облачала его тощую фигуру.

С первых же минут пребывания в казарме Мише заявили, что он больше никто. Что он может забыть все, что осталось там, на гражданке, ибо ничего этого больше нет, а есть только сержант, и он теперь все: бог, царь и совесть. И не потому, что он выдающаяся личность по совокупности духовных и интеллектуальных качеств, а потому, что имеет «лычки» на погонах, которые салобон если когда и увидит, то «только в гробу, если не станет таким же, как он отличным солдатом».

– Для этого нужно не много, – пояснил сержант, – четко выполняй команды и не скули.

Но чтобы так жить, надо иметь такую же примитивную организацию души, обратиться волком, уподобиться животному образу жизни, принять «закон джунглей» за основу основ своего существования.

Подобная перемена образа жизни произвела в душе Миши великое потрясение. Все, чем обладал он, все, что взращивал в себе с такой любовью, здесь оказалось никчемным обременением. Все духовные ценности, все интеллектуальные обретения неожиданно превращались в пустой звук, в дурной дух, исторгаемый его чревом нашпигованным перловой армейской кашей.

Жизнь раскололась. Прошлое кануло в перламутровую даль, раздавленное кирпичной стеной гарнизонной ограды.

Будущее разломилось на четыре длинных ломтя, обозначенные в календаре красной датой вожделенного «дембеля» и каждый из них предстояло прожить по своим правилам. Первые пол года он будет «духом» или «салабоном», самым бесправным и притесняемым человеком в части. Но после первого же дембеля поднимется на ступень выше и, как «молодой» обретет некое подобие человека. На смену ему с весенним призывом придут новые салаги или салабоны, и он сможет «учить» их по закону старшинства. Потом, еще через полгода он возвысится до высот «черпака» и получит массу вольностей и привилегий. Затем, еще через полгода, получит, наконец, человеческое лицо, став «дедом» или «стариком», а после приказа – возвышенный статус «дембеля», полубога.

Пока же: подъем, построение, пробежка, построение, завтрак, построение, учение, построение, обед, построение, лопата, построение, ужин, построение, маршировка, построение, отбой и снова учение, но не воинское, а на послушание, самое унизительное, изматывающее, на само выживание. И так изо дня в день, за месяцем месяц. И никого не интересует что думает, как к этому относится и какое имеет настроение последний бесплотный дух – никчемный салабон. Он наглухо вбит в бездушную армейскую плоть и должен с твердостью шурупа принимать приказы и послушно вдавливаться в строго заданном направлении. Иначе довлеющая над ним машина бездумно сорвет богом заданные пределы непротивления неизбежному злу.

Из различных источников Миша выяснил, что содержание службы заключается в том, что он один раз в трое суток будет заступать на пост и караулить шлагбаум, какую-нибудь металлическую дверь или участок ограды, с тем, чтобы своим мужественным телом и неусыпным оком поставить железный заслон на пути диверсантов и вражеских лазутчиков. Для этого ему выдадут автомат с боевыми патронами, зимой дубленку, а летом шинель. Спать ему предстоит не больше четырех часов в караулке, нужду справлять только после смены, питаться сухим пайком. Но главное он будет один на один со всеми врагами, и полагаться сможет только на себя. Ибо его пост и есть то самое вожделенное место, та дырка куда непременно будут стремиться пролезть вездесущие шпионы и коварные террористы. Распознать их не составляет особого труда. Каждый, кто не знает пароля или не имеет специального пропуска и есть то зловредное лицо, которое надлежит незамедлительно и беспощадно пристрелить прямо на месте.

– Рубеж нашей обороны проходит через вас, – говорил взводный. – Каждый часовой должен помнить, что он стоит один на свету. Он виден издалека. За спиной Москва. Впереди мрак и неизвестность. Спрятаться некуда.

В какой-то мере он походил на поэта караульной службы, только очень маленького, скукоженного и мрачного. Но зачастую говорил весьма образно, особо подчеркивая ежеминутную готовность каждого бойца принять бой, а если придется, то и героическую смерть.

– Вы должны понимать, – поднимал он вверх не по-военному длинный, тонкий, как у музыканта палец, – что если не вы стрельните, то вас стрельнут. Третьего не дано. Вот, в прошлом году, в Калининградской области убили часового, такого, как вы. Ему бы еще жить и жить. Он стоял на посту. Вышли из леса двое. Он их окрикнул, но не успел применить оружие. Они подошли и убили его. Зарезали финским ножом, как собаку. Забрали оружие, и ушли в лес, обратно. Так-то вот. Банда. И у нас, может быть, банда. Потому, как населению известно, что мы стоим и здесь охраняем. Поэтому, если мамки хотят увидеть вас живыми, то стреляйте первыми. Потому как потом стрельнуть, может, и не сумеете. Или вот другой случай, с вашим товарищем – старшим сержантом Головиным. Стоял и он на посту. И тоже из леса вышел неизвестный. Так Головин не стал дожидаться, когда его убьют. Сперва окликнул, а не получив ответ, грамотно применил оружие. Сразил неизвестного. Потому как стоял на посту, и добросовестно нес караульную службу. За что был отмечен в приказе по части. И таких случаев я знаю много.

Если относиться к этим разговорам серьезно, то с ума можно сойти. Но в том, видимо, и заключается преимущество молодости, что она относится ко всему весьма легкомысленно. Слишком восприимчива в этот период душа к окружающей среде, слишком сильно физиологическое начало, что позволяет относительно легко ввергнуть неокрепшего юношу в бездну животных отношений, где принцип «убей первым» является основополагающим и определяющим законом жизни. Мускулистое тело жаждет испытаний, сознание, лишенное серой скуки школьных учений, требует остроты ощущений, новое взрослое общество обещает множество сильных впечатлений, независимо от последствий. Никто не думает о последствиях. Они будут там, где-то далеко, если вообще будут. Главное испытать эффект преодоления, выйти на грань, проскользнуть по струне над пропастью, пощекотать нервы смертью. Таинственная граница, разделяющая собой все, что есть от мрачной бездны ничто, позволяющая ощутить себя равным творцу жизни, сильнее любого магнита влечет к себе неокрепшие головы. И тот, кто прикоснулся к ней, кто переступил эту грань – становится в восторженных глазах молодости избранным, посвященным, мужественным. Авторитет смерти осеняет его, авторитет власти благословляет его, превращая из обыденного душегуба в призрачный кумир, во властителя слабых душ, воскуряющих фимиам на алтаре вечных страданий.

К числу таких авторитетов относился и старший сержант Головин. Ко дню зачисления Михаила в часть он являлся не просто старослужащим, но лицом, окутанным боевой славой. Темная история, имевшая с ним место осенью прошлого года, к этому времени обросла всевозможными домыслами и легендами. Впрочем, и он сам, и командование предпочитали поддерживать их, чем опровергать. Говорили даже, что он предотвратил крупный теракт, лично ликвидировал известного главаря боевой преступной организации, на которого безуспешно охотились спецслужбы различных стран на протяжении многих лет.

На самом деле никакого подрывника или террориста не было и в помине. Просто обыкновенный, грязный, заросший волосами бомж, к тому же тугой на ухо, промышлял сбором грибов в запретной зоне и случайно вышел на рассвете на его пост. Не то Головин сильно испугался темной, мешковатой фигуры, не то бомж не расслышал окрика часового, только случилось то, что случилось. После предупредительного выстрела в воздух, отмеченного в показаниях разводящего, последовала короткая автоматная очередь, прошившая нарушителя насквозь на расстоянии пятнадцати метров от поста.

За этот подвиг, после короткого расследования, Головину объявили благодарность, произвели в старшие сержанты и он, как человек по-настоящему нюхнувший пороха, из молодых тут же выпрыгнул в разряд старослужащих. Не по сроку службы, а по отношению к себе командиров и товарищей, безусловно признавших за ним ореол загубленной жизни.

* * *

Вечером, старший сержант Сергей Головин проводил традиционную теплую встречу стариков. В тихой каптерке, на мешках с чистым бельем, вокруг широкого стола сидели в полной мере обученные «защитники Отечества» и пили водку под разную снедь, принесенную из столовой услужливым черпаком ефрейтором Мухиным.

– Полгода бабу не видел. Бабу хочу… Хочу …, как медведь бороться, – поделился тяготами своей службы прыщавый ефрейтор Ломтев, угловатый парень, несуразно сложенный с излишне большой головой, покрытой не по уставу длинными редкими сальными волосами рыжеватого цвета.

– А почему непременно бабу? – поинтересовался сержант Рыльников, ширококостный, мордатый и раскрасневшийся от водки, в полумраке каптерки как нельзя лучше отвечающий своей звучной фамилии.

– Сегодня две салаги казарму топтали. Один черненький, другой светленький. Оба хорошенькие. Хочешь, познакомлю. У одного попка очень аппетитная, – дружественно пошутил Головин.

– Одного он уже опробовал, – подначил Мухин.

– Все лишь видел, когда тот на карачках ползал, пол вылизывал, – смутился прочему-то Сергей.

– Ладно, ладно. Одного хуком отправил в нокдаун почище Тайсона, – добавил дневальный, – Смазал чисто просто песня.

– Ну, расскажи, – заинтриговался Рыльников.

Головин вкратце обрисовал ситуацию.

– Салабоны наглые пошли, – резюмировал Мухин, – Хавальник открывают только так. Их учить и учить надо.

– А что, это мысль. Давай поучим, – живо согласился Ломтев, – Чего еще делать? Кому сегодня в наряд?

– Никому, вроде, – ответил за всех Головин.

– Так в чем дело? Муха, зови. Учить будем.

Мишу били не долго, и не очень сильно, так, для разогрева. Пошло в зачет ранее полученное. Зато Рашиду досталось больше. Во-первых, он азербайджанец, иначе говоря – чурка, что само по себе равносильно смертельному приговору, во-вторых, имел маленький рост и рыхлую фигуру, что невольно провоцирует на беспредел, в-третьих, он стал стонать и скулить, чего мужественный человек, достойный уважения, позволить себе не может. В общем, Рашида сразу определили в разряд «торчков», иначе говоря, признали полным ничтожеством. А таких не жалеют и оттягиваются сполна.

Под конец «праздника» Мухин и Головин содрали с Рашида штаны и пьяный ефрейтор Ломтев «опустил» его по полной программе, предусмотрительно заткнув рот грязной наволочкой.

– А этого давай в рот возьмем, – предложил Рыльников, указывая на загнанного в угол Локина.

– Хорошая мысль, – согласился Головин.

– Только посмей. Каждого ночью прирежу, – неожиданно для себя твердо проговорил Михаил, ощупывая в кармане перочинный ножик швейцарского производства. К немалому его удивлению это произвело впечатление.

– Не много ли на себя берешь, хлястик? – сощурил глаз старший сержант.

– Может его, того, загасить? – Ломтев большой рыжей клешней сгреб Мишу за грудки и хрустнул занесенным над ним кулаком.

– А что, ничего, вроде того, смелый салабон, – оценил Рыльников, ощутив в этом напуганном щуплом пареньке некое родственное проявление, – Портянки мне стирать будешь?

– Портянки стирать буду, – процедил сквозь зубы Миша, чувствуя как холодеют от страха ноги, – А тронешь, убью.

– Смотри не обделайся, хлястик, – усмехнулся Головин.

– «Хлястик» – классная кликуха, – одобрительно хмыкнул Ломтев, отпуская салабона, – Будешь «Хлястиком». Понял?

– Понял, – облегченно вздохнул Михаил, чуть не падая на пол.

Каким-то неведомым образом до него вдруг дошло, что именно здесь решается его судьба, и все будет зависеть от того, насколько твердо он сможет себя поставить. Не завтра, не при других обстоятельствах, а именно сейчас. Они, эти обожравшиеся ублюдки, испытывают ту допустимую глубину возможного ущемления, какую он им сейчас предоставит. И если сейчас он спасует, как Рашид, то дальше всегда так и будет. Если не допустит, то убивать не станут. Не для того они собрались.

– Понял, так повтори, – Ломтев явно провоцировал, затевая очередную игру с жертвой.

– Ну, «Хлястик». А почему так?

– Потому, что кончается на «у», – Ломтев заржал, довольный своей шуткой.

– Пусть буду я «Хлятик». Пусть буду стирать портянки, – медленно проговорил Миша, – Но кто меня тронет, тому не жить.

В тесной каптерке повисла душная пауза. Только зажатый между мешками Рашид тихо плакал, всхлипывая расквашенным носом.

– Ладно, иди стирай, – благодушно заявил Рыльников, стянул с ног пряные принадлежности и бросил их в лицо Мише, – Что б к утру были как новые.

– Скажешь кому… Сам знаешь, – пригрозил на прощанье Ломтев.

– Поиметь мы тебя всегда успеем, – напутствовал Головин, выпуская Михаила из каптерки, – И забери своего хлюпика. А то он нам тут все белье промочит.

Михаил довел Рашида до туалета.

Оба подавленно молчали. Говорить не о чем. Приткнулись к стене возле длинного ряда раковин. Подкапывали краны. Рашид тихо плакал. Михаил, бросив вонючие портянки в мойку, скрипел от злости зубами. Из самых глубин его души, доселе огорошенной столь радикальными изменениями в жизни, стали медленно подниматься черные все разъедающие пары ненависти. Словно проснулась в нем ранее неведомая первородная звериная сущность. Хрустнула когтистыми лапами, клацнула ощеренными клыками, сверкнула черными щелками безжалостных глаз и расколола окружающий мир на дичь и угрозу.

– Они просто звери, – произнес Михаил.

– Как я теперь буду жить? – всхлипнул Рашид.

– Чтобы здесь выжить надо стать зверем. Таким же, как они. Чем страшнее, тем лучше. Чтобы они сами боялись. Чтобы все боялись, – не то отвечая, не то продолжая свои размышления медленно проговорил Миша.

– Что я скажу братьям? У меня три брата. Все младше меня. Скоро им в армию. Как я посмотрю в глаза матери? Какой я теперь мужчина? Кто я теперь? Я опозорен. Мне нельзя больше жить. Весь род мой опозорен. Меня все презирать будут. Что я им скажу?

– Если они живут по звериным законам, то нельзя быть жертвой. Сгрызут. Поиграют и сгрызут. Сильнее не тот, кто больше. Сильнее тот, кто злее. А злее тот, кому терять нечего, кому наплевать на себя. Значит надо наплевать на себя. Тогда тебя бояться будут. Тогда жертвой станут другие. Ты больше не будешь жертвой. Ты станешь зверем. Сильным зверем. Страшным зверем, которого все станут бояться.

– Они звери. Они просто звери. Их надо резать, как шакалов. Я должен им отомстить. Я должен смыть свой позор кровью. Их кровью. Этих шакалов надо резать. Вех резать. Они не люди.

– Легко сказать стать зверем. А как им стать? У меня до сих пор колени дрожат. – признался Михаил, – Я в жизни ни разу ни с кем не дрался. Я даже не знаю, как это делать. Как можно, вот так запросто, подойти к человеку и ударить? Ни за что. Просто так. Ради потехи. Как они. Просто оттого, что нечего делать. Ударить и еще получить от этого удовольствие. Не знаю, смогу ли я так…

– Я ненавижу их. Я буду их резать. Как шакалов. Всех зарежу. Всех до одного. И первым убью этого рыжего. Этого, который… – на Рашида накатила очередная волна бессильной ненависти. Он потряс в воздухе кулаками и уткнулся лицом в колени, вздрагивая от душивших его слез.

– Если хочешь, могу дать тебе нож, – предложил Михаил, – У меня есть нож. Небольшой, но если правильно применить, то достаточный. Лучше всего по горлу. Как барана. Скоро они уснут. Я знаю койку Ломтева. Я тебе покажу. Если ты хочешь.

– Да, мне нужен нож. Дай мне нож. Я должен убить эту собаку. Сегодня. Сейчас же. Я должен отомстить. Я должен смыть позор кровью. Я должен доказать, что я мужчина. У меня братья. Они не должны нести мой позор.

Михаил достал из кармана ножик с бордовой рукояткой и швейцарским красным крестом на белом щите.

– На, возьми. Острый. Горло перережет легко.

– Покажи мне его койку.

Рашид больше не всхлипывал. Глаза его стекленели. Словно сломалось у него внутри что-то, и одухотворяющая субстанция покинула рыхлое тело. Зажав в руке нож, он опал на холодную кафельную стену и окаменел. Только тихо шевелил губами, будто читая молитву. Михаил поймал себя на мысли, что он стал похож на притаившегося зверя.

В тихом коридоре загремели кирзовые сапоги, и послышался приглушенный смех. «Деды» шли отлить перед сном.

– Что салабоны, очухиваетесь? – осклабился Ломтев, – Ну, очухивайтесь, очухивайтесь. Впереди служба длинная. Два года. Служить Родине надо хорошо.

– Портянки «дедам» стирать чисто, – добавил Рыльников.

– Стряхивать концы, когда «деды» мочатся, – уточнил Головин.

– Ага, – согласился Рыльников, – чистыми руками.

– Тебе, козлу, руками, а мне пухлыми губами, – заржал Ломтев.

Так с шутками и прибаутками «деды» весело помочились и ушли спать.

Прошло что-то около часа.

– Думаю, он уже спит, – произнес Михаил.

– Пошли. Покажешь, – ответил Рашид.

Молча они шли вдоль стройного ряда коек. Все спали. Михаил похлопал рукой на спинке кровати и указал пальцем в сторону окна, мол, тут и, не останавливаясь, прошел дальше в темную глубину, где около самой стены остановился, скинул сапоги и быстро лег, практически не раздеваясь. Ему уже было все равно.

Рашид остановился. В руке нож. Он раскрыл его и стал медленно приближаться к изголовью. Казалось, минут пять он неподвижно простоял возле Ломтева, затем резко развернулся и стремительно выбежал из казармы.

* * *

Утром при построении обнаружили, что Рашид Расумбеков самовольно покинул расположение части.

На поиски беглеца снарядили команду. Лейтенант Голощекин, сержант Рыльников, ефрейтор Ломтев и еще двое проводников с овчарками. Михаил поймал себя на мысли, что немцы так же искали сбежавших из концлагеря военнопленных.

Искали Рашида недолго. Спустили по следу собак и под вечер вернулись, одни. Лейтенант Голощекин остался сопровождать раненого в больницу. К утру вернулся и он. Злой, бледный. Передал командование взводом Головину, заперся в штабе и практически сутки не появлялся.

Ломтев ходил гоголем и нахваливал своего Полкана.

– Мой зверь след взял сразу, как только мы тронулись, – рассказывал он собравшимся вокруг солдатам, развалившись на лавочке возле столовой и вальяжно затягиваясь сигаретой, – От него так просто не удерешь. Я его год натаскивал. Как чурка ни петлял, Полкан держал след. Я еле успевал за ним. Остальные на хвосте болтались. Полдня бежали. Все лесом. Все глубже. Два раза трясина такая попалась едва не сдох. А Полкан след держит. Вперед тянет. Вот-вот чурку за зад схватит. Зверь, не собака. Умотал вусмерть. Вылетаем на пригорок. Гляжу чурка впереди задом вихляет. Стой, мать твою, кричу. Он оглянулся. Увидел меня, нож выхватил. Ну, умора. На нас с Полканом с перочинным ножом. Чурка, она и есть чурка. Мало того умотал за день, так еще крысится. Ну, думаю, если я тобой займусь, совсем тебе хана будет. Сразу убью.

– И что? – участливо поинтересовался кто-то.

– Что, что. Пожалел чурку. Полкана спустил. Пускай потренируется. Полкан его взял, как положено. Пошел на перехват, уложил на землю, взял за горло, держит. Сработал классически. Как по учебнику. Просто кино.

– А ты?

– А что я? Присел на камушек отдыхаю. Тут остальные подтянулись. Я Полкана отвел. Чурка еле дышит. Порвал его Полкан, слегка. Еле кровь остановили. Вызвали транспорт. Лейтенант в больницу поехал, а мы в часть. Задание выполнено. Вот так-то.

На следующий день стало известно, что рядовой Расумбеков скончался в больнице от большой потери крови.

По данному факту поставили в известность военную прокуратуру. Приехал следователь. На вид приветливый и добрый. Его голубые глаза светились пониманием и заботой. Новый китель сидел на нем словно влитой. Большая звезда на погонах парила над залитой солнцем гладкой столешницей. И вообще он явился такой весь уверенный, аккуратненький, чистенький, ласковый и сильный, что так и захотелось припасть к нему на грудь и выплакать из себя всю обиду, накопившуюся за последний месяц. Что Миша и сделал, не выдержав и излив все, что случилось со всеми подробностями и слезами.

Следователь показания записал, отечески пообещал оградить парня от любых неуставных посягательств, грустно вздохнул и отпустил его служить дальше.

Естественно, ни одно слово, сказанное салабоном, не нашло своего подтверждения при опросе остальных сослуживцев. Наоборот, все дружно отметили, что последний призыв оказался крайне неудачен. Прибывшие по нему новобранцы слабо подготовлены к несению воинской службы. Что касается рядового Локина, то это вообще по натуре своей ленив и лжив, авторитетом у товарищей не пользуется. Постоянно стремится «закосить» занятия, не учит, как положено уставов, не вылезает из нарядов, и доверять ему оружие явно преждевременно.

Под конец дня сержант Рыльников прижал Мишу к глухой стенке в сортире и грозно посоветовал отказаться от своих показаний.

– Нам все равно ничего не будет, – добавил он, – А ты дерьма нахлебаешься по самое горло.

Но отказаться Миша уже не успел. Он поймал майора садящимся в машину, подбежал к нему и заявил с ходу, что все, что он показал, есть не правда.

– Пошел вон, салага, – сухо произнес следователь, хлопнул дверцей и уехал.

Действия ефрейтора Ломтева по задержанию вооруженного ножом дезертира признали правильными. Из постановления следователя следовало, что Рядовой Рашид Расумбеков получил травму в результате несчастного случая. Его смерть от большой потери крови наступила по причине отсутствия на месте задержания достаточного количества перевязочных материалов и позднего оказания квалифицированной врачебной помощи. В результате приказом по части действия лейтенанта Голощекина по оказанию раненому рядовому Расумбекову первой доврачебной помощи признали недостаточными, и ему объявили строгий выговор.