Жизнь ни за что. Книга вторая

– Много по огню в таких «сапогах» не находишься.

– А я и не собираюсь. Рустайлин обещал сегодня мне обмундирование доставить. Я на пенёчке и буду его ожидать.

– Ну, ну. Пусть так и будет, пузики-арбузики, – повторил Толя свою любимую приговорку, и пошёл сплачивать бригаду.

Выполнив самые неотложные дела, народ потянулся к длинному сараю с одним большим окном, обозначенному встречавшей ночью женщиной как столовая. Дверь столовой была на замке. Но рядом, как и везде, были россыпи брёвен и голодный народ, рассевшись кучками по организованным бригадам, начал ждать. Сугробин обошёл поселение вокруг и обнаружил, что автобусы исчезли. Путь к отступлению был отрезан. Он почесал затылок и тоже, как Толя, вспомнил чужую мать.

В семь часов подошёл человек и открыл в столовую дверь, сказав при этом, что продуктов нет, и приготовить он ничего не может, разве только воду вскипятить.

– Кипяти воду, – крикнули из толпы.

В восемь к столовой подошёл начальник колонны и объявил толпе в двести человек, собранных и вывезенных по авральному приказу в выходной день, что корму для них не приготовлено. За еду надо платить торгу, а денег привезённая толпа ещё не заработала, и леспромхоз не может выдать деньги. Так что у кого есть деньги, пусть идёт в магазин и покупает…

– А у кого нет денег?

Начальник молчал. Инструктор городского райкома КПСС, он был пешкой самой несчастной в этой обстановке, так как понимал, что власти района и руководство леспромхоза должны были решить кормовые вопросы, чтобы это не стоило. Кругом огонь. И голодные люди сами порох и недолго до мордобоя, а не до тушения пожара. Но он был ничто, и не мог взять на себя ответственность и извиниться за руководящую и направляющую. Партия не могла быть виноватой. Сугробин уже навоевался с властями местного значения за время службы в автобате, и ему было неинтересно слушать разговор спасателей с партийным чиновником. Он пошёл в магазин за сигаретами, пробормотав негромко найденный вчера эпитет; «Индюки надутые!»

Над Дорогучей поднималось, невидимое сквозь грязное марево копоти, солнце. Над лесом висели мрачные клубы дыма. Горел лес со скоростью тридцать километров в час в безветренную погоду. Двести голодных неприкаянных спасателей стояли у конторы общей массой и драли глотки.

– Кормить будут!?

– Вези обратно, тудыть твою…

– Жрать хотим!

Пролетарии от станка в выражениях не стеснялись, но слышали они только сами себя. Никто с ними не разговаривал, не выслушивал.

Наконец, в десять утра, на крылечко вышел человек, представившийся вторым секретарём Воротынского райкома КПСС.

– Пожар не разбирает, сытый ты или голодный! Тушить лес надо, а вы митингуете… Еду надо было купить, а вы всё вино в райцентре выбрали… Сейчас машины подойдут, и в лес. И чтобы никаких отказов. А пьяниц мы вычислим и в МВД передадим… И вообще, кормить район вас не должен. За всё Гражданская оборона отвечает.

– Господи! – шептал про себя Сугробин. – Ну, вразуми же ты этих потомков люмпенов из семнадцатого года. Вразуми! Какой народ вырос. В войне победил, все лишения, голод, холод, миллионы смертей перенёс, и всё ещё готов строить нормальный социализм. И как продолжают эти «руководители» над этим народом измываться. Вот остановятся люди разом во всей стране на один день, и рухнете вы все лицемеры и горлопаны, паразитирующие на здоровом теле этого народа. Ведь всякое чувство меры потеряно сверху донизу. Я продолжаю верить, что ещё не всё потеряно, и можно выправить, но где тот новый кормчий, который поведёт. Раз в тысячу лет появляется, говорят мудрецы. За такие годы много империй сгинет.

– Мы тебя самого вычислим и на пожар возьмём, – раздалось из толпы. – Герой нашёлся. Раз секретарь, так вот тебе лопата и веди меня в огонь, а я за тобой. – Выдвинулся из толпы крупный мастеровой. – Пьяниц он выявит! Да я тебя…, – и мастеровой резко шагнул к крыльцу, подняв лопату. Секретарь взвизгнул и скрылся за дверью. Толпа захохотала.

– Вот и вся наша власть. На пожаре как на войне – всё насквозь видно, – сказал мастеровой, повернувшись к толпе. – Давайте так, мужики! Поедем, посмотрим, может, что-нибудь сделаем. Машины от себя в лесу не отпускать. Мало ли что, а пешком от огня не убежишь. И от каждой бригады оставляем по человеку, и деньги им оставим, кто сколько может. Пусть что-нибудь прикупят к вечеру, чтоб с голоду в первый день не сдохнуть. А там решим. А «комиссар» пусть контру в наших рядах вычисляет. Лопату держать в руках его в партии не научили.

Люди, ругаясь и смеясь, пошли грузиться в машины.

– Странная у нас какая-то житуха, – сказал Анатолий. – Кругом вся власть работает для народа, все во всём правы, а от народа клочья летят. Куда засунули двести человек! Не поспать, не поесть! Кому это на хрен надо!? Кстати, раз ты не обут, может за «старшину»30 останешься.

– Назначь, пожалуйста, другого. Я хочу посмотреть, что и как, – ответил Сугробин.

Было десять утра. Голодный и злой народ, чуть подобревший после бегства трусливого секретаря, уселся в поданные грузовики, которые помчались в глубину задымлённого леса. Песчаная пыль клубилась под колёсами, окутывая пожарников с ног до головы. И через несколько минут все оказались покрытыми толстым слоем пыли, пропитавшую не только одежду, волосы и все возможные ямки на теле, но и саму кожу насквозь до голых мышц. И казалось, что пыль проникла и в кровь. И заклинила привычные для неё дороги по венам и артериям, потому что воздух состоял наполовину из пыли. По сторонам дороги среди деревьев сверкал огонь, а машины всё мчались и мчались.

«Осмелюсь доложить», – выразился бы по поводу сложившейся обстановки бравый солдат Швейк31, – « что большие пожары не тушат!» И действительно, такой лесной пожар, какой бушевал на территории, потушить людскими средствами невозможно. Такие пожары стараются блокировать, изолировать горящий район от соседних, ещё не охваченных огнём массивов. А горящему участку дают спокойно прогореть. Изоляцию пожара ведут разными способами. Наиболее простой и доступный самым распространённым подручным средствам топору и лопате, является прорубание просек и прокапывание траншей. Стараются использовать русла рек, ручьёв, имеющиеся уже дороги, ранее вырубленные просеки. От здоровых районов, уже отделённых просеками и траншеями, для полной гарантии пускают встречный огонь, чтобы сжечь часть леса и не пустить неуправляемый огонь самому решать эту задачу. Встречный огонь дело тонкое и требует большого опыта и разума. В самые опасные места, грозящие огненную катастрофу, бросают пожарные вертолёты, самолёты, сбрасывающие сверху воду. По земле пускают бульдозеры и другую землеройную технику, и даже танки, чтобы валить деревья с боевой скоростью. Привлекают команды взрывников, делающих просеки и рвы направленными взрывами.

Обо всём этом знают читатели средств массовой информации и наши спасатели тоже. Сугробин тоже читал и смотрел в новостях, как наши отважные вертолётчики тушили горные пожары во Франции. Читал, восторженные репортажи об отважных воздушных десантах. Но нигде не читал, чтобы не снаряжённых для спасательных работ людей везли на пожар по велению партийного руководства голодными и при отсутствии самых завалявшихся пожарных инструкторов. И Сугробин знал, что ни одно СМИ не поместит заметку о таком «героизме» советских людей. «Так не может быть!» – заявит презрительно редактор. «Это явная клевета!» – заявит другой. Хотя оба прекрасно понимают, что им представляют правду.

Лопаты в отряде умели держать все. Топоры держали единицы. Да топоров и было по паре на бригаду. Когда бригада Анатолия высыпалась из кузова на поляну, кромка леса, подожжённая встречным огнём, сверкала бегающими огненными гирляндами и рассыпающимися веером искрами. На поляне стоял местный лесник Андрей Капитонович и подзывал бригаду к себе. Он попросил откликнуться старшего, и дал задачу окружившим его людям. Не пускать огонь ближе пятнадцати метров до дороги. Бригада распределилась вперёд по дороге на полкилометра. Сзади работали приехавшие ранее. Впереди нашей бригады никого не было. Шофёру Капитоныч велел поставить грузовик посреди поляны и тоже взять лопату. Шофёр заворчал, но ослушаться не решился при городских.

– Что, милок! Сонного что ли взяли? Босиком на пожар приехал, – сказал Капитоныч, осмотрев критически Сугробина. – Босиком пожар не тушат. Пройди по дороге подальше, посмотри как там. Но далеко не ходи. Вчерась черемисы,32 человек пятьдесят, увлеклись, и в круговой огонь попались. Ладно, удачно получилось, что все выбрались. Но сегодня они в лес уже не пошли. Стоят вон там, на дороге и никуда. Да и кому охота за ни прошто гореть. Ведь никого из начальства с лопатой здесь нет. Они власть, они командуют. А командовать-то надо уметь. А лес горит. Наше добро горит, хоть и государственное всё.

– У меня отец, Иван Макарович, по таким делам всегда однозначно говорит: «Какова власть – такова и мазь!» Да и что её упрекать, нашу власть. Она ведь народная, и всё вокруг народное. И всем до «Фени».

– Всё равно жалко, – сказал Капитонович.

Сугробин и в бреду представить не мог, что социалистической бесхозяйственности времени остаётся совсем немного. Ему, как и основной массе людей, хотелось, чтобы исчезло насильно навязываемое состояние идиота, заставляющее на собраниях говорить одно, а в курилках совсем другое33. Чтобы вверху, наконец, поняли, что ведут страну не туда. Чтобы поняли вверху, что народ смеётся и матерится, и не согласен ни с внешней, ни с внутренней политикой. Властители и правители с древности понимали великую опасность для государства, когда народ начинал смеяться.34 А «Индюки» не понимали, что только единение всех сил на основе реальной оценки состояния всех слоёв общества может привести к успеху, и новым победам и первенстве, которое ускользало от страны Советов как вода из решета. При такой обстановке народ смеялся и способствовал разрушению системы не понимая и не предполагая, что попадёт в очередную западню. Притесняемый властью экономически, несвободный в выражении действительных взглядов на политическую обстановку, обложенный во всех частях жизни формализмом и лицемерием, народ искренне начинал верить, что там, на Западе, рай земной. Желающий приобрести автомобиль, рассуждал, что «у загнивающих» каждый безработный работу ищет разъезжая по стране на автомобиле. Другие, принеся домой в семью зарплату, говорили жене, что «там», безработный пособие получает в десять раз больше. Другие обижались, что не могут поехать, куда хотят. А пенсионеры, обижаясь на пенсию, сетовали, «что там» пенсионеры могут путешествовать на пенсию по всему миру. И даже старики, жившие до семнадцатого года в курных избах и надевавшие в семье лишь на праздник новые лапти, забыли хищный звериный оскал капитализма. И вслед за молодыми повторяли как «там» живут хорошо. Всё это была глубокая полуправда. В Советском Союзе жили скудно, но ни у кого не было неуверенности в завтрашнем дне. Люди планировали жизнь на многие годы вперёд и не задумывались над тем, как будут кормить и одевать ребёнка, если ребёнок появится. А правда оказалась в том, что на капиталистическую пенсию старики не то что за границу не могли поехать, а стали на картошке экономить, покупая ей по штукам.

Сугробин многое уже понимал в причинах и следствиях происшедшей в России социалистической революции. И Ленин не казался ему уже святым, и Сталин не казался демоном. А современные вожди вообще были в его понимании самыми обыкновенными людьми без вдохновенья и желаний строить новое, чистое, лучшее. Они сели на места и защищали их неприкосновенность. И пришедшее ему сравнение их с индюками оказалось настолько ёмким, что и расшифровывать ничего не требовалось. А то, что лес горит по разгильдяйству местных правителей, и объявлять об этом было нельзя, ему было понятно более, чем другим. Как же, подрыв авторитета на местах. А подорвёшь на местах, и выше поедет. Народ смеялся, осуждал, сетовал. Вожди не понимали, что сотворили в душе народа равнодушие и не понимали, что могут рухнуть. И продолжали рубить под собой сучок.

Народ в своем равнодушии также не понимал, что система может рухнуть. И не защитил свою народную власть, за которую отдал столько сил и жизней. Индюки довели народ до того, что народу казалось – хуже быть не может. И поддавшись пропаганде предателей и врагов, внутренних и внешних, народ отстранённо наблюдал за развитием событий в девяносто первом. И понял, что может быть хуже, когда также попал в чужой суп, как и индюки, когда всё рухнуло, и на землю Советскую пришёл хищник, без колебаний принявшийся разрушать всё на своём пути. Осознал народ, что стабильность и скромная, но надёжная жизнь – это единственное, что хорошо. Но было поздно. Остался народ без работы, без зарплаты, без пенсий и без надежды. Лучше, оказывается для народа, рассказывать негромко анекдоты про вождей при таком – сяком социализме, чем громко кричать, что президент прохвост, и остаться без средств существования при самом лучшем капитализме.

Сугробин, покурил с Капитонычем, положил лопату на плечо и побрёл в глубь горящего леса.

– На разведку Капитоныч послал, – крикнул он Анатолию.

Вдоль дороги копошились спасатели. Двое с топорами рубили поросль и кидали её вглубь леса. Остальные с лопатами неуверенно и недоверчиво подходили к очагам огня и швыряли в огонь песчаную землю. Земля была сплошь песчаная, лёгкая. Песок рассыпался по огню, перекрывал доступ кислорода и гасил пламя. И казалось, всё – очаг потушен. Но огонь проник везде. Лёгкое дуновение воздуха, и из-под присыпанной песком древесины снова взрывается пламя. И снова надо присыпать, присыпать. Земля под ногами как горячая сковородка. Сверху жгучее не по сезону солнце. Вокруг едкий дым и огонь. Огонь, которого по законам физики уже не должно было быть. А что-то продолжало гореть под песком без кислорода и смрадно дымить.

У бачка с водой, выставленного у машины, постоянные клиенты. Всё время хочется пить. А после воды просыпается на время утихший голод. Все понимают, что еды не будет, но надеются. Человека же оставили. Прошло часа четыре, когда, за не упавшим ещё лесом, поднялась громадная чёрная туча. Вся бригада собралась у машины. Что-то горело очень смачно. Капитоныч сказал, что село горит уже третий день с переменным успехом. Как оказалось, в этот момент горело не только село. Горела и сгорела дотла деревня Рябинки в пятьдесят дворов. Пока жители давали встречный огонь, сзади подошёл верховой неуправляемый. И через час Рябинок не стало.

К пяти часам огонь на контролируемом бригадой участке приутих. Усталый, в саже и грязи, голодный народ собрался под уцелевшими соснами и прилег без обычных шуток и подначиваний. Неожиданно подошла машина и «наш» оставленный человек вылез из кабины с сумкой хлеба и краковской колбасой. Белый мягкий хлеб и кружок полукопчёной колбасы в триста граммов, подняли на ноги самых истомившихся. Досталась порция и Капитоновичу. Хлеб, колбаса и вода никогда ещё не казались такими вкусными. Все жевали, не сдёргивая оболочку с колбасы, и слушали лесника, который успевал жевать и говорить.

«Какой лес здесь, сами видите, – показывал он на уцелевший лес, – Какая красота в любую погоду. А когда дождь, сядешь под непромокаемую сосну, и слушаешь, как иголки с капельками разговаривают. Ведь всё живое. Думаете, что лес глухой, слепой, бессловесный. Сосем не так. Лес живой. И когда дождь, и когда сухо, и когда под сильным ветром шумит. Всегда по новому, по своему. Прижмусь, бывало, к стволу, приложу ухо и слушаю. И кажется, понимаю, что говорит. И спокойно становится, радость какая-то появляется. А сколько зверя здесь было, птицы боровой, зайчишек тьма – тьмущая. Куда все ушли? Птицы погибло много. Она глупая, сидит, чего-то ждёт. Вспархивает, когда огонь по гнёздам побежал. А рыбы в озёрах и речках! Теперь сто лет сосна расти не будет, – грустно закончил он. – Рябинки сгорели, село горит, да и Дорогуча сгорит». Сказал он последние слова как-то безразлично и равнодушно. Сугробину показалось, что он устал от пожара, устал от переживаний и собственного бессилия перед стихией. А перед этим рассказ его был яркий. Рассказ человека знающего свой лес, влюблённого в родные места. Теперь сто лет леса не будет. Жизнь человеческая измеряется другими сроками, и что ему теперь ждать в пятьдесят с добавкой. Бригада покурила после еды и пошла грузиться в машину.

Усталые, пропитанные до костей грязью, потом и дымом, спасатели вернулись в Дорогучу, когда смеркалось. Зарево, также как и сутки назад, мрачно висело над лесом. Первое желание было помыться. Речушка Дорогуча в засуху превратилась в мелкий ручей, но каким-то чудом вода в полноводное время выбила ямку, которая была наполнена водой. И в неё влезло сразу полсотни голых мужиков, похожих на чертей с лубочной картинки дореволюционного исполнения. Вода самое великое чудо и ценность. После помывки даже есть не так хотелось. Никто из института на пожар не приехал и никакой амуниции, обещанной Емельянычем, Сугробин не получил.

– Что ж, – сказал Леонид Анатолию, – ввиду невыполнения обещаний руководства, я освобождён от своего обязательства и линяю с первой машиной.

– Имеешь право, – подтвердил Толя. – Это им не пузики-арбузики.

Они покурили на крылечке. Усталость быстро уложила народ на боковую. Матрасов для устройства постелей не прибавилось, и Леонид снова примостился на лавку, и сны в эту ночь не снились. Затылок от полена гудел. Но сил улучшить спальное место не было и, поменяв руку под головой, Сугробин снова тревожно засыпал.

На утро ничего не изменилось. Долго на представленных постелях не понежишься. Поднимались люди один за другим, лишь забрезжил рассвет. Еду снова никто не представил. И снова митинг у конторы. Грузовики тоскливо стояли в ряд. В десять часов к конторе подрулил торговый фургон на ЗИЛе. Из кабины выбрались две женщины. Одна сразу прошла на крыльцо конторы и звонким голосом объявила:

– Товарищи пожарники! Сейчас я выдам вам деньги на неделю вперёд по пять рублей за день на человека. В машине продукты и вот продавец. Покупайте еду на все деньги и кормитесь. А, покормившись, наш лес спасайте. Продукты покупайте сразу. Лавка уйдёт. В общем, заботьтесь о себе сами. Всё. Пусть бригадиры со списками подходят ко мне. И скрылась в конторе. Продавщица с водителем раскрыли фургон и забрались вверх, организуя торг. Хлеб, колбаса, консервы, конфеты, печенье, табак.

Сами, так сами. Толя получил деньги и проводил совет о закупках.

– Овощей они не привезли, и супы варить не из чего. Будем есть колбасу и пить чай с конфетами. Согласны!?

– Согласны – не согласны, а куда мы на хрен денемся! – сказал мудрый человек из народа.

Сугробин, потолкавшись среди народа, подошёл к водителю фургона.

– Слушай, шеф! Ты меня не можешь доставить до Волги. Хоть на колесе. Мне надо срочно возвращаться в Горький.

– Не получится. В кабине места нет, а в фургон с товаром посадить нельзя.

Уговаривать было бесполезно. Фургон ушёл, и Леонид вместе с бригадой снова поехал на пожарище. За ночь большой огонь ушёл куда-то к Ветлуге в Марийскую республику. Дел было немного. Появившийся Капитоныч распорядился, чтобы пожарники парами делали обходы по трассе, отделявшей живой лес от горелого, и засыпали песком живой огонь. Так и ходили по очереди. А в остальное время сидели в песчаной канаве и перебирали события в мире, олимпиаде. Обед организовали по предложению Сугробина поджаренными колбасками на шампурах из берёзовых прутиков. И потчевали друг друга старыми анекдотами, и смеялись как над вновь услышанными. Так прошли ещё три дня. Начальство не появлялось. Транспорт на Волгу не ходил. Контрольное время у Сугробина заканчивалось, и планы поступления в институт срывались. «Кисмет», – снова говорил сам с собой Леонид, мрачно раскуривая сигарету за сигаретой. Одновременно молчаливо обзывал самого себя неласковыми именами за проявленную мягкотелость. Ведь знал, что надо всегда в таких делах быть твёрдым, и не выручать даже друга, если это вредит самому. Но он согласился, доверяясь слову начальника и выручая его. Он понимал, что ругать Емельяновича бессмысленно. Сам мудак. И было грустно оттого, что он взрослый и мудак.

В последний день августа в шестой день пребывания на пожаре, боевые бригады, возвратившись вечером в Дорогучу, не узнали посёлка. Всё пространство было наполнено шумом, гулом, звоном стройки. На пожар прибыло пополнение около тысячи человек, снаряжённое и организованное. И вся эта команда окапывалась, ставила палатки, строила кухни. Две полевые кухни весело дымились, и разносился притягивающий запах борщей. Тяжело и глухо рыча, в направлении большого огня промчались три боевых танка, с повернутыми назад длинными стволами орудий. Прибыла дополнительная команда и из института. Привезли с собой матрасы, одеяла, и даже кипятильник титан с трёх – фазным питанием. Для подключения такого агрегата электрооборудования в Дорогуче не было. Поставили его в угол школьной прихожей как украшение. Посылки от Емельяновича с сапогами и одеждой не было. Назад ни один транспорт не пошёл. Был приказ, чтобы все автомобили находились при спасателях. После долгого ожидания и стояния в очереди, Анатолий с помощниками принесли бачок с борщом и люди впервые за неделю поели нормальную еду. Утром, среди прибывших, Леонид обнаружил Макса Воскобойникова.

– Вот уж не ожидал тебя встретить здесь, – удивился Макс.

– Приходиться благодарить Емельяныча. Он Суматохина моей спиной защитил, из постели вынув. И приёмные экзамены мне в юридический сорвал.

– Зачем тебе юридический?

– Не знаю зачем, но нутром чувствую, что надо. Организм Сугробина за полтора десятка лет чувствовал смену декораций.

– На следующий год поступишь, – утешил Макс и без перехода сказал. – Знаешь, на меня Алёна в суд подала. Требует, чтобы я признал отцовство. Пацану уже год.

– Так зачем суд? Признай и все дела.

– Меня Татьяна убьёт или сама себя, как она сказала. Я и так едва её успокоил. Говорю, что ничего не было и ребёнок не мой.

– Сукин ты сын, Макс, а не мужик. И чем ты передо мной сейчас хвастаешь.

– Я не хвастаю. Я помочь прошу.

– Чем?

– Выступить на суде свидетелем. Сказать, что я с Алёной ни, ни…

– Ты мне неприятен, Макс. Но я выступлю на твоей стороне, потому что Алёна мне неприятна вдвойне. Уже укладываясь с тобой в постель, она понимала, что может разрушить вполне добротную семью. А родив ребёнка, она откровенно пошла на шантаж, поставив под угрозу жизнь твою или Татьяны. Я большой противник таких действий со стороны женщин.

– Спасибо.

С прибытием массового пополнения, в посёлке вновь появилось местное руководство. Конторский дом раздувался от начальников и немыслимой путаницы в попытках организации этой массы спасателей на действительно полезные дела. Был уже полдень, а никто никуда не ехал и ничего не тушил. Не уехал и наш первичный коллектив на свои обжитые места. Жаркий спор стоял между начальниками. И никто толком не знал, что надо делать. Куда послать людей, танки. Какие районы отсекать от огня, где тушить в первую очередь. Лесника Капитоныча на совещание не приглашали. Мелковат он для начальнической мудрости. И даже единоличного командира штаб не выдвинул. Местный второй секретарь авторитетом для горожан не явился. И непонятно куда, непонятно зачем к вечеру народ был развезён по лесу. Мчатся машины километров двадцать. Бригадир кричит: «Стой! Приехали!» А огня никакого нет. Едут туда, где огонь, а там уже отряд работает. Помотаются по лесу машины с людьми, сожгут бензин и в Дорогучу. Бригада Анатолия Капитоныча больше не видела. В Дорогуче качественно работали только повара на походных кухнях. Варили добротно и кормили всех, денег не спрашивая. Приходил бригадир с вёдрами, отмечался у старшего повара и получал еду. Получив матрас и одеяло, залечил синяки на затылке Сугробин. Смирившись с не поступлением на юрфак в этом году, он слушал известия с олимпиады. Там террористы захватили еврейскую спортивную делегацию. Этого следовало ожидать. Кормчий знал, для чего он поддержал идею создания государства Израиль.

Дни шли, пожары продолжались, и заграждения огню более чем тысячная армия спасателей не поставила. Просто отряды не знали, что делать. Каждый час ползли и менялись слухи: там горит, там сгорело, огнём дорога к Волге отрезана, и огонь к Дорогуче подходит. И подойди огонь к Дорогуче на самом деле, сгорела бы Дорогуча как коробка спичек на ветру вместе со всей многочисленной ратью спасателей и тремя танками. В массах спасателей назревало возмущение всем и главным – бестолковостью руководства. Индюки – они и в Дорогуче индюки. Громкие возгласы «Да пропади всё пропадом!» были одни из самых мягких. А в ответ на одёргивания осторожных, слышалось убийственное: «Дальше шахты не пошлёшь, меньше кирки не дашь!» Сугробин ничем не возмущался. Но предполагал в раздумьях от ничего не деланья, что вместо всей этой толпы начальников, надо было прислать одного боевого полковника, который в один день сформировал бы из этой орды стройную боевую часть, каждое подразделение которой знало бы свою задачу и район действий.