Политическая наука №1/2011 г. Этничность и политика

К СЕМАНТИКЕ ЭТНОПОЛИТИЧЕСКОГО

Знакомство – даже беглое, выборочное, не претендующее на строгую репрезентативность, – с текстами, появляющимися в тематическом пространстве этнического в его взаимодействии с политикой, обнаруживает такую перегруженность антагонистическими контроверзами, которая в любой другой области обществознания воспринималась бы как катастрофическая. Глубокими расколами отмечены не только парадигмальные, когнитивные, идейные этажи этого пространства, но и собственно способы языковой аранжировки позиций, стилистика артикуляций.

Диагностика состояния здесь также варьируется от осторожной обеспокоенности до самых жестких оценок:

– «…словам часто придается очень эмоциональная и политически совершенно разная нормативная оценка» [Ян, 2010, с. 44];

– «…далеко не всегда мы выбираем слова осознанно, чаще – следуем сложившимся речевым практикам» [Малинова, 2007, с. 62];

– «ситуация концептуальной трясины» [Тишков, 2010, с. 196];

– «…мы имеем дело с концептуально-идеологическим болотом, в котором погрязли приемлемые и операциональные понятия и смыслы» [Тишков, 2007, с. 22].

Ситуацию вокруг категориального оснащения работ, посвященных взаимодействию этнического / национального и политического, выразительно описал в свое время Уолкер Коннор: «В этом мире Алисы-в-Стране-чудес, где нация обычно означает государство, в котором нация-государство, как правило, означает многонациональное государство, в котором национализм обычно подразумевает лояльность по отношению к государству и в котором этничность, примордиализм, плюрализм, трайбализм, регионализм, коммунализм, парохиализм и субнационализм означают лояльность по отношению к нации, нет ничего удивительного в том, что национализм остается по существу не исследованным» [Connor, 1994, p. 73].

Дело, разумеется, не в том, чтобы констатировать терминологическую неразбериху и распад коммуникаций – академических и публичных – по поводу этнического в его сопряжении с политикой. Если языковые препятствия здесь столь симптоматичны, значит, возникает возможность взглянуть на предмет, воспользовавшись элементами семантического анализа.

Парадигмальные, когнитивные, дискурсивные контроверзы, базовые оппозиции и антиномии на предмет этничности и ее политических изводов сегодня стали отправным сюжетом большинства выходящих публикаций. Начинать разговор, отталкиваясь от эпистемологического конфликта «эссенциализм – конструктивизм», – это сегодня выглядит как знак профессионализма, своего рода норма приличий. Имеющие место противостояния здесь вполне, как кажется, полезно было бы рассмотреть именно в семантических терминах. Враждующие лагеря в известной мере поддаются идентификации с точки зрения способов артикуляции своего предмета, не только стилистики – столь сегментированной, если не поляризованной – языков описания, но и придаваемых словам статусов.

Конфронтирующие стороны занимают – в семантической дислокации – линии обороны вдоль денотатных полей, с одной стороны, и сигнификатных полей – с другой.

Для кого-то одновременно и в качестве защищаемых позиций, и в качестве орудий выступают такие материи, которые воспринимаются как вещи. Вещи, поддающиеся именованию. «Этнос» и «этнополитика» здесь – денотаты (когда, по Ч. Моррису, объект референции реально существует), референты, бесспорно присутствующие в реальности. Слова объединяются по отношению к одной предметной области. Это – десигнаты (если речь идет о роде объекта или классе объектов) [Моррис, 2001, с. 49], т.е. то, о чем идет речь, то, что эмпирически представлено и оформлено, то, что обладает плотью, живет и действует. Если это этнические единицы, то они естественным образом присутствуют в политике (в каком качестве – субъекта или объекта – разговор отдельный), на практике взаимодействуя с институтами власти и влияния и пр. и пр.

Другие отстаивают свои позиции во имя и при помощи сигнификатов. Здесь понятийные «поля» и связи слов устанавливаются не только (и не столько) с референтными данностями, но – прежде всего – с мыслительными образами. Слова объединяются по критерию принадлежности к одной сфере представлений. Обороняемые рубежи и направления наступлений в данном случае очерчиваются не «этносами», но «этническим».

Несколько упрощая существо дела, можно отметить, что некоторые предпочитают говорить об «этнополитике», тогда как другие по преимуществу – об «этнополитологии».

Денотатное поле «этнополитики» – чаще всего плод постулирования определенных онтологически данных границ. Свойства этого поля также, в свою очередь, могут быть рассмотрены сквозь призму семантических категориальных значений. Это «субъект – предикат» («имя – глагол»), «субъект – объект», «активность – неактивность», «действие – состояние» и т.д. [см.: Степанов, 1990, с. 438].

Денотативные притязания – врожденное свойство интерпретаций «этнополитики», переходящее из перинатального состояния начала 90-х годов прошлого столетия в нынешнюю стадию отчетливо проявляющейся акселерации дисциплины – обвальных количеств публикуемых материалов, учреждения периодических изданий, составления университетских учебных планов и ВАКовских номенклатур. Уже с самого появления на свет «этнополитика» начала экспансивно позиционировать себя на денотатных пространствах. Этнополитика как «система», как «системная целостность» – и одновременно как «универсальная», «общеприменимая» теория и модель, «которые носят всеобщий характер и применимы к государствам с различными общественными системами». Так, во всяком случае, было заявлено чуть ли не с самого начала [см.: Майборода, 1993, с. 8, 40, 96].

Одновременно с этим – и не менее претенциозно – была предложена развернутая версия аппарата категорий «этническая власть» («этнархия», «этнократия»), «этнополитические институты» («государство как этнополитический институт»), «стратегия и тактика этнополитики», «направления этнической политики – этноэкономическая, этнокультурная, этногосударственная, этноправовая, этноинформационная» [см.: Марченко, 1994, с. 69–76]. Предмет рассмотрения здесь имеет безоговорочный статус реально бытующего референта, интерпретируется субстанционально как обособленная область социополитической действительности со всеми полагающимися в таких случаях атрибутами.

Таким образом, денотативные претензии молодой дисциплины изначально особых концептуальных ограничений не ведали. Главное, что здесь постулировалось в качестве чего-то не подлежащего сомнению, – это наличие субъекта «этнополитики».

Проблема субъектности в принципе играет роль главного смыслового ядра семантического пространства этнополитики. В этом плане можно соотнести два разнонаправленных вектора: от политики – к этническому и, соответственно, от этнического – к политике.

Первый из названных векторов представлен в вариантах большей или меньшей этатичности, в тех или иных контекстах государствоцентризма. Отправной момент в данном случае предполагает, что «этнополитика» есть одно из направлений государственной политики. «Этнополитика – это внутренняя политика государства в отношении этнических общностей и межэтнических отношений. Это целенаправленная деятельность по регулированию этнополитических процессов, содержащая в своей основе теорию, цель, принципы, главные направления, систему мер по реализации» [Кошкаров, 2006]. Такой взгляд на вещи, несомненно, имеет право на репрезентацию. Однако применительно к нему будет весьма затруднительно подобрать мало-мальски адекватные корреляты в реальной жизни. Какая из «политик», практикуемых в разных областях общественного развития, могла бы отвечать столь строгим критериям, каковыми являются увязанные воедино теория, цели, принципы, направления и меры?

Есть, разумеется, значительно более реалистические (следовательно, релевантные) интерпретации государственной политики в рассматриваемой области. «Этнополитика, – пишет Л.М. Дробижева, – это последовательное регулирование коллективных прав этнических сообществ на территориях их исторического проживания и институционализация этого регулирования через принятие соответствующих законодательных актов и создание государственных органов, ответственных за этническую составляющую внутренней политики государства» [Дробижева, 2001, с. 199].

Несколько обобщая ситуацию, можно констатировать, что в приведенном варианте понятие «этнополитика» – эксплицитно или имплицитно – выступает в качестве законного правопреемника понятия «национальная политика», наследуя его моноцентричным трактовкам. Так, к примеру, истолковывает предмет Ж.Т. Тощенко, говоря о том, что этнонациональная политика «во многом приобрела характер этнополитики» и что она, «как и политика в целом, представляет собой регулятивно-контрольную сферу, направляющую жизнь, деятельность и отношения (согласие, подчинение, господство и конфликт) между различными национальными и этническими сообществами» [Тощенко, 2003, с. 136–137].

Вектор противоположной направленности имеет своим отправным пунктом видение собственно «этноса» в качестве приоритетного носителя деятельности. Мера фундаментализации таких подходов также варьируется. Кто-то полагает, что «этнос» является «основным действующим лицом истории», а, например, геополитика – это «наука о географической детерминации этнополитических процессов в государстве и межгосударственных отношениях» [Платонов, 2002, с. 11, 492]. Кто-то полагает, что «этничность не только онтологична, она более фундаментальный фактор истории, чем экономика, культура и политика» [Соловей, 2008, с. 461].

В иных интерпретациях денотатного плана в качестве субъектов «этнополитики» рассматриваются не сами по себе «этносы», но ассоциирующие себя с ними многообразные акторы. В этом варианте «этнополитика» может предстать как случай «субъект-субъектных» отношений с точки зрения категориальных значений. К примеру, Д. Драгунский писал, что этнополитика – «это процесс взаимодействия достаточно больших групп населения, каждая из которых характеризуется, с одной стороны, определенно артикулированной этнической идентичностью, с другой – определенными (реально наличествующими или желаемыми) институтами суверенитета. Таким образом, выражаемые этими группами этнические требования немедленно становятся политическими (расширение суверенитета), а политические, экономические или гуманитарные требования приобретают этническую окраску, при их реализации используются механизмы этнической мобилизации и т.п.» [Драгунский, 1995, с. 40].

Приведенные примеры достаточно наглядно, на наш взгляд, иллюстрируют обширный спектр (разброс) подходов к референциальному видению «этнополитики».

Противоположная позиция, обозначаемая здесь как поле сигнификатов, состоит в проблематизации самого понятийного строя для описания взаимодействия этничности и политики. Отсутствие единства именно в сигнификации выглядит как первопричина коммуникативных неудач в среде всех пишущих по рассматриваемым темам.

Если в денотатном пространстве сам термин «этнополитика» наделен презумпцией теоретической, аналитической, экспертной и публичной легитимности, то здесь его статус как минимум ставится под вопрос. Прежде всего, скепсис выражается по отношению к генетическим признакам «этнополитики» как наследницы «национальной политики».

Один из звучащих здесь доводов имеет лингвистические основания. Это – полисемия термина «нация» в различных языках. Отсюда же и разночтения в понимании «национальной политики» в русскоязычной традиции, как «nationalities policy», с одной стороны, и «national policy» в англоязычном обиходе – с другой [см.: Соколовский, 2008, с. 186–187; Хрусталев, 2010, с. 102; Ян, 2010, с. 44].

Вторая линия аргументации не в пользу «этнополитики»: ее предшественница в поле сигнификатов «национальная политика» шире по своему логическому объему. Последний в российском контексте охватывает (помимо собственно этнических объектов) еще один приоритетный в смысловом отношении сегмент – региональный, территориальный, федеративный.

Мы не можем, разъясняет суть этой позиции В. Малахов, «заменить выражение “национальная политика” на более определенное – например, такое, как “этническая политика” или “политика в этнокультурной сфере”. Такая замена повлекла бы за собой ущерб для многозначности словосочетания, устоявшегося в российском публичном дискурсе» [Малахов, 2008, с. 132].

Соотнесение «этнического» и «национального» само по себе может стать и источником и инструментом политической актуализации. «В свое время “национальную” окраску этническому дискурсу на уровне международного официального языка помогли придать восточноевропейские лоббисты… – пишет В.А. Тишков, – типологически сходные конструкты стали квалифицироваться в одних странах Европы как языковые или этнические меньшинства, а в других – как национальные меньшинства. Гетероглоссия стала политикой, когда был назначен Верховный комиссар ОБСЕ по делам национальных меньшинств. Самим названием этого института сфера его деятельности была ограничена странами бывшего СССР и другими подобными лингвистическими последователями в “национальном вопросе”» [Тишков, 2003, с. 150].

Следовательно, произвольно манипулировать лингвистическими знаками «этническое» и «национальное» (или их комбинированными эмблемами) – занятие не всегда безобидное.

Наконец, базовым тезисом при интерпретации «этнополитики» в семантическом поле сигнификатов выступает то, что «этносы» ни при каких обстоятельствах не могут быть субъектами и что политическая жизнь нуждается в деэтнизации, так же как и этничность – в деполитизации. Ни «этносы», ни этнические сообщества как таковые не обладают свойствами социальной субъектности – способностью системного волеобразования и коллективного выбора, целеполагания, всего, что необходимо для выстраивания стратегий политической деятельности. Этничность в политическом смысле для сторонников такого взгляда – это ресурс мобилизации (инструментализм).