Политическая наука №1/2011 г. Этничность и политика
Проблематика субъектности – системообразующей, повторимся, для всей тематической области «этнополитики» – самым тесным образом сопряжена с другой смысловой ипостасью: что есть, собственно говоря, «политика» в данном контексте. Традиционный, классический, ортодоксальный, если угодно, образ политики восходит к аристотелевым politeia и politeyma (порядку государственного управления, устройству государства). Совершенно естественно желание значительной части интерпретаторов феномена «этнополитика» подойти к нему с мерками государственной организованности: присутствия легитимной иерархии институтов – норм и авторитетных инстанций (часто – специализированных агентств); декларированных принципов, доктрин, стратегий, курса; законодательствования; технологий принятия решений и их последующей имплементации; процедур урегулирования спорных ситуаций и конфликтов и пр.
Примечательно, что значительный массив публикаций многих специализирующихся в рассматриваемой области авторов посвящен предыстории и перипетиям принятия «Концепции государственной национальной политики РФ» (1996) и неудачным попыткам «переформатирования» этого документа в наши дни, судьбе органов власти и ведомств, отвечавших и отвечающих в нашей стране за этот «участок». Вопрос состоит не в том, насколько это насущно для определения каких-то базовых ориентиров деятельности органов государства, региональных властей. Вопрос заключается в следующем: насколько это релевантно применительно к «этнополитике»? Здесь вновь складывается любопытная семантическая ситуация.
Вполне хрестоматийным является положение из учебников по политологии относительно терминологической диверсификации в английском языке при обозначении различных сторон политики как явления. Policy как активность субъектов (чаще всего, располагающих авторитетными полномочиями), как стратегия и курс – совокупность целенаправленных и последовательных действий, программно упорядоченных шагов и организованных усилий. Politics – одна из сфер или подсистем общественной жизни, где выявляются и согласуются интересы, оспариваются позиции и ресурсы властвования.
Можно также добавить к сказанному и такие семантические оппозиции политического, которые часто артикулируются в англоязычных изданиях – top – down / bottom – up, с одной стороны, и overt – covert, с другой стороны. То есть политические практики по вертикали могут быть направлены «сверху вниз» либо «снизу вверх». По горизонтали же их можно различать на открытые (явные, очевидные) и скрытые (завуалированные, «теневые»).
Применительно к анализу «этнополитики» на русском языке все эти нюансы отражаются в коннотациях и в большинстве случаев не получают специальной концептуализации, это вполне естественно для академической, публичной, дидактической, медийной ипостасей русской лингвокультуры. Странно было бы требовать от отечественных авторов, чтобы они непременно изъяснялись исключительно при помощи заимствований (их и так часто укоряют за «птичий язык»). В русском языке в достатке собственных словарных возможностей, позволяющих привести в действие какие угодно уточняющие процедуры, выстраивать свои – не менее адекватные – аналитические дихотомии.
«Этнополитика» как курс – это область политико-админист-ративного управления, формирование общенациональной (федеральной) «повестки дня», централизованное или региональное нормотворчество, программно-целевой подход, текущее регулирование. Ядром этого семантического пространства выступает связка «этничность – власть». «Этнополитика» как сфера – это не только (и, возможно, не столько) дело интегрированного целедостижения, но совокупность многообразных способов деятельности и моделей поведения множества разношерстных «действующих лиц», пестрого состава акторов или агентов. В центре этой семантической проекции, по-видимому, можно без большой погрешности поместить концепт «влияние», соискателями которого зачастую выступают всевозможные элиты, «этнические активисты», «антрепренеры» [см.: Паин, 2004].
Далее, в разграничении обеих смысловых граней этнополитического существенны и такие дихотомии: «политическое управление – политическое поведение»; «определение политики – участие в политике»; «выработка политики – отношение к политике»; «стратегический подход – ситуационный подход»; «институциональная деятельность – неинституциональная активность», «нормы – предпочтения», «поддержка – протест» и т.д.
Наконец, важной стороной различения того и другого является то, что можно обозначить как «уровни участия». Заслуживает внимания, к примеру, пилотное издание словаря «Этничность», предпринятое под эгидой Международного совета по социальным наукам и Комиссии по концептуальному и терминологическому анализу. Предложенная составителями словаря аналитическая матрица разбита на следующие содержательные категории:
– «этничность как политика»;
– «этничность как психология»;
– «этничность как классификация»;
– «этничность как область исследования».
Она также выделяет следующие «уровни интенциональности» (указание на тех, кто вовлечен в обсуждение):
– «этнические акторы»;
– «должностные лица администрации»;
– «исследователи-обществоведы»;
– «методологи» [см. подробнее: Мухарямов, 1996, с. 62–63].
В приведенной матрице важна не корректность номенклатур или полнота таксономии. Оба измерения можно по-разному градуировать и дополнять. Этничность, разумеется, содержательно представлена отнюдь не только в четырех названных разрядах. Собственную «интенциональность» демонстрируют «действующие лица» значительно более широкого спектра, включающего множество элитных (суб– и квазиэлитных) категорий: региональные и трансрегиональные, символьные, медийные, вероисповедные, профессионально-гуманитарные и пр. Большее значение имеет сам акцент на разные формы интенциональности.
«Этнополитика» как официально декларированный курс предполагает определенную мотивацию, соображения и виды. Стержневым началом в деятельности властных инстанций здесь, как и везде, выступает стремление к легитимации, что может получать какое угодно доктринальное обрамление. Репертуар официально-идеологических формул в отечественных условиях эволюционировал во времени от «дружбы народов», «расцвета и сближения» в былые времена до «межэтнической стабильности» или «толерантности» в наши дни.
Структуры интенциональности в «этнополитике» как сфере скорее не иерархичны по критериям политико-административных компетенций, но стихийно переплетены во всем пространстве многообразных практик.
Индивидуальные акторы здесь выступают в роли соискателей самых разных вещей, когда ставкой является тот или иной бенефиций – признание и уважение, самореализация, неформальный статус или престиж в глазах соратников, карьерные преференции, академические звания и должности, эфирное время и тиражи, гранты и лекционные туры, узнаваемость и прочая символьная ликвидность, идейно-моральная капитализация.
Разнообразные программы, доктрины, платформы, любые интенциональные декларации этнополитических движений и способы их идеологического обоснования в качестве семантического ядра содержат требования, варьирующиеся в пространных пределах. Спектр практикуемых стратегий имеет протяженность от умеренных принципов «культурного возрождения», «аккомодации», «автономизма» до радикальных версий «сепаратизма» и «ирреденты», включая пандвижения и панидеологии.
В названном контексте часто возникает нужда в семантических нюансировках, чему легко подыскать показательные примеры. Комментируя пресловутый «парад суверенитетов», Г.В. Старовойтова писала: «В течении 1990 и 1991 гг. все российские автономные республики в одностороннем порядке стали объявлять себя “суверенными государствами”… Парадоксальным является то, что идея суверенитета в российском политическом словаре того времени не подразумевала независимость или возможность отделения от России. Она просто предполагала больше свободы для территорий распоряжаться своими естественными ресурсами по своему усмотрению, заниматься международной торговлей и вести переговоры о величине налога, который им следует платить федеральному правительству» [Старовойтова, 1999].
Этнополитическая активность в семантическом плане предполагает, как отмечалось выше, категориальное значение «субъект – объект». В виде объекта в данном случае могут фигурировать разные вещи. Официальная «этнополитика» или «этнонациональная политика» [см.: Соколовский, 2008, с. 187; Тощенко, 2003, с. 136–142] или соответствующий курс в качестве такового – эксплицитно или имплицитно – предполагают что-то одно. Это, вообще говоря, состояние «этносферы», «межэтнических / межнациональных» отношений. Смысловая грань сферы тяготеет к акцентированию чего-то другого. Приоритетные задачи в этом варианте, как можно предположить, состоят не только в воздействии, направленном на желаемое положение дел с этничностью, но также и на поведение других. Так, национализм фактически преследует цели воздействия на взаимоотношения между сообществами, но не только. Не менее существенные намерения состоят в том, чтобы ранжировать статусы и роли внутри сообщества – целевого объекта сплочения или каким-то образом дисциплинировать «своих».
По-своему рационализированная формула была в свое время предложена применительно к языковой политике (теснейшим образом, кстати сказать, примыкающей к «этнополитике») Р. Купером. «Какие акторы пытаются влиять, на какое поведение, и каких людей, в каких целях, при каких условиях, какими средствами, через какие процессыпринятия решений, и с каким эффектом» [цит. по: Hornberg, 2006, p. 24].
Таким образом, «этнополитика», понимаемая как policy (policies), имплицитно тяготеет к интенциям воздействия на определенную систему, на институты, статусные атрибуты, на легитимной контроль. В качестве предположения, нуждающегося в специальной верификации, можно было бы отметить, что данный смысловой сегмент выглядит как область действительных залогов. Есть субъект (актор, агент, носитель активности…), предпринимающий целенаправленные шаги, проводит политику или «политизирует» какой-то объект (в данном случае – этничность).
Нередко, правда, то, что представляется «политикой», на деле является слабо упорядоченной, стратегически недостаточно фундированной совокупностью действий ad hoc реагирования в ситуативных обстоятельствах.
Понимаемая же в качестве politics «этнополитика» – это область не поддающихся программированию явлений, факторов (по-разному существенных), атрибутов, зачастую непреднамеренных эффектов, выступающих в комбинации с причинами и следствиями, условно говоря, экстраэтнического порядка. Иными словами, этнополитическое феноменологически, как правило, представлено в сложном соединении с иными по своей природе обстоятельствами – экономическими, ресурсными, территориальными, социальными, религиозными, правовыми, внешними и внутренними геополитическими etc. Продолжая выдвинутое выше предположение, укажем: эта смысловая перспектива по преимуществу – область сострадательных залогов. Что-то (этничность) испытывает на себе действие – выступает в роли объекта политики или объекта политизации.
В силу сказанного в подобных случаях корректнее всего оперировать термином «этнополитическое».
Семантическая валентность «этнополитики»Существенный индикатор концепт-анализа – способность слов выступать в сочетании с другими словами. Речь в нашем контексте, конечно, не идет о строгих синтаксических материях. Однако вполне уместно посмотреть, с какими терминами, активно или пассивно, обязательно или факультативно, взаимодействует «этнополитика». На проблему можно взглянуть в логико-интуитивных ракурсах либо с позиций эмпирической частотности.
Интуиция подсказывает, что наиболее заметные и постоянные партнеры этнополитического по семантическому взаимодействию – это «кризис» и «мобилизация».
Анализ состояния такой вполне обособленной субдисциплинарной подсистемы, как этнополитическая конфликтология, – самостоятельная тема. Эта аналитическая область знает своих «классиков» [см.: Малахов, 2005, с. 241–259]. Знает она и активных разработчиков в российском исследовательском сообществе, со стороны которых предложены подробные типологически идентифицирующие процедуры [см.: Ачкасов, 2007, с. 769–770]. Для нашего случая свой интерес состоит в том, чтобы отметить характерные подходы, стремящиеся разрушить негативный ассоциативный контекст. Последний образуется, во-первых, за счет имплицитного обвинительного уклона в оценке действий «этнических акторов» и, во-вторых, в преобладании двухвалентных проекций «этнополитика – конфликт». И в зарубежной, и в отечественной литературе постепенно зазвучали призывы к отказу от традиционно сложившейся односторонности.
Применительно к постсоветским «кейсам» Андреас Каппелер писал: «Радикальные демократы, упорно придерживающиеся принципа большинства и игнорирующие в своей концепции демократии защиту меньшинств, способствуют конфликтам точно так же, как и бескомпромиссные приверженцы этнонационального принципа» [Каппелер, 2010, с. 22].
Другой существенный момент состоит в отказе от семантического образа «этнополитики» как болезни, что было концептуально заявлено в середине 1990-х [см.: Оффе, 1996, с. 86]. Альтернативное видение предлагается строить не в двух-, а в трехвалентной версии: «этнополитика» как конфликт и как сотрудничество [см., например: Cornell, Wolff, 1994, p. 5–16]. Чуть раньше в российской литературе был выдвинут тезис о том, что наряду с «деформированными видами этнополитики» следует выделять и «позитивную этнополитику». Это включало и рекомендации в плане умения «использовать интересы местных этнических групп как приводные ремни политики центра» и, напротив, отказаться от «привычки видеть в меньшинствах своего рода козлов отпущения», «распределять через этнические группы средства, выделяемые для этих групп» [Тощенко, 2003 с. 143–156].
В целом можно констатировать, что понимание «этнополитики» в конфликтной или конфликт / консенсусной перспективах – с соответствующей семантической окраской терминологического аппарата – есть вопрос идейно-политического выбора.
Валентная пара «этнополитика – мобилизация» имеет более сложную теоретическую биографию.
В российских изданиях по этнополитической проблематике понятие «этническая (этнополитическая) мобилизация» на ранних этапах пребывало в несколько маргинальном положении. Говоря о мобилизации данного типа, авторы подразумевали и во многом продолжают понимать нечто манипулятивное, искусственно привнесенное в сферу политического и этнического. Акцент здесь приходится на такое ключевое слово, как «средство». Например, А. Юсуповский писал об этом как об «артефакте», «ситуативной политической функции», не свойственной этничности [Юсуповский, с. 106].
В работах, публиковавшихся по этнополитической проблематике на Западе, понятие «мобилизация» изначально служило как базисное. Уже в период, когда внедрение категории «этничность» в политологический обиход еще нуждалось в особом обосновании, аргументация часто увязывалась с функциями мобилизации. Известное введение к коллективной монографии «Этничность. Теория и опыт» (1975), написанное пионерами дисциплины Н. Глейзером и Д. Мойнихеном, неоднократно апеллирует к мобилизующему потенциалу феномена этничности. Религиозные, языковые, культурные различия и характеристики, даже находясь в стадии ослабления или стирания, даже становясь все более «символичными», как пишут эти авторы, «могут служить основой для мобилизации. Таким образом, имеется некая легитимность для того, чтобы считать эти формы идентификации, основанные на таких разных реальностях, как религия, язык, национальное происхождение, в чем-то едиными настолько, что для соответствия всему этому изобретается новый термин “этничность”. Что у них у всех общего – так это то, что они становятся эффективным средоточием для групповой мобилизации во имя конкретных политических целей, бросая вызов мобилизационной первичности класса, с одной стороны, и наций – с другой… Как политическая идея, как мобилизационный принцип, этничность в наши дни распространилась по всему миру» [Glazer, Moynihan, 1975, p. 18–19]. Следовательно, с самого начала этничность феноменологически трактовалась в связке с мобилизующим потенциалом, с такими функциями по организации групповой или коллективной идентичности, которые играют системообразующую роль.
Проблема «мобилизованной этничности» становится предметом теоретико-методологической рефлексии. Концептуализируя различия между «этническими категориями» и «этническими группами» как двумя типами коллективности, Р. Джексон отталкивается от критерия мобилизованности, организационной консолидации на основе интереса. Категории, по Мертону, могут быть мобилизованы в группы. В этнонациональном контексте, согласно Карлу Дойчу, процесс nation-building предполагает прежде всего «социальную мобилизацию» – процесс, посредством которого локальные идентичности абсорбируются более крупными, национальными по характеру. Этническая мобилизация в отличие от константной дремлющей этнической «данности» – расы или языка – требует особого пояснения, продолжает автор. Главное – это обстоятельства, порождающие мобилизованное состояние этничности. Указывают три переменные: 1) национальное самоопределение, 2) социально-экономическая модернизация, 3) политическая демократия. Именно мобилизация, возможно, в большей мере, чем другие атрибуты этнического, превращает его в предмет не только этнологии, но и всех социальных наук [Jackson, 1984, p. 208–218].
По-особому акцентированно сюжеты этнической мобилизации были представлены в этапной монографии Милтона Эсмана «Этническая политика» (1994). Для понимания динамики этнической политики главенствующими служат два концепта – «этническая мобилизация» и «конфликтный менеджмент». Предложенная М. Эсманом интерпретация одной из двух основополагающих категорий этнополитического дискурса исходит из того, что «мобилизация – это процесс, посредством которого этническая общность становится политизированной во имя ее коллективных интересов и стремлений». Толчком к этому могут служить различные импульсы: формирование «референтного» сегмента – образа «другого», с которым сравнивается положение этнической группы. Далее, мобилизация может носить либо наступательный, либо оборонительный характер. Как правило, состояние мобилизованности наступает в результате сочетания нескольких побудительных стимулов. Мобилизация этнополитического типа происходит под воздействием сложных мотивирующих структур. Это и сильное чувство ущемленности, и страх за утрату ценностей, и угроза интересам. Но необходимы также, особо подчеркивает М. Эсман, и «позитивные побудители»: ожидания большего достоинства или материальных выигрышей. Сами по себе чувства солидарности или моральный долг – отнюдь не всегда достаточны для эффективной мобилизации [см.: Esman, 1994, p. 24–29].
В целом «этнополитическая мобилизация» может рассматриваться или как синоним «национализма», или как рядоположенное понятие со своими специфическими признаками – необходимыми, но не всегда достаточными для национализма.
Таким образом, этнополитическое вновь предстает скорее не в виде субстанции, но функции. Искать обособленные подсистемы «этнополитики» в практике властных инстанций или неправящих сил – занятие как минимум не бесспорное. Семантика этнополитического обладает более перспективной эвристикой по сравнению с дискурсами моноцентричной «этнополитики».
Список литературыАчкасов В.А. Этнополитология // Политология: Лексикон / Под ред. А.И. Соловьева. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2007. – 800 с.
Драгунский Д.В. Этнополитические процессы на постсоветском пространстве и реконструкция Северной Евразии // Политические исследования. – М., 1995. – № 3. – С. 40–48.
Дробижева Л.М. Этничность в современной России: этнополитика и социальные практики // Россия: трансформирующееся общество / Под ред. В.А. Ядова. – М.: КАНОН-пресс-Ц, 2001. – С. 199–221.
Каппелер А. Субнационализм наций без государства // Национализм в поздне– и посткоммунистической Европе: В 3 т. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – Т. 3: Национализм в национально-территориальных образованиях. – 423 с.
Кошкаров Н.В. Дискурс национализма: (Bibliography review) // Credonew. – 2006. – № 4. – Режим доступа: http://credonew.ru/content/view/588/58/
Майборода А.Н. Теория этнополитики в западном обществоведении: структура и принципы исследования. – Киев: Наукова думка, 1993. – 228 с.
Малахов В.С. Национализм как политическая идеология. – М.: КДУ, 2005. – 320 с.
Малахов В.С. Национализм и «национальная политика» российской власти, 1991–2006 // Русский национализм: Социальный и культурный контекст. – М.: Новое литературное обозрение, 2008. – С. 131–156.
Малинова О.Ю. Конструирование идентичности: возможности и ограничения // Pro et contra. – М., 2007. – № 3, май–июнь. – С. 60–65.
Марченко Г.И. Этнополитология как наука // Вестник Московского университета. Серия 12. Социально-политические исследования. – М., 1994. – № 3. – С. 62–79.
Моррис Ч.У. Основания теории знаков // Семиотика: Антология. – М.: Академический проект; Екатеринбург: Деловая книга, 2001. – С. 45–97.
Мухарямов Н.М. Вопросы теории этнополитического анализа. – Казань: Изд-во Казан. ун-та, 1996. – 188 с.
Оффе К. Этнополитика в восточноевропейском переходном процессе // Политические исследования. – М., 1996. – № 3. – С. 86–93.
Паин Э.А. Этнополитический маятник. Динамика и механизмы этнополитических процессов в постсоветской России. – М.: Институт социологии РАН, 2004. – 328 с.
Платонов Ю.П. Этнический фактор. Геополитика и психология. – СПб.: Речь, 2002. – 520 с.
Соколовский С. Эссенциализм в российском конституционном праве (на примере терминологии, используемой в конституциях республик в составе РФ) // Русский национализм: Социальный и культурный контекст. – М.: Новое литературное обозрение, 2008. – С. 184–234.
Соловей В.Д. Кровь и почва русской истории. – М.: Русский миръ, 2008. – 480 с.
Старовойтова Г.В. Национальное самоопределение: подходы и изучение случаев. – СПб., 1999. – Режим доступа: http:// www.vehu.net/politika/starovit/index.html
Степанов Ю.С. Семантика // Лингвистический энциклопедический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1990. – С. 438–440.
Тишков В. Что есть Россия и российский народ // Pro et сontra. – М., 2007 – № 3, май–июнь. – С. 21–41.
Тишков В.А. Реквием по этносу: Исследования по социально-культурной антропологии. – М.: Наука, 2003. – 544 с.
Тишков В. Постнационалистическое понимание национализма? // Национализм в поздне– и посткоммунистической Европе: В 3 т. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – Т. 1: Неудавшийся национализм многонациональных и частичных национальных государств. – С. 169–227.
Тощенко Ж.Т. Этнократия: История и современность. Социологические очерки. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2003. – 432 с.
Хрусталев М.А. Методология прикладного политического анализа. – М.: Проспект, 2010. – 160 с.
Юсуповский А. От национального кризиса к национальному соразвитию: в поисках адекватной модели // Общественные науки и современность. – М., 1994. – № 5. – С. 102–112.
Ян Э. Государственная трансформация на востоке Европы. «Второе национальное возрождение» или национализм, национальные движения и образование государств в поздне– и посткоммунистической Европе с 1985 года // Национализм в позднее– и посткоммунистической Европе: В 3 т. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – Т. 1: Неудавшийся национализм многонациональных и частичных национальных государств. – С. 169–227.
Connor W. Ethnonationalism. The quest for understanding. – Princeton: Princeton univ. press, 1994. – 234 p.
Cornell K., Wolff S. Ethnopolitics in contemporary Europe // The ethnopolitical encyclopaedia of Europe. – Houndmills; Hampshire: Palgrave, 2004. – 744 p.
Esman M. Ethnic Politics. – Ithaca: Cornell univ.press, 1994. – 277 p.
Hornberg N.H. Frameworks and models in language policy and planning // An introduction to language policy: Theory and method / T. Recento (ed.) – Oxford: Blackwell publishing, 2006. – P. 25–41.
Jackson R.N. Ethnicity // Social science concepts. A systematic analysis. – L.: Sage, 1984. – P. 206 – 234.