А76 (сборник)
Священник молча ждал, что скажет пришедший, но тот долго сидел молча, вертя в руках картуз и изучая ползущую по сапогу муху. Потом, мотнув головой, от чего с волос слетели мелкие капельки пота, наконец-то произнёс:
– Вчера, во время службы, вы вновь позволили себе именовать Советскую власть дьявольским установлением, а её представителей – слугами антихриста…
– Так оно и есть: от Диавола власть ваша, – подтвердил отец Сергий.
– А при Николае говорили, что всякая власть от Бога.
– За грехи наши Господь попустил Диаволу властвовать над нами.
– Ладно, оставим это богословие, – Иванов встал со скамьи. – Я уполномочен сделать вам строгое предупреждение о недопустимости впредь антисоветской агитации среди верующих. Декретом Совнаркома церковь отделена от государства и не может вмешиваться в дела светской власти. Разве мы запрещаем вам молиться?
– Церковь не может безучастно взирать на творимые беззакония.
– Я вас предупредил. Даже нашему ангельскому терпению может придти предел. Если не прекратите пропаганду, мы вынуждены будем применить репрессивные меры, – пригрозил Иванов, сходя с крыльца.
– Пока жив, молчать не буду, – всё тем же ровным, почти бесстрастным тоном, что и во весь разговор, ответил отец Сергий.
«Ему хотят помочь, а он ещё упирается», – раздражённо подумал Иванов, выйдя на площадь. Он надел картуз, хотел в сердцах сплюнуть, но во рту пересохло, и председатель Всесвяцкого совета зло и коротко выругался.
А отец Сергий вновь задремал и очнулся только тогда, когда сместившееся солнце стало печь ему лысину. На ступеньке крыльца сидела соседская девчушка, баюкая тряпичную куклу с пуговками вместо глаз:
– Спи, мой ангелочек. Баю-бай, баю-бай, глазки закрывай! Спи, добрый ангелочек. Непослушный ангелочек. Глупый ангелочек. Пьяненький ангелочек. Беременный ангелочек…
Отец Сергий аж вздрогнул:
– Господь с тобой, дитятко! Да разве ж бывают ангелочки беременными?
– А почему он тогда такой пузатый? – спросила девочка, показывая священнику действительно толстую, набитую соломой, куклу.
– Может быть, он объелся? – неуверенно предположил тот. – Не думай об этом, дитятко. Это грех.
Но сам уже не мог не думать об этом. Весь остаток дня, и даже во время службы, этот странный ангелочек никак не шёл у отца Сергия из головы.
«Вот напасть», – подумал он, выходя из опустевшего храма и навешивая на двери замок. Придя же домой, долго и требовательно молился, после чего потушил огонь и лёг спать.
2
В совете света не тушили. Пять человек сидело в маленькой комнатке на втором этаже краснокирпичного здания бывшей городской управы, где вся мебель состояла из голого стола с печатной машинкой на нём, нескольких стульев с гнутыми спинками и кумачового лозунга во всю стену: «Советская власть – есть власть трудящихся!» Стульев на всех не хватило, и председательствующий – Иванов – разместился на подоконнике, сдвинув в сторону засохшую герань. За печатной машинкой сидел секретарь совета – рябой парень со смешной фамилией Парась. В комнате было густо накурено махоркой и жарко от нагретых за день стен.
– Открой окно, – попросил Иванова начальник местной милиции, бывший фронтовик Стаднюк. Несмотря на то, что ему ещё не было и сорока, выглядел он самым старшим среди всех: ранняя седина в чёрных от природы волосах, лёгкая сутулость и привычка говорить уверенно и отрывисто, невольно способствовали этому ощущению. Иванов отворил маленькую форточку, затянутую марлей, и синий вечерний воздух слегка разбавил застоявшийся дым и жар.
– Нужно что-то решать, – сказал Стаднюк.
– В самом деле, сколько можно цацкаться? – поддержал его молодой парень с серым от въевшейся свинцовой пыли лицом. – Забыли, в какой митинг вылился крестный ход на Пасху? А разговоры, которые он ведёт и которые потом богомольные старушки разносят по всему городу? А город у нас купеческий, зажиточный: всех наёмных рабочих ровным счётом сорок пять человек. Да случись взрыв, нас в пять минут перевешают и будут совершенно правы. Этого дожидаетесь?
– Охолонись, Олежка! – Иванов встал с подоконника. – Если мы его хоть пальцем тронем, вот тогда взрыв будет наверняка: весь город на дыбы встанет.
– Вызовем отряд Красной гвардии из Николаевска.
– Полтора-два десятка штыков против семи тысяч очень рассерженных горожан?
– Ну, не все ж семь тысяч возьмутся за вилы? – парировал рябой парень.
– Да даже если всего четверть, всё одно не устоим.
– Это лирика, – оборвал спорящих Стаднюк. – Решать надо.
– Я думаю так, – заговорил молчавший дотоле единственный представитель крестьянского сословия среди собравшихся: несколько неопрятный, взлохмаченный хохол с холодными бесцветными глазами. – Нужно ночью, когда никто не видит, вывести его подальше в степь, да и решить эту проблему раз и навсегда. Только, чтобы ни одна живая душа не учуяла. А опосля, недельки через две, можно пустить слух, что, мол, видели его где-то у китайской границы, с чужим паспортом…
– Я категорически возражаю против физического устранения, – резко сказал Иванов.
Повисла пауза.
Стаднюк поднялся со своего места и, подойдя к председателю, слегка приобнял его за плечи, причём стало хорошо видно, что на правой руке у него нет двух пальцев, срезанных осколком немецкого снаряда.
– Я всё понимаю, Саша. Но это единственный разумный выход. Терпеть дольше – самим себе рыть могилу. И себя погубим, и дело. Решай.
– Хорошо, – нехотя согласился Иванов, – ставлю предложение на голосование. Кто «за»?
Четыре руки поднялось вверх.
– Пиши, – обратился к секретарю Стаднюк. – «Постановили: приговорить священнослужителя отца Сергия… поставь скобки… Тарасова за активную антисоветскую агитацию к высшей мере наказания… в скобках – расстрелу. Точка. Исполнение возложить на начальника народной милиции товарища Стаднюка. Точка. Дата».
После этого все по очереди поставили свои подписи и стали расходиться. Оставшийся в одиночестве Стаднюк спрятал протокол в стол, закрыл форточку, погасил свет и по шаткой деревянной лестнице спустился на первый этаж, где в тесной коморке на лавках спали милиционеры. Разбудив троих наиболее надёжных, он приказал им, взяв на конюшне лошадей, ждать его в Заячьем логу у Николаевского тракта. Сам же, запрягши смирного мохнатого мерина в доставшиеся от управы дрожки, повёл его, ступая по лужам лунного света, натёкшего в рытвины и неровности почвы, к дому отца Сергия: благо, это было в двух шагах, по другую сторону площади. Не доходя несколько до цели, Стаднюк оставил мерина и, осторожно приблизившись к ограде, стал подзывать дворового пса. Пёс пару раз для приличия гавкнул, но как-то неуверенно; потом, подумав, подошёл-таки поближе; Стаднюк ласково потрепал его за ухом и, когда тот потянулся своей мордой к пропахшим махоркой рукам, быстрым и умелым движением свернул несчастному шею. Отнеся труп в дрожки и прикрыв его рогожей, он вновь вернулся к дому, принявшись негромко, но настойчиво стучать в дверь. Через какое-то время послышались шаркающие шаги, и глухой голос отца Сергия спросил:
– Кто там?
– Это я, Стаднюк. Откройте, есть разговор.
– Что стряслось? – не отворяя двери, насторожился священник.
– Сестра моя в Полтавке в горячке лежит. Кончается. Просит, чтобы вы её исповедали и соборовали.
– Что ж ночью-то?
– Да неудобно мне днём-то перед товарищами. А сестра человек набожный. Не откажите. Я на дрожках, вмиг домчу.
– Ох ты, господи! – проворчал отец Сергий из-за двери. – Обожди, сейчас соберусь.
Стаднюк сошёл с веранды и, встав так, чтобы видеть сразу и окна, и дверь, вынул левой рукой револьвер. Несколько минут длилось ожидание, затем звякнула щеколда и из дома вышел отец Сергий с дорожным сундучком и ещё чем-то под мышкой. Стаднюк убрал револьвер в карман.
– Садитесь, – сказал он.
Священник, ёжась от ночного холода, послушно забрался в экипаж. Стаднюк сел следом. Стальные рессоры старчески крякнули под тяжестью его крепкого тела, которое казалось отлитым в какую-то очень древнюю шероховатую форму. Направляемый твёрдой рукой бывшего фронтового разведчика, мерин послушно зарысил прочь из города. Огромная пучеглазая луна плыла справа, как неотступный соглядатай. Не доезжая нескольких вёрст до Полтавки, Стаднюк резко свернул с тракта в Заячий лог, где, сидевшие в засаде милиционеры тут же окружили дрожки. Задремавший по дороге отец Сергий, очнувшись, смотрел тусклым, не понимающим взглядом на мерцавшие в лунном свете штыки трёхлинеек.
– Слезайте, ваше святейшество. Прибыли! – сказал Стаднюк.
По прежнему не понимая, где он, священник слез с дрожек и, сделав пару неуверенных шагов к черневшему в тени кусту краснотала, обернулся. В этот момент шедший следом Стаднюк вынул револьвер и выстрелил ему в лицо.
Пока милиционеры закапывали тело в глубине лога, их командир курил на передке всё тех же дрожек, изредка щурясь от жёлтого табачного дыма. На востоке уже стало слегка розоветь, когда, отослав управившихся милиционеров назад в город, Стаднюк взял под уздцы мерина, выводя его из лога, и только тут вспомнил про несчастного пса; откинув рогожу, он вытащил окоченевший труп за задние лапы и, оглянувшись по сторонам, забросил подальше в кусты.
3
В город он въезжал засветло. Посреди площади, прямо на голой земле сидела румяная (щёки, как два наливных яблочка) девчушка с толстой тряпичной куклой. Стаднюк натянул вожжи.
– Тпру-у!.. Ты что здесь? – спросил он.
– Играюся, – пояснила румяная девчушка, демонстрируя свою куклу.
– И кто ж это тебе такую лялю сделал?
– Мама. Только это не ляля, а ангелочек. Он беременный и у него скоро будут детки.
– Ишь ты! – рассмеялся Стаднюк. Потом слез с дрожек, присев рядом с девочкой на корточки. – Запомни, дитятко, раз и навсегда: никаких ангелочков нет, а уж беременных тем паче.
– А у меня есть, – заупрямилась девчушка, прижимая к себе куклу, словно её хотели отобрать.
Стаднюк вновь рассмеялся:
– Ладно, бог с тобой! Вырастишь – поймёшь. Прокатиться хочешь? – кивнул он на дрожки.
– Хочу. Только мамка заругает.
– Не боись, не заругает, – и, подхватив лёгонькую девчушку вместе с её «ангелочком» на руки, опустил их на кожаное сидение.
– Но! Поехали! – закричала тут же пассажирка. Улыбающийся Стаднюк хлестнул придремавшего мерина вожжой, и тот пошёл по площади лёгкой рысцой, распугивая чопорных гусей и богомольных прихожан, спешащих к утренней службе.
Новый день занимался на востоке.
Сентиментальное путешествие из Кустаная в Петербург
Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель.
Ф. М. Достоевский1. Предчувствие
Мы шли к железнодорожному вокзалу. Мы шли, взявшись за руки, по главной улице к железнодорожному вокзалу, и тёплый летний вечер мягко опускался на почти безлюдные тротуары, неслышно крался за нашими спинами, иногда забегал какими-нибудь извилистыми переулками вперёд и поджидал, притаившись в густой тополиной тени. Вышитое алым шёлком самурайское солнце стремительно катилось вниз. Было тихо, безветренно. Воздух – как парное молоко. Редкие автомобили и прохожие «плыли» в нём почти беззвучно.
Мы были молоды и мы шли прямой тенистой улицей к зданию железнодорожного вокзала, за которое только что закатилось раскалённое докрасна солнце. Нам нравились поезда. Их вид, их звук, их запах – всё отдавалось в груди предчувствием дальних странствий, щемящим ощущением грядущих разлук и встреч, горьковатым холодком неизведанного.
– Мы пойдём сегодня смотреть на поезда?
Когда мы поднялись на перекинутый через пути пешеходный переход, солнце окончательно село. Потянуло лёгкой прохладой – едва уловимое движение воздуха омывало наши разгорячённые лица. Справа дыбилась громада вокзала. Слева расстилалось сотканное из рельсов и шпал железнодорожное полотно. На самом краю его стоял какой-то товарный состав – ни начала, ни конца которого не было видно. За составом чёрной массой лежал густой кустарник. Пахло железом, тепловозной гарью, полынью, пылью… Огни семафоров и фонарей слегка дрожали в нагретом воздухе. Изредка переговаривались диспетчеры…
И вдруг – отдалённый звук: недоумённая, жалобная нота, повисшая в вечернем сумраке. Такой звук могло издать только живое существо. И вновь – уже ближе, чётче – протяжный всхлип, от которого тревожно замерло сердце, и мерная дрожь воздуха, постепенно нарастающая, обретающая вес и плотность низкого вибрирующего гула. Старые бетонные плиты у нас под ногами тоже задрожали. Вдали возник белый сгусток света. Всё ближе, ближе… Что-то массивное катилось по земле, прогибая её своей тяжестью и сотрясая тревожным биением механического сердца. Вспышка, режущий свет, грохот и скрежет – словно лавина металлических обломков на мгновение накрыла нас. Но тут же всё стало стихать и стихло.
Пассажирский состав – длинная вереница зелёных вагонов – стоял прямо под нами. Он ещё дышал, но уже не двигался. Пассажиры и встречающие запрудили перрон, за минуту до этого совершенно безлюдный. У приезжих были какие-то нездешние, светлые лица, которые отделяли их от местных жителей. Казалось, эти люди знали что-то такое, о чём ещё понятия не имели в этой глуши…
– Ты не видишь надписи на вагонах?
Я перегнулся через перила и с превеликим трудом разобрал мелкие чёрные буквы на узкой белой табличке: «Астана – Санкт-Петербург».
2. Питер-бурхъ
Питер – крыши,Питер – души,Питер – пити,Бить баклуши.ПерспективыИ проспекты —ПетербургскиеПриметы.Питер – пэрИ Питер – пан,Город планов,Город – план.ПодворотниИ дворцы —ПетроградскиеЧерты.Питер – память,Питер – быль,Город – камень,Город – пыль.Парки, докиИ мосты —ЛенинградскиеМечты…3. Встреча
В Бологое мы прибыли ночью. Это была последняя станция перед Петербургом. Наши попутчики, с которыми мы так хорошо поладили, сошли здесь. Их силуэты мелькнули за окном в свете станционного фонаря и пропали, слились с окружающим мраком. Вместо них в купе вошёл молодой парень в тельняшке. На плече у него висел небольшой рюкзачок. Поздоровавшись, наш новый попутчик лёг на голые, не застеленные полати, подложил под голову рюкзачок и мгновенно уснул.
Нам же было не до сна. Мы ходили по коридору, вглядываясь в тёмные окна, но ничего не могли различить, кроме чёрного сгустка несущейся мимо земли на фоне чёрного, усыпанного звёздами, неба. Не верилось, что это последние километры, отделяющие нас от заветной цели. Мы так долго стремились к ней, что теперь не могли осознать свершившегося факта. Нам требовалось какое-то внешнее событие, какой-то знак или знамение, чётко отделившее бы «до» и «после». И оно не заставило себя ждать. Наш поезд нагонял грозовую тучу. Звёзды исчезли. Чёрная земля слилась с таким же чёрным небом. Однако этот мрак поминутно разрывали вспышки далёких зарниц: словно там, за горизонтом, шёл бой. Тогда становилась видна окружающая местность – плоская равнина, поросшая смешанным лесом.
Поезд теперь летел вперёд легко и споро, предчувствуя близость города. Начинало светать. Грозовая туча уходила вправо, так что мы, в лучшем случае, могли пересечься лишь с её арьергардом. Но зато молнии теперь были видны чётко, как на гравюре.
С удивлением мы обнаружили, что наш новый попутчик проснулся, сидит на своих не застеленных полатях и смотрит в окно в том же направлении, что и мы. Он весело подмигнул и указал на едва различимое зарево впереди: «Город. Минут через пятнадцать-двадцать будем там». И, помолчав, добавил: «Каждый раз подъезжаю с таким чувством, как будто впервые. Это похоже на первое свидание с девушкой».
Вскоре мимо поплыли окрашенные нежно-алым светом промышленные окраины: какие-то склады, заводы, мастерские, ангары…
«Обводный канал», – пояснил наш спутник, когда поезд прогрохотал по железной эстакаде. – «Скоро будем на месте».
И действительно, едва мы успели переодеться, собрать свои пожитки и сдать постельное бельё проводнику, как в окне возникло здание вокзала. Парень в матросской тельняшке вскинул свой рюкзачок на плечо и, попрощавшись, первым выскочил на перрон. Мы же, обременённые многочисленными вещами, выползли из ставшего почти родным вагона значительно позже.
Небо вновь затянули тучи, которые «погасили» алые рассветные тона, заменив их оттенками серого. Или даже коричневого. Да, скорее всего, это была сепия. Мы прошли через великолепное старинное здание, вошли в пристроенное к нему здание современное, подошли к киоску, чтобы купить карту города, и, наконец, вышли на улицу, на широкую площадь, от которой расходилось сразу несколько проспектов.
Это было похоже на декорации к какому-то фантастическому фильму. Как будто мы вошли внутрь гигантского павильона. Шёл дождь – довольно сильный, но тёплый, тихий. Его белёсая пелена усиливала эффект картинности. Как будто мы внезапно вступили в иной мир, параллельный нашему, но лучше, ярче, чище. Он казался вымышленным – чьей-то гениальной фантазией или сновидением, и, в то же время, он был реален до рези в глазах. Созданный людьми и для людей, он был столь же гармоничен и естественен, как лес или небо. И мы вошли в него. И он объял нас. И более уже не покидал никогда.
4. Белые ночи
Белые ночи. Светлые сны.Лёгкой походкой по краю судьбыВкрасться в доверие к этим домам,Видевшим столько незримого нам,Тенью прокрасться вдоль улиц, в тиши:Там, где дворами – колодцы души,Старые камни, строгий покой…Но лишь коснёшься тёплой рукойСтен – пробуждаются вещие сны…Белые ночи. Ветер с Невы5. Воспоминание
Мы возвращались с дачи. Был жаркий июньский вечер. В руке у меня мотылялся пластиковый пакет с редисом, луком, петрушкой и укропом. И ещё – веточками вишни для хомяка, чтобы погрыз на досуге. Все эти плоды земные благоухали в плотном предгрозовом воздухе. Ещё на даче, когда мы предавались высокоинтеллектуальному занятию – собиранию личинок колорадского жука – на северо-западе что-то мрачно клубилось и погромыхивало. Тонкие белые нити сшивали на мгновение тёмное небо с тёмной землёй и тут же рвались, а через время долетал сухой треск и удар грома. Но всё это ещё очень отдалённо…
Когда мы, покинув дачное общество, вышли к шоссе и пошли вдоль него, обдаваемые жарким дыханием проносившихся мимо машин, миновали заросший красноталом и рогозом лог, затем – корпуса завода, дорожную развязку и вошли в город – в пыльные и душные кварталы железобетонных домов, тогда только нагнал нас первый порыв влажного ветра. Он взметнул пыль с тротуара и прошелестел по вялой, отяжелевшей листве тополей. Пока мы углублялись в город, ветер всё чаще подгонял нас: нарастал, крепчал – и вдруг стих. Мы как раз вывернули на улицу, ведущую к автобусной остановке. Слева тянулись дома, и над домами этими висела грозовая туча, а справа – через проезжую часть – виднелся пустырь, автозаправка, какие-то гаражи, и над ними небо было ясным. Стало так тихо, что отчётливо раздавался стук наших шагов по асфальту. Даже непрестанный шум автомобилей как-то отдалился. Флаги на автозаправке обвисли безвольными тряпками. Штиль. В неподвижном воздухе висел странный голубоватый туман или смог. Но это не было ни тем, ни другим. Прозрачная голубоватая дымка. Отчётливо пахло влагой и озоном. И ещё чем-то знакомым – железом или йодом… или… И тут я вспомнил. Так пахло там – в Петербурге, когда ветер дул с моря или с Невы. Это был тот же самый запах. Эта туча пришла сюда с Балтики, и она несла с собой запах породившего её моря. Я закрыл глаза. Я вдыхал этот воздух всей грудью и не мог надышаться. Я впитывал его прохладную влагу разгорячённой кожей. Хватал лёгкий привкус железа сухими губами. Это был самый чудесный воздух в мире – чистый и бодрый, от которого замирало и слегка щемило сердце. Я дышал полной грудью. Может быть, впервые за долгое время дышал полной грудью и хотел только одного: чтобы это никогда не кончалось…
Часть 2
Время Ч.
Он наблюдает…
Он взглянул на наручные часы: оставалось ещё с четверть часа. Летний день едва перевалил полуденную вершину. Воздух ещё не успел утратить утренней свежести, хотя солнце над самой макушкой горело нешуточным энтузиазмом. Место казалось удачным в том плане, что, оставаясь практически незаметным за чугунным забором небольшого сквера, можно было наблюдать абсолютно всю улицу от одного её конца до другого. Прохожие безостановочно двигались мимо. Рядом припарковался бордовый «Ауди», из которого «выпал» бегемотообразный господин в клетчатых шортах и направился в кафе напротив. Заведение сие с незапамятных советских времён располагалось в просторной пристройке к жилому шестиэтажному зданию. Раньше над фасадом горела надпись из гнутых неоновых трубок, но новые владельцы сменили её большим щитом с подсветкой, сплошную стеклянную витрину вдоль фасада сделали зеркальной, а полированный гранит облицовки поменяли на пластик. Впрочем, одно осталось неизменным не смотря ни на что: летом часть столиков по-прежнему выносили на улицу, натягивали над ними тенты и огораживали это асё низенькими (по колено) чугунными столбиками, соединёнными цепью. Расположенное в центре города, на одной из оживлённых улиц, кафе никогда не пустовало. Тем более – в праздничный день. Люди шлялись по пешеходной зоне меж расставленных торговых палаток и лотков, дымящих сырой щепой мангалов и пятилитровых самоваров, шлялись под звуки задорной попсятины из репродукторов, выпивали, закусывали, общались, перекрикивая репродукторы. Местами попадались плотные кучки затянутых в чёрную кожу и джинсу рокеров с бутылями пива, коим они заливали свежую обиду. Давно обещанный властями, несколько месяцев ожидавшийся сейшн закончился буквально через пятнадцать минут после начала: на сцену выпрыгнул этаким молодым козликом женоподобный конферансье и весело объявил, что концерт «по техническим причинам» продолжен быть не может, а посему замещается выступлением детишек из танцевальной студии при бывшем дворце пионеров. Подобного облома местная рок-сцена ещё не знала. Слова «козлы» и «уроды» были самыми интеллигентными выражениями в адрес организаторов. Зато далёкие от проблем молодёжи старички и старушки ностальгически вальсировали под «живое» звучание духового оркестра.
Он вынул из нагрудного кармана пачку сигарет и закурил. Оставалось ещё десять минут. Влажный ветерок едва касался его небритой щеки. Народ по-прежнему непрерывно входил в кафе и выходил обратно. Те, кому не хватало места за круглыми пластмассовыми столиками, пристраивались на близлежащем газоне, как, например, вон та парочка влюблённых, кормящих друг друга мороженым. Над не иссякающим людским потоком, подчинённым жёсткому релятивизму броуновского движения, теплился сизой дымкой праздничный перегар. Бомжи и дворники наперегонки подбирали порожнюю стеклопосуду. Милицейский патруль неспешно обходил дозором свои владения. Молоденькая мамаша, вырядившаяся в модный (из полупрозрачной ткани) брючный костюм, материла и била своего малолетнего отпрыска, обляпавшего новую футболку мороженым. Белобрысая девочка за соседним столиком наблюдала эту сцену с каким-то мистическим ужасом. Мамаша наскоро вытерла пятна салфеткой и потащила своего ревущего отпрыска прочь. Возле чугунного ограждения сама собой образовалась «тёплая» компания парней и девчат, чей молодецкий гогот сотрясал зеркальные стёкла витрины. А рядышком, по другую сторону ограждения, двое спорщиков никак не могли придти к единому мнению: брызжа слюной и жестикулируя, они отчаянно доказывали что-то друг другу; один даже чертил авторучкой какие-то схемы на салфетках и тыкал в них волосатым пальцем. Миловидная девушка-официантка в форменном красном фартучке и пилоточке (видимо, студентка, зарабатывающая о летнюю пору себе на учёбу) заболталась, захихикалась с хорошей знакомой, беспечно отмахиваясь от назойливых посетителей. Знать бы, о чём это они столь весело разговаривают? А вон тот пьянчуга? Вишь, пристаёт через чугунное ограждение к дамочке за столиком. О чём он её так настойчиво спрашивает? А та даже головы в его сторону не воротит: так, скосит натушенный глаз, процедит уголком напомаженного рта что-то коротко и вновь тянет коктейль через соломину. Махнув рукой, пьянчуга пошёл, пошатываясь, в сторону сквера. Проходя вдоль забора, бубнил обиженно в рыжеватые прокуренные усы: «Ишь – вырядилась… Думает, не узнаю… Не помнит… Так я и поверил… Нас во всей школе двое всего рыжих и было: она да я… Думает, раз пью, то уже не человек… Поговорить нельзя… Да я, если захочу, хоть щас могу бросить… Как нечего делать… Не узнаёт она…»
Он вновь взглянул на часы. Пора. Пять минут – как раз, чтобы дойти… Загасив сигарету и сунув её назад в пачку, он направился к выходу из сквера. В этот же момент бегемотообразный господин, откушав шашлычку с салатиком и кружечкой пива, встал из-за столика. На освободившееся место тут же ринулось несколько человек, но проворнее всех оказался тот самый женоподобный конферансье, что полтора часа назад жестоко обломал кайф местным рокерам. Только теперь он был в чёрных солнцезащитных очках. Оставшаяся без места мамаша с маленьким ребёнком в коляске пыталась ему выговаривать, но конферансье тут же сделал вид, что занят важным разговором по мобильному телефону. Мамаша покричала, повозмущалась и пошла восвояси, так и не найдя ни в ком сочувствия. Тем временем господин в клетчатых шортах, уже сев в свой бордовый «Ауди», вдруг всполошился и затрусил обратно в кафе. Интересно, что он там позабыл? Но задерживаться здесь дольше нельзя.