Господин осветитель. Сборник современных пьес в стихах и прозе
Постоялец. Это ты врёшь! Ничего ты мне не должна. И вообще, никто никому ничего не должен! Если только детям да старикам своим. Тебе сколько лет, горе ты моё?
Мария. Да уже ого-го, с хвостиком.
Постоялец. А уважать себя так и не научилась?! Нельзя же каждому, кто «люблю» скажет, под ноги стелиться!
Мария. И тебе тоже?
Постоялец. И мне. Ох, и путаница ты…
Мария. Будешь путаницей… Ведь любовь это – чудо великое, её всю жизнь ждут, за неё смерть принимают! Как же я его или твою – пинками?! Жить не хочется…
Постоялец (лукаво). Совсем? (Глядя в потолок, будто невзначай, кладёт ей руку на живот.) Изголодался по тебе, как собака!
Мария. Ненасытный! Последние силёнки хочешь забрать? До дому ведь не дойду!
Постоялец. Ну, тогда хоть полежи рядом. (Набрасывает простынь ей на спину и поверх неё, замком, застёгивает кисти рук. В комнату заглядывает солнце.
Постоялец. Скорее бы ты решала: так или эдак! Не так уже много нам с тобой и осталось…
Мария. Ты опять? Ведь договорились же… Вот, не приду больше!
Постоялец. И не приходи. Сил никаких нет!
Мария. Ты же видишь, не уйти мне больше из дому! Хватит людей смешить! Вера Шахова, и та стрекозой обозвала, а раньше уважала, за советами прибегала.
Постоялец. А и, правда, ведь – стрекоза… Глаза – как блюдца! (Сажает её себе на колени, укутывает одеялом.)
Мария. А тебе не холодно?
Постоялец. Нет, мне только жарко бывает. Я вообще, если б можно было, голым бы ходил!
Мария. Дикий ты! (Гладит его по ёжику волос.)
Постоялец. Угу…
Мария. А мне всегда холодно. Я жару люблю! Только вот уже лет семь на море не была.
Постоялец. Подавай на развод, и поедем! Выкрутим на бетонку, и – ходу, ходу!
Мария. Нет… Я уже всё решила, когда восвояси вернулась. И ничего уже не изменить, даже любовью нашей. Крест на полпути не бросают. Отпустил бы ты меня, не сбивал! Может, и тебе пошлют кого-нибудь…
Постоялец. Ты, что несёшь?! (Опять закуривает.)
Мария. Молчи! Знаю! Сама всё с землёй сравняла, побежала за тобой, как собачонка бездомная. И ведь только собачонкой этой у тебя и была… Разве не так?
Постоялец (поперхнувшись дымом, закашливается.) Ну, ты даёшь…
Мария (встаёт, отходит к окну, водит рукой по стеклу). А вернулась на руины родненькие – такая боль, такая жалость, вина такая… Кинулась в ноженьки, прощенья у благоверного своего попросила. А он и не ругал, не ударил даже, обнял, плачет. Худой такой, одни косточки остались, и говорит: «Это твой дом, как и мой, – наш! И сколько б ты не уходила, я всегда буду здесь ждать тебя, покуда жив, всегда, слышишь?» В общем, вернулась я, а он над дверью уж крюк приспособил и верёвочку крепкую. Сама видела! Подумай, какой грех бы на мне был?! Не пережила б я этого…
Постоялец. Шантажист он у тебя! Слабые, они – все шантажисты. Уж если так испугалась, что ж ты прибежала ко мне в больницу, как угорелая, ведь целый год носа не показывала?
Мария. Не смогла я, прости, не смогла! Позвонили, говорят, – лежит один, еле живой, никто к нему не ходит, и тумбочка у него пустая.
Постоялец. Эх ты, тумбочка… (Ломает сигарету пополам и в два щелчка забрасывает её обломки в дальний угол.)
Мария. А глянула, как лежишь ты на бочку весь изрезанный, опять – сердце долой! Свой ведь, родненький!
Постоялец. Гляди-ка, и сердце у неё, оказывается, есть, «родненький»… Все у тебя родненькие! Чуть не подох тогда, после бегства твоего. Спина отвалилась, а в магазин сходить некому, и до воды не доползти. Три дня песок сахарный из мешка лизал, как знал, возле постели поставил.
Мария. А я и не почувствовала… Подходит и, всхлипнув, прислоняется к его плечу.)
Постоялец. Где уж тебе?! Быт семейный налаживала, очкастого своего жалела да обихаживала, не любишь ты меня!
Мария. Люблю…
Постоялец. А чего ж тогда?
Мария. Не знаю. Видно, так надо было. Подошла минуточка. Показалось мне, что придумал ты меня! Носишься со своей выдумкой, лелеешь её, а я, живая, с правдой ли, с дурью своей – будто в стороне! А ведь такое долго не живет. Разные мы совсем. Отпустил бы ты меня…
П о с т о я л е ц. Лети! Лежу вот – живой, тёплый… А ты всё – отпусти да отпусти! Отпущу, чем жить-то? Не я, сердце-зараза не отпускает! А я бы уж и рад, мука ты моя смертная! (Легко поднимает её над собой, целуя в нос, в уши, в глаза…)
Мария. И не вырваться. Синяки ведь будут!
Постоялец. Вот и хорошо! Пусть все знают – моё!
За окном темнеет.
Мария. Ой, который час? (Тянется за одеждой.)
Постоялец (Потерянно следя за её поспешными движениями, опять закуривает, но тут же гасит бычок в ладони.) Всё!
Мария. Ни минутки не осталось! (Будто оправдываясь, мимоходом чмокает его в нос.) Скоро мой с работы придёт… Не могу его обижать больше, не хочу, чтоб узнал! Как вернулась домой, он ведь опять на работу устроился, один за всех, еле живой, на завод ползает!
Постоялец. Жалко тебе его… А меня не жалко? Я так от тебя ребёночка хотел, тогда ещё, по зиме той…
Мария. Помню.
Постоялец. А давай, когда поженимся, в гости к нему ходить будем, или он к нам?
Мария. Вряд ли его потянет в гости к нам ходить. Он ведь тебя убить собирался!
Постоялец. Лучше б убил! Не любит он никого. И тебя не любит, и себя! Вот и дети у вас…
Мария. Не надо! Я их ни на кого не оставляла, всюду за собой таскала…
Постоялец. Вот и дотаскалась! Дома надо было сидеть, а не ножкой дрыгать! Пироги с картошкой печь! Дети – с картошкой любят.
Мария. Мои – с вареньем… И ведь послушными были у меня, как под скрепочкой…
Постоялец. Надо, чтобы не под скрепочкой, а – под сердцем!
Мария. Сколько же ещё надо сердца-то?
Постоялец. Сколько есть, столько и надо! Ничего, ещё одумаются. В настоящий возраст войдут, и одумаются.
Мария. Если живы останутся…
Постоялец. Останутся. Надо только верить и ждать.
Мария. Не могу я… В который раз уже – с нуля!
Постоялец. Ну, не с минуса же… Твоё ведь за тебя никто не доделает!
Мария. Наконец-то!
Постоялец. Подловила таки на слове! (Сграбастав её, он валится на спину и водружает Марию себе на грудь.)
Мария. Я тебя каблуками поцарапаю…
Постоялец. Вот тут и лежи! Тут никто не обидит.
Мария. Это я всех обижаю. Вот, умереть бы сейчас!
Постоялец. Я тебе умру! Что ж мне тогда, на могилку к тебе бегать? Время придёт, все умрём, по очереди…
Мария. Я тогда тебя страшно любить буду!
Постоялец. Когда помру? Ну, ты даёшь… А нельзя сейчас, ну, хоть чуточку? Ты-то – ещё молодуха, аж искры из-под копыт! Это я, когда по утрам бреюсь, на свою рожу смотреть не могу, старый уж чёрт…
Мария. И никакой ты не старый! Зубы вон – какие весёлые, и ёжик! Так… – мальчишка, за пятьдесят! Я, когда ты за рулём, до смерти боюсь! Носишься,
как «Летучий голландец»! Ну вот, скажи, можно себе представить «Летучего голландца», вьющего гнездо?
Постоялец. А что, плохо вью? Уже печь на камин переделал, скоро воду подведу… Доделаю всё, и цепями тебя здесь прикую. Ты ведь сама не знаешь, чего тебе надо. А я знаю! Хочу, чтобы всё твоё, теперь только моим было: и душа, и тело, и мысли, а моё – твоим.
Мария. Какой жадный! Я ещё в детстве, когда в лапту круговую играли, ни к тем, ни к другим не шла, топала ногой: «Я всехняя»! Вот и в балет пошла…
Постоялец. Ну, иди сюда, «всехняя»…
Мария (истовым шёпотом). Знаешь, ты не верь мне! Иногда даже забываю, что ты рядом, когда задумаюсь очень… Что же это за любовь такая? Может, и нет её вовсе?.. А приворожил ты меня своей, да так, что моей уже и не пробиться! Я ведь только, когда далеко от тебя, или долго не вижу, сохнуть начинаю… Не могу я как ты – до одури, до полусмерти! Раньше б, может, смогла, тогда, в юности. Так её ждала, любви этой! Спать боялась ложиться. Ещё день ушёл, ещё!
Постоялец. И ведь мы всё время рядом жили!
Мария. Я иногда мысленно хожу по нашему двору, тебя высматриваю, того, прежнего…
Мария. У тебя светлой курточки не было, на молниях?
Постоялец. Синяя. Мать пошила ко Дню рождения.
Мария (разочарованно). Нет, не синяя… Может, если б тогда встретились, ничего б и не было?
Постоялец. Нет! Я бы тебя сразу узнал! У тебя глаза… Собачьи. Столько в них…
Мария. Мне все говорят, что собачьи…
Постоялец. Посиди-ка тихонько. (Сажает её рядом.) Что-то опять бок прихватило… Знаешь, а я ведь из-за тебя боль полюбил. Правда! Ведь, когда больно очень, душа меньше ноет! Я, когда на последнюю операцию шёл, просил, чтобы без наркоза делали! Пока по живому резали, хоть чуть от любви этой отдохнул!
Мария. Бедный… А я боли боюсь! Так вот, живёшь без неё, живёшь… И вдруг – как выскочит, как выпрыгнет! Хорошо, хоть знаешь, что пройдёт когда-нибудь… Я думаю, боль – это и есть та самая дорога в мир иной!
Постоялец. Ну, мы-то – пока ещё в этом… И любим!
Мария. (Снимает пушинку с его брови, сдувает с ладони.) Знаешь, я иногда совсем забываю, где нахожусь, куда иду… А ты?
Постоялец. Нет… Я всегда знаю – куда и зачем. Как тебя увидал, сразу понял, что уже люблю! Правда, испугался очень… Всю жизнь ждал, и – вот она! Нарисовалась! (Вскидывает её на плечо и несёт к холодильнику, открывает дверцу.) Кормить тебя буду! Хочешь?
Мария. Нет, я уж – дома…
Постоялец. Тут твой дом, тут!
Мария, потупившись, смотрит в пол.
Постоялец. Тогда, хоть курицу возьми своим оглоедам! Куда мне их пять штук?!
Мария. Ты же знаешь, что нет! (Сползает с его плеча на стул.) Зачем меня подни-маешь? Опять ведь заболит!
Постоялец. Может, я этого и добиваюсь… Всё, иди! (Ворча суёт ей в сумку курицу.) Всё равно некогда готовить. Да и не для кого! Тебя, дурынду, всю жизнь дожидался!
Мария (целуя его в плечо). Ну, не надо… Не надо! И почему, когда я с тобой, всё так ясно, а шагну за порог, и уже о доме думаю? Ведь на всём белом свете нет никого тебя лучше! Ты и ласковый, и добрый, и работящий…
Постоялец (горько усмехнувшись). Если бы за это любили… Вижу ведь, не любишь ты меня, а не могу отказаться. Тогда совсем – хана! (Пинает ногой дверцу
холодильника.) И чего ж ты от меня, такого ласкового да работящего бегаешь? Живи тут, хозяйничай! (Со слезами на глазах разводит руками.) Всё твоё!
Мария. Опять?.. (Схватив сумку, вскакивает, пытаясь не встретиться с ним взглядом.) Пойду! Пора мне…
Постоялец. К эгоисту своему?
Мария. Ну, почему?.. Он – умный, глубокий, только слабый очень. Зато понимает меня, и я его. Мы иногда целыми ночами разговариваем…
Постоялец. Ночами другим заниматься надо! (Оседлав табуретку, стискивает её так, что она трещит.)
Мария. Я, когда к тебе убежала, ну, тогда… Всё плакала в подушку потихоньку, так его жалко было! Как представлю, что один он там, со всем этим… Бед нагородили вместе, а расхлёбывать ему одному? Так слёзы и подступали…
Постоялец. А по мне у тебя не подступали, когда я всю зиму здесь – на четверень-ках… Воды подать некому! Вот и поднялся к весне, а врачи говорили – полгода, полгода…
Мария (скомкав шарф, прижимает его к глазам). Что ж это такое? Плыву по течению, плыву… Каюсь и грешу, каюсь и грешу!
Постоялец. Ладно уж тебе! Тысячи так живут… Собрала бы чемодан, и – не грешить, и не каяться!
Мария. Уж жизнь вместе прожили. Что ж ему опять корвалол глотать да у окошка меня выглядывать? Вот так вернусь когда-нибудь, а он уже и не живой…
Постоялец. А если я – не живой?
Мария. Ты сильный! Ты выдержишь. Я же тебя люблю…
Николай (вбегает, падает перед П о с т о я л ь ц е м на колени). Отпусти ты ее, ради Бога! Не видишь, совсем извелась! Надвое бабу рвём! Ты себе ещё найдёшь, а мне-то уж, сам знаешь, поздно! Недолго мне осталось… Да и беда у нас дома. Петра в милицию забрали!
Мария. Когда? За что?
Николай (Постояльцу). И Настя ещё… (Всхлипывает.) Ребёнка ждёт! Уйдёт Маша, что ж мне с ними?.. Отпусти! (Хватает Постояльца за рубаху, плачет.)
Мария. Коля, Коленька! Родненький! (Обнимает мужа, пытается поднять с колен.) Да что ж ты так? Не надо! Пойдём домой! Я капусту на щи купила… (Помогает ему подняться и уводит за дверь. Возвращается уже одна и, сняв с пальца кольцо, кладёт его на табурет у входа.)
(Постояльцу.) Прости, сам видишь…
Постоялец (схватив её за руку). Маша…
Мария выбегает за дверь.
Постоялец ещё какое-то время стоит, прислонившись спиной к шкафу в позе распятого. Наконец, взяв кольцо, он, как был, в белой нижней рубахе и босиком, выходит из дома. Метёт снег. На скамье, у крыльца – бомжиха-Посланница, просит милостыню.
Постоялец (Посланнице). Куда своего-то дела?
Посланница. А куда вас всех девают?..
Постоялец. Небось с протянутой рукой саму Россию тут изображаешь?.. (Криво усмехается.) Так Марии нет, пожалеть некому! (Кладёт ей в ладонь кольцо, отвернувшись, бредёт к левой кулисе, где под прожектором его ждёт всё тот же белый автобус, читает табличку.) «На Киров» Надо же… В автобусе вспыхивает свет. Начинает звучать музыка. По ступеням из салона сходит всё тот же водитель (Посланник) в белой куртке.
Посланник. А вот и наш пассажир прибыл! Теперь можно и отправляться…
Занавес.
Конец.
ЧЕТЫРЕ ВОСКРЕСЕНЬЯ
Народная пьеса в четырёх действиях
Действующие лица
Тамара – вдова 38ми лет, чёрная худая музыкантша, высосанная, как муха, нищетой и невезухой.
Соня (дочь Тамары) – 11 лет, такая же худая и чёрненькая.
Водород – 52 года, большой, рыхлый, с признаками былой силы, явно сидевший, лысоватый, большегубый, с выцветшими глазами навыкате, всегда в растянутых тренировочных и в толстовке с тёмными пятнами пота на спине и под мышками.
Вазелинщицы (разливают вазелин на заводе):
Натаха – под сорок, полная, добрая, с вертикальным лицом и такими же вертикальными глазами.
Верка – 35 лет, маленькая, смуглая, весёлая, певунья и плясунья.
Клавка – 35 лет, с мужским характером, хозяйка в своём дому.
Вадим (муж Клавки) – 32 года, не пропускающий ни одной юбки дальнобойщик, с характером, но пасует перед женой.
Николай (муж Натахи) – 45 лет, литератор с членским билетом, длинный, худой, с редкими сальными волосами, всегда жуёт.
Ромка (сын Натахи) – 22 года, брит наголо, в тельняшке, «не просыхает».
Филя (муж Верки) – 40 лет, вечно нудящий алкаш, бесплатное приложение.
Сулим – 40 лет, смуглый, коренастый, квадратный, но быстрый на ногу, скользкий и юркий, возникающий ниот-куда и уходящий в никуда – правая рука Автандила.
Палыч – 55 лет, «челнок», бывший конструктор маленького КБ.
Автандил – 52 года, тот, от кого лучше держаться подальше, в чёрном кожаном пальто, крупный, с седым ёжиком, перчатки не снимает, даже когда ест и пьёт.
Крутикова Мариетта Генриховна – 63 года, бывшая свекровь Тамары.
Мурзиков – 42 года, семейный, тихий, непьющий, вечно голодный. Ему всегда задерживают зарплату или не дают её вовсе.
Мурзикова – его жена, того же возраста дама в потёр-той шляпке, всегда с носовым платком наготове, вечно жалуется, перед всеми заискивает.
Элька (Элька-П л ю м) – 27 лет, «валютная», ездит в Москву.
Охрана Автандила:
1 без лица.
2 без лица.
Девицы, подружки Ромки:
Чёрненькая.
Беленькая.
Старушки, ангелочки, алкоголики – антураж за открытым окном кухни.
Дети и младенец – голоса за открытым окном кухни.
ВОСКРЕСЕНЬЕ ПЕРВОЕ
(Воскресение Тамары)
Действие происходит в небольшом городке в начале двадцатого века. Начало осени. Кухня двадцатиметровка в старой квартире на первом этаже, почти полуподвал. Два окна во двор. В окнах, на уровне голов ежевечерних завсегдатаев кухни – спустившие колёса брошенной легковушки, спины сидящих на скамейке старушек, в течение всего действия заглядывающих в окно, иногда встревающих в разговоры. За неимоверно длинным столом вдоль окон сидят слева направо, лицом к зрителю: Тамара, Соня, Клавка, Вадим, Верка, Филя и Палыч в полушубке и шапке, Николай (на краю, спиной к подоконнику). Сама Натаха – в торце стола. По левую руку от неё – включённая газовая плита с самогонным аппаратом, тумбочка с уже полными бутылками и банками. На тумбочке – трёхлитровая банка. В неё капает самогон. Правее, под углом – входная дверь с портьерами. К двери, через всю сцену – длинный домотканый коврик. Слева – диван со спинкой, на нём в полу ниглиже – Элька (Плюм) в туфлях на высоченных каблуках, в обнимку с большой плюшевой собакой. Еще левее – старое трюмо и ширма, за которой спит Ромка, громко спит: орёт во сне, рычит, грохочет кроватью, поминает Афган. Водород и оба без лица – за столом, спиной к залу, иногда в пол-оборота. Над столом плоская лампа с приклеенными к ней липучками. На подоконнике – магнитофон. В течение всего действия то стучат в окно, то звонят в дверь приходящие за самогоном. Натаха и Николай их обслуживают. Гости и хозяйка уже под хмельком. Элька сосёт шампанское из бутылки, лёжа на диване.
Натаха (идёт к Водород у со стаканом). Водородушка, за всех уже пили, один ты
и остался. Золотой ты мужик, самостоятельный, при деле, при деньгах. Вот ещё бабу бы тебе хорошую, да детишек парочку, и – кум королю и сват министру! (Спотыкается, проливая вино.) Дай-ка я тебя обниму, да поцелую покрепче! (Вытирает рот рукавом и наваливается на Водород а тяжёлыми грудями и огромным животом беременной на последнем месяце.)
Водород. Натаха, дурёха, дитёнка задавишь! (Целует её в макушку и отстраняет.)
Верка (нарезая огурцы). Ишь, какой заботливый пропадает! Мне б такого денежного да ласкового! Может, и Максимка мой узнал бы, что такое рука отцовская.
Филя (Верке). Вот и умная ты баба, а круглая дура. При живом муже сидит, и такое мелет!
Верка. А с тобой мели не мели, всё одно, муки не будет!
Клавка (Водороду). Женить тебя надо, Володь, да поскорее! А то вон – и лысина уж отсвечивает, и брюшко на ремень свисает.
Водород выпивает стопку.
Клавка (подаёт Водород у на вилке увесистый ломоть красной рыбы). На, закуси хоть!
Водород. Ну, что ты, как тузику? (Нарезает рыбу ломтиками и кладёт её на хлеб, предварительно намазав его маслом. Надкусывает.)
Клавка. Футы-нуты…
Это тебя в зоне, что ль, этикетам обучали?
Водород. Зона – зоной, а человек – человеком! Даже если он дрянь последняя, всё к лучшему тянется, как травинка из навоза. Двенадцать годочков отрубил, под самую завязку! И всё казалось, не я это был. Ведь, если не я, то, вроде, и стерпеть можно. Знаешь, у меня там только одно желание и было: выйти за порог, идти себе, идти… Дотопать до поля какого-нибудь, чтобы лесок по краешку, ручеёк в низинке. Лечь на спину, слушать как травка под ватником шебуршит, глядеть себе в небушко, и больше ничего. А вот вышел, так ни разу до поля этого и не добрался. Сначала – года два по больницам… Туберкулёз у меня кой-чего. А потом сразу – в бизнес этот, будь он неладен! Жрать-то хотца, да и не только жрать! Берёт в руку хвост рыбины и, отбивая им такт по тарелке, припевает.) Девки, где вы?
Натаха, Клавка и Верка (дружно). Тута, тута!
Водород. А моей Марфуты нету тута?
Бабы вскакивают с мест, Верка усиливает звук магнитофона, и вся женская половина, кто как может, кидается в дикий пляс! Бабы сбрасывают обувь. Тамара и Соня танцуют не разуваясь.
Мужики, сразу оживившись, разливают спиртное. С улицы, на рёв музыки, заглядывают
Чёрненькая и Беленькая.
Беленькая. А Рому можно?
Вадим (выбираясь из-за стола, пытаясь перекричать магнитофон). Козявочки мои, а я вместо него не сойду? Ромка ваш нынче не в форме!
Чёрненькая. Ещё как сойдёшь, паучок, когда Мерс себе купишь да разведёшься!
Вадим хватает девиц за талии, кружит, целует обеих в щёчки. Клавка, заметив это, бросает в него ботинком. Вадим удирает, прячется за стол, но второй ботинок всё же настигает его. Из-под стола он выползает уже с огромным фингалом под глазом.
Филя (с ужасом глядя на фингал). Прямое попадание.
В самую фару!
1 без лица. Надо бы и вторую починить, для симметрии!
2 без лица. Может, помочь?
1 без лица (удерживая Клавку). Огонь баба, зверь! Не то, что наши соплюшки, так бы и…
Клавка (отбиваясь). Вот жеребина-то! Откормили на свою голову защитничков!
Верка (подходит к ним). Везёт же кому не надо!
1 без лица. А тебе надо?
(сажает Верку себе на колени).
Филя. Положь бабу, где взял! Девок тебе мало?
Верка (нехотя отправляясь на своё место). Вот когда не надо, он всегда тверёзый!
Подходят Тамара и Соня.
Тамара. Сонечка, может, нам уже пора?
Соня. Ну, мам, я ещё торт не пробовала. Давай, побудем ещё немножко!
Палыч (Вадиму). На, огурчика свежего приложи!
Магнитофон, взвизгнув последний раз, умолкает.
Натаха (девицам, тяжело дыша, двумя руками придерживая живот). В Афгане ваш Рома, вертихвостки, а может, и – в Чечне. Куды вы его вчера таскали? Пожалели бы парня, ему на работу устраиваться, а вы всё по дачам, да по барам. Ничего из вас путного не выйдет, боулинг один да три пера!
Николай (с миской салата в обнимку). Зря ты на них ворчишь. Ворчи не ворчи, а всё, что нарождается на земле, заполняет освобождающиеся, только ему предназначенные ячейки. Алкаш – свою, торгаш – свою, музыкант – свою, и даже зек тоже – свою. Закон природы! Иначе все связи нарушатся, и этот мир полетит к чертям! И не нам эти клетки ломать и тех, кто в них сидит, с места на место пересаживать! На то повыше нас есть! (Перекрестившись, тычет пальцем в потолок.)
Натаха. Ну ты даёшь, писатель, это, что ж, и детей воспитывать не надо? И учиться им не надо? Всё одно – своя клетка?
Николай. (наяривая салат большой ложкой). Всё одно – своя!
Девицы ставят в магнитофон свою кассету.
Чёрненькая (пританцовывая). Мы Ромку сейчасиз Кандагара-то вытащим!
Беленькая (к обоим без лица). Ну что, охрана, разомнёмся?
Ревёт тяжёлый рок. Девицы и двое без лица изображают что-то робото-механическое, но потом сбиваются и пускаются в русский перепляс! Пыль летит столбом.
Натаха (хватаясь то за голову, то за живот). Кончай безобразничать! Вы не Ромку из-за ширмы вытащите, а дитё моё сейчас вытрясете! А ну, брысь отседова! Сейчас рожать буду!
Девицы, похватав кое-что со стола, вылетают за дверь. Оба без лица усаживаются на свои места.
Ромка (из-за ширмы). Краповые береты… Суки, ложись! Вертушки прут… Та-та-та-та!
Натаха (подходит к ширме, захватив со стола банку огурцов). Ромаш, может, рассолу?
Ромка (отодвигая шторку, выставляет голую ногу). Та-та-та-та…
Шторка опять задёргивается.
Натаха (бабам). Фу ты, чёрт, напугал как! И ведь не был он ни в каком-таком Кандагаре, и в Чечне ентой самой не был. В стройбате служил под Козельском. А кого у нас в стройбат берут? Тех, кто языка не знает, больных, да бывших зеков. Так что ему этот стройбат хуже Кандагара показался. Да и косить под бывшего афганца по-пьяни выгодно. Везде нальют, везде пожалеют…
Николай. Жалостливый у нас народ, дружный! (Встаёт из-за стола.) В поту ли, в брюликах, в навозе ли, а все – тут! (Сжимает кулак.) Накось, раскидай! Что, слабо? (Грозит кому-то этим кулаком.) Вот те, выкуси! (Суёт фигу под нос соседу по столу.) На классы у них пошло деление… Видали мы эти классы! Стакан бормотухи, и – амба всей перестройке! Были классы, и нету! Одни классики остались. Прыг-скок! (Падает, хватаясь за скатерть, волочит её за собой.) Силён народище русский…
Верка (удерживая руками посуду). Это мы ещё, старичьё двужильное – русские, а у этих… (Кивает на обоих без лица.) Интернет да сникерс заместо души!
Клавка. А всё этот чёртов телек! Что по нему день и ночь показывают, то у наших дурней и в голове!
Николай (усаживаясь на своё место). Криминальные университеты. С утра Деррик начинает… Потом, то Коломбо ручками сучит, то Мисс Мапл наяривает, а к вечеру наши менты долбячут почём зря!
Вадим (морщась от боли). Наши ещё ничего, не заматерели. А вот к ночи Рембо-хринембо, да Крюгеры с рейнджерами нагрянут! Те уж – наповал!
Клавка. Бедная ребятня наша… Есть Бог-то? Дунул бы сверху да топнул, чтоб все эти ящики разорвало да полопало!
Тамара. Полопаются, на новые копить начнёте! (Язвит.) Ведь не «в концерты же ходить, после вазелина…»
Верка. В самую точку, Том! Я к Натахе с ночной заскочила, а она коронное блюдо своё, салат оливье, перед телеком рубает, аж с пуза на восьмом месяце горошек сыплется.
– Что смотрим? – спрашиваю.
– Ужастик!
– Ну и как?
– Да ничего. – Икает. – Только крови маловато…
И это – с дитём в пузе!
Натаха и бабы обуваются и опять усаживаются за стол, гремят посудой, разливают…
Тамара (Водороду). Владимир Владимирович, а вы, и правда, женились бы! А то ведь жизнь, она как речка, глядь, и утекла вся!
Водород. Моя, Томочка, не утекла, так усохла. Хворь совсем одолела, зараза! Вот и селёдку эту, нельзя мне её жрать, и это нельзя, и то! (Пинает тарелки.) Кто за меня теперь пойдёт-то? Да и не сегодня-завтра – сяду опять. А утешальщики жёнке сразу найдутся! Поздно мне рога-то отращивать. Нет уж, бабы… А вот, если б родила мне какая ребёночка, моего, родненького, не какого-нибудь чужого, приблудного… Клянусь, так прямо на руках с дитём бы и носил, пока жив! В золоте бы ходила, одни ананасы с конфетами ела. Ничего бы для неё не пожалел! Эх, бабы! Всем вам лысых с барсеткой подавай, побогаче, да чтоб колёса с шипами! Отольются вам эти шипы кровавыми слезами! Молодость, пока и кожа, и рожа ещё есть, профукаете, да проерепенитесь, всё недотрог из себя корчите, а потом, когда, глядь, и кожа не та, и рожи уж не осталось, спохватываетесь и выскакиваете с перепугу вот за таких, как Веркин! И носите его потом на спине заместо картошки. Так с картошки-то хоть польза!