Отблески таёжного костра

Укрупнение как приговор

Родился я в глухой таежной деревне со звучным и красивым названием Красносельск. Стояла она в живописном месте. С одной стороны примыкал к ней сосновый бор, с другой – подступала темнохвойная тайга. Текла рядом река Красная. В реке водилась рыба, а в лесу – зверь таежный и птица.

Основана деревня была в начале двадцатого века переселенцами из западных областей России: Минской, Черниговской и Полтавской губернии, среди которых были и мои предки как по материнской, так и по отцовской линии.

И жили в деревне люди со своими радостями и печалями. Свадьбы гуляли, крестины – именины справляли. Провожали в армию, на войну сыновей, братьев и отцов, а потом встречали. Были и похороны. В общем, все как у людей. Праздники отмечали всей деревней от мала до велика. Жили открыто, друг от друга не прятались. Дома на замки-запоры не запирали. Корчевали лес, пахали землю, травы косили, растили скот – частично для себя, а основную массу – для сдачи государству. Получалось так, что и себя кормили и горожан.

Было в деревне два магазина, начальная школа, производственный участок деревообрабатывающего комбината по заготовке древесины и пихтового масла.

Была у людей твердая уверенность в завтрашнем дне и вера в лучшее будущее. Но в семидесятые годы прошлого столетия посчитали где-то там наверху, что надо укрупнять центральные хозяйства за счет небольших населенных пунктов. И пошла реформа по всей матушке России – от Москвы до самых до окраин. В том числе и в Сибири, так трудно и долго заселяемой людьми еще со времен столыпинской реформы. Одним росчерком пера попала деревня в разряд неперспективных.

Школу, производственный участок закрыли, магазины вывезли, оставив людей один на один со своими проблемами.

И потянулись люди с насиженных мест, с болью и горечью, зачастую со слезами, бросая мозолями нажитое имущество, пашни и сенокосы, могилы близких. Надо было учить детей, зарабатывать кусок хлеба.

Переехала и наша семья.

Тоска по красному селу

Осиротела деревня. Остались доживать в ней свой век старики-пенсионеры, которым уже поздно было куда-то уезжать или просто не к кому. Остался в разоренной деревне и дед мой, дядька отца – Семенюк Матвей Яковлевич, тысяча восемьсот девяносто шестого года рождения, повидавший и переживший на своем веку многое. Участник революции, гражданской войны, войны с белофиннами. Участник и инвалид Великой Отечественной войны.

Жил он один, держал пасеку, корову, сажал огород – тем и кормился. Заказывал, при случае, приезжающим на малую родину бывшим сельчанам купить ему в магазине соседнего села соли, хлеба, махорки. Да еще водки, которой, надо сказать, любил угостить гостей заезжих, а заезжали к нему часто. Многие из тех, кто покинул деревню и разъехался по городам и селам нашей бескрайней Родины, испытывая тоску и неодолимую тягу к родным с детства местам. Приезжали люди поклониться могилам близких, навестить разоренные семейные гнезда, от которых не по своей воле пришлось уехать. Приезжали поодиночке и семьями. Бывало так, что собиралось сразу по несколько человек. Устраивали общее застолье, обосновавшись у Матвея Яковлевича, благо жил он в самом центре бывшей деревни, недалеко от деревенского колодца. Вспоминали прошлое, делились новостями о бывших односельчанах, которые теперь можно было узнать только при таких встречах. Изредка пели песни, но, в основном, грустные.

На свидание с родиной

В первых числах мая тысяча девятьсот семьдесят шестого года получил я повестку из райвоенкомата о призыве в Вооруженные силы, на действительную военную службу. Перед тем, как убыть отдавать свой солдатский долг большой Родине, решил съездить на Родину малую. Проведать и попрощаться с дедом. В последний раз перед службой побывать на глухарином току, послушать песню лесного отшельника.

Еще живя в деревне, каждую весну вместе с братом пропадали мы на глухариных токах, которых в округе было немало. В зависимости от расстояния до тока, делились они на ближние и дальние. Каждый ток имел своеобразное название, понятное только посвященным. На Горелом мысу, в Рыбном ключе, на Осиновой, за Речкой, на Вырубе, в Крутом повороте – это были ближние тока, на которые можно было сбегать за одно утро и вернуться к началу занятий в школе, а мужикам – к началу рабочего дня, так как почти все мужское население деревни были охотниками.

Дальние тока – на Старковке, в вершине Красной, на Сопке, в вершине Третьего – были расположены за пределами однодневной досягаемости. Походы к ним требовали время и, как минимум, одной ночевки у костра. Даже по прошествии многих лет до мельчайших подробностей вспоминаются события тех детских охотничьих походов. Как будто это было только вчера.

Прикоснуться к таинству

Как правило, на дальние тока отправлялись под выходные или в период весенних каникул. Снарядив накануне патроны крупной дробью, собрав нехитрые пожитки и уложив в рюкзак продукты, топор, котелок, с утра выдвигались к загодя намеченному току. Старались добраться до места засветло, чтобы найти удобную площадку для ночлега, сделать шалаш, накрыв его пихтовым лапником, заготовить дрова.

Подсочив березу и подставив котелок под прозрачные, звонко ударяющие по дну капли живительного сока, отправлялись на ток послушать прилет глухарей. Сидели, устроившись поудобнее на опавшей хвое, где-нибудь под стволом старого кедра, с волнением слушая жизнь весеннего леса. Вдыхали щекочущие нос запахи пробивающейся первой зелени, подснежников, клейких почек осины, аромата оттаявшей хвои.

Медленно гасла вечерняя заря, заканчивали свою перекличку птахи, затихала дневная жизнь. В посвежевшем вечернем воздухе, то совсем близко от нас, то в отдалении, слышалось тяжелое хлопанье крыльев больших птиц, прилетевших на ток и рассаживающихся в кронах деревьев. Сгущались сумерки, а глухари все подлетали и подлетали к месту своих весенних боев. Вначале мы считали их количество, старались запомнить места посадок, замечая ориентиры. Потом счет нарушался, но это было уже неважно. Нас охватывал радостный озноб от услышанного и увиденного. От того, что рядом с нами собираются такие удивительные, загадочные существа для исполнения своего таинства, и что мы являемся его участниками.

Каждый глухарь устраивался на дереве, облюбованном еще в середине зимы, о чем свидетельствовали кучки побелевшего помета под стволом дерева. Эти древние птицы производили много звуков, которые непосвященного человека могли привести в замешательство. Они тэкали, рюхали, скрипели. Создавалось впечатление, будто музыканты перед ответственным концертом проверяют и настраивают инструменты, так и лесные отшельники репетировали свое утреннее выступление. Некоторые, видимо самые нетерпеливые, повернув голову в сторону догорающей вечерней зари, начинали петь, но, исполнив две-три песни, замолкали. И только когда потемневший купол ночного неба заполняла россыпь ярких, висящих, казалось, над самой головой, переливающихся бриллиантовым светом звезд, глухари замолкали. Наступала тишина, в которой было слышно только далекое уханье филина.

Жить по законам тайги

В полной темноте мы возвращались на табор. Каким ярким было пламя вспыхнувшего костра, а чай, сваренный из березового сока и приправленный веточками черной смородины с набухшими, источавшими нежнейший аромат почками, был необыкновенно вкусным.

И казалось, нет ничего в жизни лучшего, чем вот так сидеть у таежного костра, вдыхать полной грудью пьянящий весенний воздух, глядеть в бездонную глубину неба, изредка перечеркиваемую с края на край падающим метеоритом.

Радоваться тому, что ты живешь в таком прекрасном, полном гармонии и смысла мире! Радоваться, что за многие годы охоты не выбили, не извели подчистую птицу на этих токах. Хотя охотилось на них все мужское население деревни, от малого до старого. Жили люди будущим, знали, что после них охотиться здесь будут их дети и внуки. И нас, молодежь, приучали жить, соблюдая таежные законы. У нас, ребятишек, даже мысли не было стрельнуть на току капалуху. И не потому, что за такую провинность отец или дед могли «спустить шкуру» ремнем или вожжами, а потому, что с самого малолетства, общаясь со старшими, мы знали: нельзя стрелять маток – изведется живность в тайге, а без птицы и зверя тайга пустая.

Но пришло время непродуманных реформ, и нарушился казавшийся таким вечным ход жизни. Разъехались люди из обжитого места, затянуло молодой порослью пашни и покосы, с большим трудом отвоеванные у тайги в свое время дедами.

Молоко в глиняной кринке

На оставшуюся до призыва на службу неделю уезжаем с братом в Красносельск. Деда находим на пасеке за работой. Он в накомарнике просматривает пчелиные семьи, выставленные весной из омшаника. Сам с собой о чем-то тихо разговаривает, а может, беседует с пчелами – понять трудно. Увидев нас, не скрывает своей радости, быстро заканчивает работу, и мы все вместе шагаем в избу.

Достаем привезенные продукты и гостинцы и отдаем их деду, тот, в свою очередь, угощает нас молоком, которое хранит в глиняных кринках, и поэтому оно кажется особенно вкусным. В деревянную чашку дед кладет крупнозернистый янтарного цвета мед прошлого медосбора.

Расспрашивает нас о новостях районного масштаба, о событиях в мире – ему все интересно. Сообщаю ему о том, что получил повестку из райвоенкомата и через неделю уезжаю на службу, что мать очень беспокоится и переживает за меня. Дед какое-то время молчит, потом тихо, как будто для себя, замечает, что военная служба – это обязанность мужчин. Глядя на потемневший лик на иконе Николая Чудотворца, говорит: «Бог даст, все будет хорошо». Мы еще долго беседуем с ним, а потом идем с братом на бывшую усадьбу нашего дома.

Сердце сжимается в груди от нахлынувших чувств при виде заросшего бурьяном и крапивой родного двора, запустения и разора усадьбы. Перед самой реформой отец сделал добротное крыльцо из широких кедровых плах, рассчитывая, что еще не одно десятилетие оно будет служить нашей семье. И вот теперь, как напоминание о той прошлой жизни, из зарослей крапивы просвечивают желтизной ступени крыльца. Обминаем ногами крапиву и, смахнув прошлогодние листья, садимся с братом на крыльцо, закуриваем и долго молчим. Впитав в себя атмосферу родного дома, двора, возвращаемся на усадьбу к деду.

Старый воин

Во дворе у него двое незнакомых бородатых мужчин, одетых в «энцефалитки», у одного за плечами висит карабин. Знакомимся, это геологи. Начальник партии отправил в поселок – в отряде кончилось курево. Дед предлагает свою помощь, готов выделить пачек десять махорки. В беседе оговариваюсь, что скоро в армию. Геолог по имени Михаил предлагает как будущему солдату пострелять из карабина. Предложение заманчивое, карабин держу в руках впервые. Михаил показывает, как снаряжается магазин патронами, объясняет порядок заряжания оружия, поясняет, что карабин системы Мосина – кавалерийский. Предупреждает: отдача при выстреле сильная, потому нужно плотнее прижимать приклад к плечу. Иду расставлять на заборе пустые консервные банки. Положив карабин для упора на перекладину ворот и прицелившись, жму спусковой крючок. От сильного волнения, что внимание всех присутствующих приковано к моей персоне, а может, от необычного оружия, результат нулевой. Пять выстрелов – пять промахов. Михаил успокаивает: «В армии стрелять научат».

Подходит дед, берет в руки карабин, рассматривает и говорит: «В революцию и гражданскую у меня тоже был карабин, но казачий, покороче кавалерийского». Просит Михаила, если есть еще патроны, снарядить магазин. Тот выполняет просьбу деда и, видимо, сомневаясь в его способностях, учитывая возраст, предлагает стрелять с упора. Дед отказывается, досылает патрон в патронник, поднимает карабин. Ствол покачивается вниз – вверх, вниз – вверх, но на какую-то долю секунды замирает неподвижно, звучит выстрел, и, пробитая пулей, банка летит в траву. Следующий выстрел – следующая банка. Пять выстрелов, и ни одного промаха.

Возгласы восторга, мы поздравляем деда, а я ему просто зверски завидую. Михаил спрашивает, сколько ему лет, дед поясняет, что идет восьмидесятый. Немного помолчав, добавляет, что в молодости, на службе, он всегда брал призы на полковых соревнованиях по пулевой стрельбе.

Идем ужинать. Дед достает бутылку «Московской», угощает мужиков. Я, поужинав, иду спать на сеновал, находящийся в дальнем конце сада, захватив овечий тулуп. Прошу деда разбудить меня в два часа ночи, поясняя, что хочу сходить на ток, послушать глухарей. Дед провожает меня, подсвечивая фонариком, привезенным еще с войны. Я помню с детства, что у него было несколько цветных стекол и работал он на одной плоской батарейке. По дороге рассказывает, что на прошлой неделе из бора, видимо с Выруба, в деревню прилетел глухарь, сел к нему на крышу избы и минут пять расхаживал по коньку. «Большой, как баран», – добавляет он.

Незаметно, как один день, пролетела неделя. Днем мы с братом ходили по нашей деревне, заходили в гости к таким же, как дед, одиноким старикам.

Пилили и кололи дрова деду, помогали ему на пасеке. Встав ночью, уходили на ближайшие тока, где встречали рассветы, слушая песни глухарей.

Провожая нас, дед расчувствовался, долго прощался, говоря, что больше меня не увидит, так как умрет, пока я буду служить. Нам было жаль его, но мы были молоды, и нас звала дорога.

Дед дождался меня из армии, прожив после той нашей встречи еще пятнадцать лет. Хоронили его в районном центре двадцать третьего февраля, в день Советской Армии, в возрасте девяноста пяти лет.