Отблески таёжного костра
– Петрович, как думаешь, может отсюда пустить встречный пал? Склон южный – высох хорошо. Огонь возьмется дружно, и к тому времени как подойдет пожар, здесь уже все выгорит и будет минерализованная полоса.
Егерь обращался к крепкому, подтянутому, с густой проседью в усах и бороде, мужчине лет пятидесяти пяти, который стоял на скалистом гребне хребта, разделяющим две пади, и задумчиво глядел на восток – туда, где вставало солнце. Сквозь густую завесу дыма виден был только мутный диск:
– Сколько леса, ягодников погорит, а зверя, птицы, другой живности и не счесть, – как бы не слушая, о чем говорит ему егерь, произнес он. – Слышь, Александр, о чем толкую. Я бы тем, кто пускают палы, губят лес и все живое, давал бы пожизненный срок. Чтобы другим неповадно было. Пусть бы всю жизнь сажали лес своими руками, восстанавливая урон. – А пал встречный пустим отсюда, лучшего места не найти, это ты верно говоришь.
– Петрович! Смотри, чудо, какое – заяц белый. На дворе лето, а он еще не вылинял. – Александр указывал рукой под соседнюю ель, на белеющий сквозь густые ветви комочек.
– Пугнуть его надо, Александр, а то погорит, как пал пустим. Видишь запал, крепко … – не закончив фразу, Петрович на полуслове смолк. Треща валежником и громко храпя, на поляну выметнулась маралуха. Подняв загривок и приложив уши, она вплотную подступила к людям, делая выпады в их сторону. – Поберегись! Зашибет! – крикнул Петрович, отступая за ствол дерева. А из-под ели, навстречу матери, выскочил мараленок. Маралуха, не задерживаясь на поляне, повернула назад, уводя за собой сына.
– Вот так кино, – произнес егерь, вытирая выступившую на лбу испарину. – Думал, точно зашибет, бешенная. А заяц-то мараленком оказался. Я такого белого первый раз вижу, – продолжал возбужденно говорить Александр.
– Мать есть мать, – отозвался Петрович. – А мараленок – альбинос. Редко, но такое встречается в природе. Трудно ему жить придется, уж больно приметный, – добавил он.
Прошел год. Весна уходила, уступая дорогу лету.
Александр с Петровичем, выполняя биотехнические мероприятия, развозили и разносили по солонцам соль. Подсаливали старые, делали новые. С очередной ношей соли поднялись на скалистый водораздел, где в прошлом году бушевал пожар. В северной его части, не захваченной пожаром, уже несколько десятков лет был хороший солонец. Со всей округи копытный зверь приходил сюда весной утолять солевой голод. Присев на поваленное дерево, мужики отдыхали. На восток – сколько хватало глаз – тянулась гарь. Скелеты обгоревших деревьев, падая, переплелись и некоторые зримо напоминали кресты. Не пели и не гнездились здесь птицы, не заходил сюда зверь. Только ветер резвился в горельнике, изредка роняя на землю обожженные огнем стволы.
– Сколько зла природе приносит человек. Пожарами. Рубит кедрачи, боры заповедные, что когда-то деды для нас сохранили. Живет одним днем. Не думает, что будет завтра, как будут жить внуки. Алчные стали по натуре, все ради наживы. Ничего не осталось святого, – как бы высказывая мысли вслух, трудно говорил Петрович. – Пошли, Александр, тошно смотреть на это кладбище.
Не доходя до солонца метров двести, шедший впереди егерь остановился.
– Падалью откуда-то несет, – пояснил он причину остановки подошедшему Петровичу. Очередной порыв ветра принес тошнотворную волну разлагающейся плоти. Пройдя по ветру метров семьдесят, на зверовой тропе, ведущей к солонцу, увидели труп маралухи, шею которой перехватывал стальной тросик.
– Едриттвою в кандибобер! – выругался Петрович. – Ты посмотри, что творят ироды! Сгубили матку ни за понюх табаку. В свое время и я бил зверя на осеннем промысле ради пропитания. Пантачей бил на солонцах, но ведь то другое: панты, мясо – все в дело. А эти петли ставят весной, да еще гноят зверя.
– На прошедшей неделе, – стал рассказывать Александр, – выезжал я с милицией на место происшествия. На речной косе, кто-то убил лося. Забрали только рога, да заднюю ногу. Остальную тушу бросили воронам.
– Куда катимся, Александр? – горестно вздохнул Петрович. На солонце их ждал еще один неприятный сюрприз. За поваленным стволом дерева кем-то была установлена ловушка-«тарелка», на острых краях которой висел лоскут кожи с белыми волосами.
– Александр, а тут побывал наш с тобой знакомый – белый марал. Удалось ему вырваться из ловушки, сук помог, – говорил Петрович, внимательно осматривая место трагедии. Сук от березы упал на «тарелку» раньше, а уж потом в нее наступил Белый. Вот поэтому она и не захватила ногу полностью. – Где он теперь, один, без матери, да еще покалеченный, – задумчиво добавил он.
Между тем Белый был намного ближе, чем люди могли предположить – на соседнем взлобке хребта. Он даже слышал их голоса. Страх гнал его прочь от людей. Он помнил этот страх со дня своего рождения. Но он оставался на месте, так как не знал, куда уходить. Мать всегда и везде была впереди, а он просто следовал за ней. Теперь матери не было. Два дня назад ранним вечером в очередной раз она повела его на солонец – утолить непреодолимый солевой голод. Шли хорошо знакомой тропой – здесь они проходили уже ни один раз, опасности не было. У нагнутой березы, почувствовав что-то, мать рванулась вперед, и в этот момент металлический трос врезался в живую плоть. Обезумев от боли и страха, она рванулась еще и еще раз, все туже затягивая петлю на своей шее. Выкатив из орбиты наполненные ужасом глаза и задушено хрипя, упала на колени, потом завалилась на бок. Конвульсивно забила ногами, потом затихла, вытянувшись в длину.
Отскочив в сторону, Белый с недоумением смотрел на мать, не понимая, что происходит. Постояв так какое-то время, лег рядом, как делал это всегда. Пролежав до рассвета, поднялся на ноги. Подошло время утренней кормежки. Неодолимо тянуло к соли. Подойдя к матери, которая все также лежала неподвижно, он уловил странный, чужой запах. Постояв в нерешительности, направился к солонцу. Опустившись на колени, стал с жадностью лизать просоленную глину. Утолив первый голод, стал переходить от лунки к лунке, отыскивая, где больше соли. Перешагнув через упавшее дерево, лежащее поперек солонца, почувствовал, как что-то острое, словно зубы какого-то хищника, сомкнулись на
правой ноге. Резко дернув ногой, ощутил жгучую боль. Отбежав от солонца на соседний взлобок, остановился, подняв кровоточащую ногу, не зная, куда идти.
Прошло еще два года. Очередная осень одела тайгу в праздничный цветной наряд. Со склонов гор тут и там доносился трубный рев маралов. Подошел брачный сезон. Самцы мерялись силой в жестких, но честных поединках, отстаивая право сильного – продолжить род благородных оленей.
Забрызганный грязью «уазик» остановился возле дома, во дворе которого хозяин что-то мастерил.
– Петрович! – окликнул мужчину водитель «уазика». – В рейд собираюсь. Гон у маралов начался. Надо бы попугать браконьеров. Поедешь со мной? Заодно послушаем, как поют.
Петрович, воткнув топор в чурку, подошел к палисаднику.
– Здорово, Александр! В рейд говоришь? Ну что ж, дело хорошее. А куда думаешь?
– На Скалистый, в район старой гари. Там в прошлом, да и в этом уже году, местные видели белого марала. Нашего с тобой крестника. А еще кто-то слух пустил, что, если добыть белого марала, то фартить будет всегда и во всем. Думаю, потянутся в тот район браконьеры.
Утренняя заря окрасила краешек небосвода. Хрустела под ногами пожухлая, прихваченная заморозком трава. Петрович с Александром, поднявшись на боковой отрог Скалистого, присели под кедром. Достав бинокль, егерь стал осматривать склоны хребта. Из глубины пади до слуха донесся трубный рев марала. А спустя пару минут из-за скалистого гребня на вершине хребта полилась чистая, ответная песня. Александр переводил бинокль с одного места на другое, пытаясь увидеть зверей.
– Слышишь, Петрович, поют, – обратился он к напарнику.
Петрович сидел, отрешенно устремив взгляд вдаль.
– Красота-то какая, а, Сашок, – как бы не слыша егеря, произнес он. Всю жизнь бы так сидел и слушал.
– Петрович, смотри, – торопливо передавая бинокль, сказал Александр. – Чуть ниже основного гребня, на скалистом прилавке – Белый.
Даже невооруженным взглядом было видно, как из боковой разложины на скалистый козырек выбежал марал. Застыл, словно мраморное изваяние. А через минуту над горами, тайгой полилась его мощная красивая песня. Не успело стихнуть разбуженное песней эхо, как из кромки пихтача, подступающего к скалистому прилавку, прогремел выстрел. Марал, словно подкошенный, рухнул вниз. Все произошедшее было так неожиданно, что Петрович с Александром какое-то время сидели, как оглушенные.
– Саша, ты по хребту, а я снизу – брать будем, – крикнул на ходу Петрович.
Как ни торопился Петрович, но к месту события он поспел последним. Еще не доходя до скалистого прилавка, увидел егеря и незнакомого мужчину в добротном камуфляже с дорогим карабином за спиной. Мужчина на повышенных тонах разговаривал с Александром:
– Ты что мне шьешь, начальник? Какое браконьерство? На карабин у меня – разрешение. А в тайгу пошел рябчиков пострелять. Путевка имеется. Рог марала? Так марал его сам потерял, когда дрался с другим. – Криво ухмыльнувшись, добавил: – Хочешь, возьми на память. – Резко повернувшись и даже не взглянув на подошедшего Петровича, он зашагал вниз.
Петрович вопросительно посмотрел на Александра.
– Уткин это, – отвечая на немой вопрос напарника, сказал егерь. – Из новых русских. Жил здесь когда-то. Теперь городской. Магазины, заправки ну и т. д. В общем, гусь еще тот. А с выстрелом он просчитался, обвысил. Вот только Белого оставил без красоты – рог отбил, да еще, наверное, оглушил.
Между тем Белый, мотая головой с одним рогом, стоял в соседней разложине, не понимая, что с ним произошло. Еще сегодня утром, подчиняясь извечному инстинкту продолжения рода, он принял вызов от чужака, который заревел на его территории. Выскочив на скалистый карниз, он подтвердил ответным ревом готовность сразиться с соперником в честном бою. Но получил удар такой силы, что на несколько минут потерял сознание, так и не увидев противника.
Заканчивалась длинная, холодная зима. Все живое радовалось наступающему весеннему теплу. Только для Белого и его семьи наступили трудные дни. Снег под весенними лучами солнца напитывался влагой, а ночные морозы превращали ее в ледяную корку. Бродя по такому снегу в поисках корма, маралы в кровь резали ноги об острые, как бритва, кромки.
В это же время по одной из улиц районного центра на большой скорости несся «уазик». Взвизгнув тормозами, остановился у крайнего дома. Забежав в дом, Александр с ходу крикнул:
– Петрович, собирайся! Есть информация: Уткин с компанией на трех снегоходах ушли под Скалистый! Я уже сообщил об этом начальнику милиции. Он оперативную группу направляет в тот район. А мы с тобой в качестве понятых.
Последние две недели Белый с семьей держался в пихтаче у подножия Скалистого. Здесь снегу было меньше, чем на чистинах, и он не был такой плотный – лучи солнца не проникали под полог леса. Но за это время подъели весь мох, кустарники – все то, что могло служить пищей. Подчиняясь инстинкту, марал решил перевалить Скалистый хребет и увести семью на старую гарь. На чистом месте горячее солнце быстро сгоняло снег. Там было много молодого, сочного подроста. Там за хребтом он чувствовал себя в безопасности.
В это утро он, как обычно, первым поднялся с лежки. Потом встала маралуха, последним – сеголеток. Пробивая передними ногами, ломая грудью наст, Белый повел семью к перевалу. Маралуха следовала за ним. Сеголеток, устав, отставал все дальше. Мать, призывно мыча, старалась поторопить сына. Но, увидев, что он лег, повернула обратно. Из-за кромки пихтача пришел звук – будто ожили и загудели оводы. Почувствовав опасность, бык рванулся к перевалу. Изрезанной в кровь грудью проламывал целые пласты наста. Из последних сил стараясь достичь скалистого прилавка.
Выскочив на снегоходе из пихтача, Уткин увидел всю картину сразу: корову и теленка на полпути к перевалу и быка в нескольких десятках метров от каменного карниза.
– Марала отрезайте от перевала: уйдет за карниз, не возьмем, – закричал он. Но, поняв, что не успевает, схватил стоящий на подножке снегохода карабин, начал поспешно стрелять. Рядом с Белым по каменистым плитам защелкали пули. Сделав последнее усилие, марал прыжком выскочил на карниз. Повернув голову в сторону пади, он увидел лежащих на окровавленном снегу маралуху и мараленка, возле которых копошились люди.
Белый уходил. Уходил трудно, оставляя на следу пятна крови, к синеющим вдали горным хребтам. Он уходил подальше от территории, на которой жил самый страшный зверь, имя которому – человек.
НАЕДИНЕ С ТАЙГОЮ
Гимн профессии штатного охотника,
ныне канувшей в Лету
С легким скрежетом вспахав прибрежный песок, лодка носом ткнулась в пологий берег.
– Ну, слава Богу, добрались! – произнес Михалыч, выпуская из онемевших пальцев румпель мотора.
Собаки, выпрыгнув из лодки, исчезли за прибрежными зарослями тальника.
Человек, расстегнув карман курточки, достал пачку «Примы» и, не вставая с сиденья, долго и с наслаждением курил, оглядывая просветлевшим взором покрытые тайгою горные хребты и увалы, ниспадающие к реке. «Засентябрило-то уже по серьезному», – отметил про себя, выхватывая взглядом среди зеленого хвойного моря разноцветные лоскуты рябинников и убегающие в высь по каменистым гребням багряные ленты осинников.
Докурив, продолжал сидеть неподвижно, будто перестраивался на другую волну. Да оно так и было. Ведь «прежняя» жизнь с ее суматошным ритмом, проблемами, цивилизацией осталась там, откуда он уплыл три дня назад. Впереди четыре месяца совершенно другой жизни – наедине с тайгою. Где друзьями и помощниками будут только собаки, а из атрибутов цивилизации – радиоприемник «Альпинист». Впереди – встречи со зверями, трудностями, наступающей зимою и длинное одиночество.
В памяти непроизвольно всплыло лицо жены с грустными и усталыми глазами. Почти три десятка лет собирает и провожает она его в тайгу и за все это время ни разу не упрекнула, не пожаловалась, что, уходя на промысел, он перекладывает на ее плечи все тяготы и заботы по дому, хозяйству. Лишь изредка просит: «Бросил бы ты эту тайгу».
Вернулись собаки. Забредя в реку по грудь, кобель стал жадно лакать воду. Сука осталась на берегу и внимательно смотрела на хозяина, словно пытаясь понять, почему он не радуется свободе, не выходит на берег, а сидит в лодке, словно собирается плыть еще куда-то.
– Все! Встряхнулись! Сантименты оставим на потом, – громко, так, что кобель перестал лакать воду и уставился на хозяина, вслух произнес Михалыч. – Ну что там в избушке? Порядок? – обратился он к собакам. За многие годы, что он провел в тайге, у него выработалась привычка разговаривать со своими четвероногими напарниками.
Привязав лодку, накинул на плечи рюкзак и, захватив карабин и ружье, стал по тропинке подниматься на береговой откос, где в зарослях высокой травы, под раскидистыми кронами пихт виднелась избушка и баня под общей односкатной крышей. Между ними чернел пустотой просторный тамбур.
Присмотревшись к тропинке, увидел оставленные кем-то отпечатки резиновых сапог, не полностью замытые летними дождями. «Значит, были гости», – заключил охотник.
Сам он был здесь в середине мая по большой воде, когда забрасывал основной груз – продукты и снаряжение. Летом так и не выкроил время сбегать сюда, не пустили хозяйственные заботы, ремонт дома, внуки, которых привозили на все лето дети, живущие в городе.
Не доходя до избушки, увидел, что заготовленная весной на первое время поленница березовых дров основательно «усохла» – осталась треть от того что было. Перед входом в тамбур наступил на что-то твердое в поднявшейся за лето траве, нагнувшись, увидел топор, которым всегда колол дрова, валявшийся на земле, с почерневшей от дождей и сырости ручкой.
– Ну что за народ! Готовое сожгут! Нужное бросят! На косе полно сухого тальника – возьми, заготовь, сложного-то ничего нет! – в сердцах произнес он. – Взял инструмент – положи на место! – чертыхнувшись, Михалыч с размаху всадил топор в чурку, стоящую под навесом. Повесил на спицы, вбитые в стену, рюкзак, оружие. Распахнув дверь, заглянул в избушку. Бросился в глаза белый листок бумаги, лежащий на столе. Перешагнув порог, подошел ближе. Рядом с листком в герметичной прозрачной упаковке лежали штук двадцать искусственных мушек и с десяток мормышек с блестящими медными головками.
Пробежался взглядом по бумаге:
Товарищ таежник!
Мы, туристы из Саяногорска, сплавляясь на лодке по реке, перевернулись в порогах. Нашли приют в Вашей избушке. Топили баню – парились, чтобы не простыть. На лабазе взяли килограмма четыре сухарей, пару килограмм гречки, макароны, полкило сахара, немного соли, два коробка спичек и самый маленький из ваших котелков.
Премного Вам благодарны!
Взамен оставляем то, что у нас есть, больше дать нечего, все утопили в реке. Еще раз большое Вам С П А С И Б О!
– Ну, коли так, тогда ладно, – еще раз перечитав записку, вслух обронил Михалыч. – А топор надо было все-таки прибрать, – не сдержавшись буркнул охотник, находясь все еще под впечатлением от увиденного. – Да и с котелком накладочка вышла: походный забрали. Ладно, что-нибудь придумаю, – немного поразмыслив, добавил он.
Выйдя из избушки, снял висевшую на стропиле под крышей косу и принялся скашивать траву вокруг зимовья. Обкосил и обе стороны тропинки, ведущей к реке. Вокруг сразу стало просторней, светлее. Ветерок, тянущий вдоль реки, больше не путался в космах бурьяна, выдувал с открытого места назойливых вездесущих комаров и приносил с собою речную свежесть.
Затем Михалыч разгрузил лодку, рассортировал привезенный груз. Вещи, спальник и все то, что могло понадобиться в ближайшее время, занес в избушку. Лыжи, теплые вещи и большую часть продуктов поднял на лабаз. Потом прибрался в избушке, приготовил ужин. Поужинав, сидел у костра, курил, чувствуя приятную усталость во всем натруженном теле. Мысленно перебирал задачи, которые надо будет решить до начала пушного промысла, а их набиралось немало:
Заготовить достаточно дров, чтобы хватило на весь охотничий сезон. Потом дровами заниматься будет некогда, да и дни станут совсем короткими, уходить и приходить на избушку придется в темноте.
Поймать рыбы себе на еду, собакам на приварок – на одном комбикорме враз отощают, на прикорм для соболей.
Добыть зверя на мясо – привезенной тушенки хватит на месяц-полтора и то если чередовать ее с макаронами и кашами, а на макаронах много не набегаешь, тем более, когда придется встать на лыжи.
Пробежаться по путикам*, почистить тропы, подладить шалашики, просмотреть плашник – не порушил ли зверь.
– Ладно, Бог даст, все успеем, все сделаем. Не первый раз, да и времени в запасе еще месяц. – Вслух произнес Михалыч, поднимаясь. Подняв голову, осмотрел потемневший небосвод, на котором зажглись уже первые звезды, и зашел в избушку. Не зажигая света, разделся и, накрывшись одеялом, сразу погрузился в глубокий и в тоже время чуткий сон, которым спал только в тайге.
Утром, позавтракав и покормив собак, с пилой на плече направился к куртине ельника, где еще по весне заприметил несколько сухостойных деревьев. Свалив четыре толстенных ствола, принялся распиливать их на чурки. У комлей шины бензопилы не хватало, чтобы сделать полный рез, из-под цепи к ногам летели белые, пахнущие смолой, опилки. До обеда распустил на чурки пару стволов и только к вечеру полностью закончил распиловку. Затем еще четыре дня колол и складывал в поленницы сухие, пряно пахнущие поленья. Потом в пойме реки свалил пару сырых берез, чурки расколол на четвертинки, планируя в морозы подбрасывать их на жар.
Всю неделю, пока занимался дровами, по вечерам выставлял в затоне выше избушки сеть «тридцатку»*. Утром при проверке в ней оказывалось пять-семь хариусов, иногда к ним добавлялась парочка ленков. Сеть служила как бы индикатором – такое количество «хвостов» за одну ночь говорило о том, что основная масса рыбы держится еще в боковых притоках и ключах и не скатилась в основное русло.
В охотку Михалыч полностью перешел на рыбную диету: варил уху, готовил на закуску сагудай, присолив свежую рыбу и обваляв ее в муке, жарил на сковороде до хрустящей корочки.
Закончив эпопею с дровами, решил устроить себе выходной. С утра натаскал в баню воды, затопил печь. Когда вода согрелась, постирал белье, а затем, прополоскав его в реке, разбросил для просушки на береговые тальники.
Наломав пихтовых лапок, сделал веник. Долго с наслаждением парился, размякнув душой и телом, смывая пот и накопившуюся усталость. Потом, сидя на нарах в избушке, не спеша пил свежезаваренный чай, слушая концерт по заявкам радиослушателей.
На следующее утро, проверив сеть, в которой оказался стандартный набор – ленок и пять харюзков, занялся хозяйственными делами: напек лепешек – взятый из дома хлеб закончился, а есть сухари как-то не хотелось, сварил большой котелок щей, нажарил рыбы.
*Путик – охотничья тропа, вдоль которой расставляются самоловы (капканы, плашник).
**Плашник – самолов, изготовленный из двух плах с давком и насторожкой (авт.).
*Сеть «тридцатка» – сеть рыболовная с ячеей 30/30 мм (авт.).
В четыре часа вечера решил подняться на боковой отрог и «покричать»** марала. Привязав собак, уложил в рюкзак фонарик, «трубу»***, кусок лепешки и, сняв со стены карабин, зашагал вверх по тропе.
Собаки, видя, что хозяин уходит с оружием, а их оставляет, устроили душераздирающий концерт. Поднимаясь в горы, Михалыч еще долго слышал их жалобные возмущенные голоса.
Вывершив половину хребта, присел на поваленный ствол пихты, закурил. Солнце уже опустилось за зубчатый гребень перевала. Поймы глубоких ключей, лежащие внизу, провалы в скалах стали заполнять тени. Вокруг разлилась прохлада.
Выждав еще немного, Михалыч достал трубу, откашлявшись в кулак, набрал в грудь воздух и поднес мундштук к губам. В вечернем посвежевшем воздухе зазвучала песня, отражаясь эхом от скал, она поплыла над засыпающей тайгою. Опустив трубу, охотник замер слушая. Спустя какое-то время из-за реки донеслась ответная песня, а еще через пару минут, совсем недалеко – на вершине хребта – проревел еще один бык. Направив трубу к земле, чтобы приглушить звук, Михалыч несколько раз «сердито» рявкнул, а затем быстро пошел вверх по косогору навстречу маралу. Пройдя метров тридцать, остановился у небольшой березки, растущей на краю прогалины и «забузил»: начал трясти деревце, ломая при этом сучья. Затем укрылся за стволом пихты, поднял карабин к плечу и замер. Прошло совсем немного времени, как со стороны хребта донесся топот, и слух уловил хриплое разгоряченное дыхание зверя. А еще через минуту на прогалину выскочил марал, он резко затормозил, засадив все четыре копыта глубоко в дерн, потряс головою, увенчанной короной рогов и, раздувая шею, грозно проревел.
Выцелив за ухо, Михалыч плавно нажал на спусковой крючок – бык рухнул как подкошенный. Прислонив карабин к дереву, охотник достал сигареты. Покурив, подошел к добыче и остановился, решая, что делать. Свежевать зверя не стал – не хотелось возиться в темноте. Вскрыв брюшину, вынул внутренности, чтобы зверь не «сгорел». Скинув с плеч курточку, снял с себя рубашку и накинул на стоящий рядом куст жимолости, на тушу положил стреляную гильзу.
– Так оно понадежней будет, а то много желающих на свеженину найдется, – вслух произнес Михалыч и, поеживаясь от холода начал спускаться с перевала.
Собаки учуяли хозяина задолго до того, как он ступил на тропу, ведущую к избушке, и подняли истошный лай. Потом долго обнюхивали его, изучая запахи, оставшиеся на одежде.
Рассвет еще только начал просачиваться между гранитными останцами на гребне перевала, когда охотник подошел к добытому маралу.
Освежевав зверя, разделил тушу на части, подъемные для переноски.
– Чтобы все забрать, придется сходить раз шесть, – произнес Михалыч, оглядывая добычу. – За день не управлюсь, – как бы подытоживая сказанное, добавил он.
Четвертую ношу принес на избушку уже в темноте. Сняв с плеч понягу, тяжело опустился на чурку, стоящую в тамбуре – мелко дрожали от усталости ноги, ныли натруженные плечи и спина.
На следующий день к обеду перетаскал оставшееся на хребте мясо, прихватил даже сбой – приварок для собак, забрал голову и рога.
После того, как перекусил, сразу принялся прибирать добычу. Боялся проквасить. Хотя по ночам температура уже опускалась ниже нуля и утром вся трава у избушки серебрилась от инея, днем было еще тепло.
Всю мякоть порезал на ремни, крепко присолив, уложил в плотный деревянный ящик и придавил гнетом. Порубив оставшееся мясо и кости, пересыпал их солью и сложил во фляги, которые поставил в родник, бьющий за избушкой.