Выстрел в спину на Машуке. Заказное убийство Лермонтова

Почти вслед за Лермонтовым в Пятигорск приехал лечиться и отдыхать профессор Московского университета врач-клиницист Иустин Евдокимович Дядьковский (1784-1841). Лермонтовых он знал и прежде, а потому привёз от бабушки поэта Елизаветы Алексеевны письма и посылку.

Когда убили Лермонтова, Дядьковский естественно проявил внимание к случившемуся и как врач, как коллега, присутствовал во время осмотра тела Барклаем-де-Толли. Он сразу усомнился в том, что выстрел сделан во время дуэли. Его смутил ход пули. И конечно профессор, используя свой авторитет, сделал ряд заявлений о необходимости более тщательного расследования. И возможно смог бы добиться своего, да вот беда, тут же «по оплошности» принял «слишком большую дозу лекарства» и умер.

Ну а свидетели или свидетель, по крайней мере, один свидетель был, правда, не из знати, а из самого простого сословия, а потому предпочёл молчать, ибо стоило только раскрыть рот, и сатрапы Бенкендорфа отправили бы его вслед за Лермонтовым и Дядьковским.

«Летописцы» дуэли более всего нажимали на то, что Лермонтов, де, буквально затравил несчастного Мартынова. Надо же, при всех сказал красавице, Эмилии Верзилиной:

– Остерегайтесь, к вам приближается горец с большим кинжалом!

Ну конечно же за такое надо убивать и немедленно. Ну конечно же подобное непереносимо, конечно же это оскорбление страшное…

А Васильчиков и вовсе цинично заявил впоследствии: «Если б его не убил Мартынов, то убил бы кто другой; ему всё равно не сносить бы головы».

Вот такая вкратце приключилась история в Пятигорске в середине июля 1841 года, ну а подробно, даже очень подробно с важными и неопровержимыми доказательствами мы поговорим в соответствующих главах, поскольку настала пора поставить точку на безобразном пасквиле, кочующем из книги в книгу волею авторов, приверженных так называемому ордену русской интеллигенции и полагающими, что та история, которой надо кормить массы, есть, по словам Льва Николаевича Толстого, «ложь, о которой договорились историки».

Поэтов убивали преднамеренно. Не случайным было и убийство Лермонтова. Не случайно заказчики обратились к графоману Мартынову. Ненавистью к гениальному русскому поэту Мартынов пылал давно, а вовсе не воспылал ею за безобидную фразу о горце с большим кинжалом. Ненавистью пылал в силу того, что не способен был писать так, как писал Лермонтов, потому что сам был бездарным графоманом и даже кое-что подворовывал у гения.

Глава вторая

«Он мог заменить нам Пушкина»

Александра Сергеевича Пушкина холуи тёмных сил Запада раскусили не сразу. Вплоть до его встречи с императором Николаем I в Москве, в Чудовом монастыре, в сентябре 1826 года, его считали в кругах разрушителей Самодержавия и России своим. Лишь потом, разобравшись в том, что Пушкин не просто Солнце Русской поэзии, но и Духовный лидер Русского мира, развернули его травлю, а затем и охоту на него.

А вот Михаил Юрьевич Лермонтов заявил о себе на двадцать третьем году своей жизни, взорвав общество сокрушающим зло стихотворением «Смерть поэта».

Лермонтов родился 5 октября 1814 года. Стихотворение он написал в феврале 1837 года. То есть ему лишь недавно, четыре месяца назад исполнилось 22 года.

Троюродный брат Михаила Юрьевича Лермонтова и автор воспоминаний о поэте Аким Павлович Шан-Гирей (1818-1883) вспоминал:

«В январе 1837 года все были внезапно поражены слухом о смерти Пушкина. Современники помнят, какое потрясение известие это произвело в Петербурге. Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел ценить его. Под свежим ещё влиянием истинного горя и негодования, возбужденного в нём этим святотатственным убийством, он в один присест написал несколько строф, разнёсшихся в два дня по всему городу. С тех пор всем, кому дорого русское слово, стало известно имя Лермонтова».

Но известно оно стало и врагам – тем, кому ненавистно русское слово, как и сама Россия, как русский народ, как был ненавистен Пушкин. А после стихотворения «Смерть поэта» стал ненавистен и Лермонтов, охота на которого началась практически сразу.

Стихотворение действительно распространялось стремительно. Русский писатель, современник Лермонтова, Владимир Петрович Бурнашев в воспоминаниях «М. Ю. Лермонтов в рассказах его гвардейских однокашников» отметил:

«Нам говорили, что Василий Андреевич Жуковский относился об этих стихах с особенным удовольствием и признал в них не только зачатки, но и всё проявление могучего таланта, а прелесть и музыкальность версификации признаны были знатоками явлением замечательным, из ряду вон».

Но это было только начало. Через несколько дней, 7 февраля 1837 года Михаил Юрьевич Лермонтов дополнил стихотворение шестнадцатью гневными строками, которые начинались со слов «А вы, надменные потомки».

А спровоцировало это добавление посещение Лермонтова его дальним родственником камер-юнкером Столыпиным, завсегдатаем враждебного России салона мадам Нессельроде, ну и полностью разделявшим антирусские взгляды.

Допрошенный свидетель разговора губернский секретарь С.А. Раевский дал следующие объяснения о своих отношениях с Лермонтовым и «о происхождении стихов на смерть Пушкина. Вот этот текст:

«Бабка моя Киреева во младенчестве воспитывалась в доме Столыпиных, с девицею Е.А. Столыпиной, впоследствии по мужу Арсеньевой (дамой шестидесяти четырёх лет, родною бабушкою корнета Лермонтова, автора стихов на смерть Пушкина).

Эта связь сохранилась и впоследствии между домами нашими, Арсеньева крестила меня в г. Пензе в 1809 году и постоянно оказывала мне родственное расположение, по которому – и потому что я, видя отличные способности в молодом Лермонтове, коротко с ним сошёлся – предложены были в доме их стол и квартира. Лермонтов имеет особую склонность к музыке, живописи и поэзии, почему свободные у обоих нас от службы часы проходили в сих занятиях, в особенности последние три месяца, когда Лермонтов по болезни не выезжал. В январе Пушкин умер (заметьте, как пишет – умер – Н.Ш.). Когда 29 или 30 дня эта новость была сообщена Лермонтову с городскими толками о безыменных письмах, возбуждавших ревность Пушкина и мешавших ему заниматься сочинениями в октябре и ноябре (месяцы, в которые, по слухам, Пушкин исключительно сочинял), – то в тот же вечер Лермонтов написал элегические стихи, которые оканчивались словами: «И на устах его печать».

Среди их слова: «не вы ли гнали его свободный чудный дар» означают безыменные письма, что совершенно доказывается вторыми двумя стихами:

И для потехи возбуждали

Чуть затаившийся пожар.

Стихи эти появились прежде многих и были лучше всех, что я узнал из отзыва журналиста Краевского, который сообщил их В.А. Жуковскому, князьям Вяземскому, Одоевскому и проч. Знакомые Лермонтова беспрестанно говорили ему приветствия, и пронеслась даже молва, что В.А. Жуковский читал их его императорскому высочеству государю наследнику и что он изъявил высокое своё одобрение».

То есть, как видим, цесаревич не нашёл в стихах никаких намёков на то, что государь повинен в смерти поэта. Стихи ему понравились. И далее ещё мы убедимся в этом…

Но объяснения будущего участника трагических событий в Пятигорске, следует прочитать:

«Успех этот радовал меня по любви к Лермонтову, а Лермонтову вскружил, так сказать, голову – из желания славы (странная строчка – и, как бы любовь, и осуждение – Н.Ш). Экземпляры стихов раздавались всем желающим, даже с прибавлением двенадцати стихов, содержащих в себе выходку (вот и отношение к Лермонтову – Н.Ш.) противу лиц, не подлежащих русскому суду – дипломатов <и> иностранцев, а происхождение их есть, как я убеждён, следующее:

К Лермонтову приехал брат его камер-юнкер Столыпин. Он отзывался о Пушкине невыгодно, говорил, что он себя неприлично вёл среди людей большого света, что Дантес обязан был поступить так, как поступил (а вот и отношение Столыпина, ещё более деятельного участника событий в Пятигорске летом 1841 года – Н.Ш.). Лермонтов, будучи, так сказать, обязан Пушкину известностию, невольно сделался его партизаном и по врожденной пылкости повёл разговор горячо. Он и половина гостей доказывали, между прочим, что даже иностранцы должны щадить людей замечательных в государстве, что Пушкина, несмотря на его дерзости, щадили два государя и даже осыпали милостями и что затем об его строптивости мы не должны уже судить.

Разговор шёл жарче, молодой камер-юнкер Столыпин сообщал мнения, рождавшие новые споры, – и в особенности настаивал, что иностранцам дела нет до поэзии Пушкина, что дипломаты свободны от влияния законов, что Дантес и Геккерн, будучи знатные иностранцы, не подлежат ни законам, ни суду русскому.

Разговор принял было юридическое направление, но Лермонтов прервал его словами, которые после почти вполне поместил в стихах: «Если над ними нет закона и суда земного, если они палачи Гения, так есть Божий суд».

Разговор прекратился, а вечером, возвратясь из гостей, я нашёл у Лермонтова и известное прибавление, в котором явно выражался весь спор. Несколько времени это прибавление лежало без движения, потом по неосторожности объявлено об его существовании и дано для переписывания; чем более говорили Лермонтову и мне про него, что у него большой талант, тем охотнее давал я переписывать экземпляры.

Раз пришло было нам на мысль, что стихи темны, что за них можно пострадать, ибо их можно перетолковывать по желанию, но сообразив, что фамилия Лермонтова под ними подписывалась вполне, что высшая цензура давно бы остановила их, если б считала это нужным, и что государь император осыпал семейство Пушкина милостями, следовательно, дорожил им, – положили, что, стало быть, можно было бранить врагов Пушкина, оставили было идти дело так, как оно шло, но вскоре вовсе прекратили раздачу экземпляров с прибавлениями потому, что бабку его Арсеньеву, и не знавшую ничего о прибавлении, начали беспокоить общие вопросы о её внуке, и что она этого пожелала.

Вот всё, что, по совести, обязан я сказать об этом деле.

Обязанный дружбою и одолжениями Лермонтову и видя, что радость его очень велика от соображения, что он в 22 года от роду сделался всем известным, я с удовольствием слушал все приветствия, которыми осыпали его за экземпляры.

Политических мыслей, а тем более противных порядку, установленному вековыми законами, у нас не было и быть не могло. Лермонтову, по его состоянию, образованию и общей любви, ничего не остается желать, разве кроме славы. Я трудами и небольшим имением могу также жить не хуже моих родителей. Сверх того, оба мы русские душою и ещё более верноподданные: вот ещё доказательство, что Лермонтов неравнодушен к славе и чести своего государя.

Услышав, что в каком-то французском журнале напечатаны клеветы на государя императора, Лермонтов в прекрасных стихах обнаружил русское негодование противу французской безнравственности, их палат и т. п. и, сравнивая государя императора с благороднейшими героями древними, а журналистов – с наёмными клеветниками, оканчивает словами:

Так в дни воинственные Рима,

Во дни торжественных побед,

Когда с триумфом шёл Фабриций,

И раздавался по столице

Народа благодарный клик, –

Бежал за светлой колесницей

Один наёмный клеветник.

Начала стихов не помню – они писаны, кажется, в 1835 году, и тогда я всем моим знакомым раздавал их по экземпляру с особенным удовольствием.

Губернский секретарь Раевский. 21 февраля 1837».

Раевский упомянул о стихотворение «Опять народные витии…», которое было написано под влиянием блистательных поэтических творений Пушкина – «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина».

Лермонтов говорил:

Опять, народные витии,

За дело падшее Литвы

На славу гордую России,

Опять шумя, восстали вы.

Уж вас казнил могучим словом

Поэт, восставший в блеске новом

От продолжительного сна,

И порицания покровом

Одел он ваши имена.

Именно Пушкин «казнил могучим словом» европейских клеветников и пасквилянтов, которые организовали лживые нападки в печати на императора Николая I и на Россию. В 1834 году 13 января (по русскому стилю) – 25 января по французскому – в Брюсселе выступил польский демократ – ярый русофоб – Иоахим Лелевель с отвратительной и, конечно же, лживой – в польском духе – речью по случаю трёхлетней годовщины «свержения Николая I с польского престола», а в апреле 1834 года в журнале «Revue de Paris» была напечатана мерзкая статья об императоре Николае I. Были и другие пасквильные публикации в газетах и журналах. Причём, в одной из таких поделок Пушкина выставили борцом с Русским Самодержавием. Ну и получили ответ, который горячо поддержал Лермонтов.

Европейские журнашлюшки, лживость которых особенно хорошо видна в наши дни в связи с событиями на Украине, в Сирии и других конфликтных зонах, продолжали свою мышиную возню и в 1835 году.

Лермонтов выступил жёстко.

Что это: вызов ли надменный,

На битву ль бешеный призыв?

Иль голос зависти смущенной,

Бессилья злобного порыв?..

Да, хитрой зависти ехидна

Вас пожирает; вам обидна

Величья нашего заря;

Вам солнца Божьего не видно

За солнцем Русского Царя.

В этом стихотворении Лермонтов показал себя приверженцем Русского Православного Самодержавия… Да каким!

Давно привыкшие венцами

И уважением играть,

Вы мнили грязными руками

Венец блестящий запятнать.

Вам непонятно, вам несродно

Всё, что высоко, благородно;

Не знали вы, что грозный щит

Любви и гордости народной

От вас венец тот сохранит.

Любопытна следующая – четвёртая строфа, значительно подстриженная.

Безумцы мелкие, вы правы.

Мы чужды ложного стыда!

В советских изданиях далее ставились отточия, поскольку из Лермонтова лепили, так же, как и из Пушкина, вольнодумца, осуждающего самодержавную власть, ну и, конечно, царя…

Но, как известно, рукописи не горят. Вот эти слова…

Так нераздельны в деле славы

Народ и царь его всегда.

Веленьям власти благотворной

Мы повинуемся покорно

И верим нашему царю!

И будем все стоять упорно

За честь его как за свою.

Ну как же можно было такое читать вообще, а особенно изучать в школе?! Тогда ведь трудно объяснить, почему же Лермонтова сослали за стихотворение, которое, как сказано выше, понравилось наследнику престола цесаревичу Александру Николаевичу – будущему императору Александру II, да и сам поэт вызывал симпатии у младшего брата государя великого князя Михаила Павловича, а императрица, спустя некоторое время, когда в печати появились главы «Героя нашего времени», буквально зачитывалась ими. Да и великие княжны, те, что уже подросли, зачитывались.

Ну и завершил Лермонтов издёвкой в отношении клеветников… «Но честь России невредима». Ну и далее о клеветнике…

Как же мог Лермонтов спокойно взирать на убийство Пушкина? Едва узнав о трагедии на Чёрной речке, когда ещё Пушкин был жив, Михаил Лермонтов, начав своё знаменитое стихотворение «Смерть Поэта», снабдил его эпиграфом:

Отмщенье, Государь, отмщенье!

Паду к ногам твоим:

Будь справедлив и накажи убийцу,

Чтоб казнь его в позднейшие века

Твой правый суд потомству возвестила,

Чтоб видели злодеи в ней пример.

Это строки из вольного перевода трагикомедии французского поэта и драматурга Жан Ротру (1609-1650) «Венцеслав», изданной в России в тридцатые годы девятнадцатого века. Трагикомедия не была дозволена цензурой, однако известно, что Пушкин с вниманием отнёсся к ней и писал П.А. Катенину в первой половине 1825 года из Михайловского:

«Как ты находишь первый акт „Венцеслава“? По мне чудно-хорошо. Старика Rotrou, признаюсь, я не читал, по-гишпански не знаю, а от Жандра в восхищении».

Как мы видим, и Лермонтов отдал должное этому произведению, причём взял эпиграф из неопубликованного четвёртого акта «Венцеслава», переведённого поэтом Андреем Андреевичем Жандром (1789-1873), впоследствии сенатором. Причём, сделать этот перевод ему – Жандру – посоветовал Александр Сергеевич Грибоедов.

Историк русской советской литературы Николай Иванович Балашов (1919-2006) отметил: «Чтобы понять всю трагическую силу эпиграфа, нужно иметь в виду, что король у Рохаса – Ротру не сумел разумно выполнить наказ: «Будь справедлив и накажи убийцу!» – и был лишен власти восставшим народом». Этот эпиграф был использован «велико» светской чернью, понявший, что именно в неё метил Лермонтов, чтобы извратить смысл стихотворения и попытаться доказать его направленность против самодержавия и государя. Между тем, та часть стихотворения, которая была написана едва ли не в день преступления на Чёрной речке, не вызвала никаких отрицательных реакций со стороны государя и его окружения.

Напомним ту часть, а потом коснёмся откликов на неё…

Погиб поэт! – невольник чести –

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

Не вынесла душа поэта

Позора мелочных обид,

Восстал он против мнений света

Один как прежде… и убит!

Лермонтов прекрасно понял, что Пушкин стал жертвой клеветы, умышленной и жестокой клеветы. Он знал, что клеветники сумели вывести Пушкина из себя с помощью ухаживаний Дантеса за его женой и, встречаясь с салоне Карамзиных с Натальей Николаевной, по свидетельству дочери Пушкина «чуждался» ее и «за изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность». Наталья Петровна Арапова, урождённая Ланская, дочь Натальи Николаевны от второго брака с генералом Ланским, вспоминала: «Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь выдать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз. Матери это было тем более чувствительно, что многое в его поэзии меланхолической струей подходило к настроению её души, будило в ней сочувственное эхо. Находили минуты, когда она стремилась высказаться, когда дань поклонения его таланту так и рвалась ему навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали уста. Постоянно вращаясь в том же маленьком кругу, они чувствовали незримую, но непреодолимую преграду, выросшую между ними».

И всё же Лермонтов переборол в себе это чувство неприятия. В канун своего отъезда на Кавказ, Лермонтов, по словам Араповой, к великому удивлению Натальи Николаевны, сел на освободившееся возле неё место и заговорил. Арапова писала:

«Он точно стремился заглянуть в тайник её души и, чтобы вызвать её доверие, сам начал посвящать её в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем перед ним не повинных людей».

И очень важно мнение Араповой о силе и мощи таланта Лермонтова, в котором не сомневалась Наталья Николаевна: «Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого, мощного, отлетевшего духа, но живое участие пробудилось мгновенно, и, дав ему волю, простыми, прочувствованными словами она пыталась ободрить, утешить его, подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой доли. И по мере того как слова непривычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их отношения, таял с быстротою вешнего снега, как некрасивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преображалось под влиянием внутреннего просветления».

Лермонтов не стеснялся признаться в том, что заблуждался, избегая Натальи Николаевны. Он прямо сказал:

«– Когда я только подумаю, как мы часто с вами здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведённых здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть её обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрёк в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным.

– Прощать мне вам нечего, – ответила Наталья Николаевна, – но если вам жаль уехать с изменившимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отраднее оставаться при этом убеждении».

Когда случилась трагедия в Пятигорске, когда пуля, выпущенная из пистолета очередного нелюдя оборвала жизнь того, кто мог нам заменить Пушкина, Наталья Николаевна очень горевала, и в тоже время призналась со слезами на глазах:

– Мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унёс с собою в могилу.

Сила Лермонтовских строк обрушилась на негодяев, обрушилась с гневным обличением…

(…) Не вы ль сперва так злобно гнали

Его свободный, смелый дар

И для потехи раздували

Чуть затаившийся пожар?

Что ж? веселитесь… – он мучений

Последних вынести не мог:

Угас, как светоч, дивный гений,

Увял торжественный венок.

Его убийца хладнокровно

Навёл удар… спасенья нет:

Пустое сердце бьётся ровно,

В руке не дрогнул пистолет.

Убийца «заброшен к нас по воле рока». Недаром русский историк Василий Осипович Ключевский, кстати родившийся в год гибели Лермонтова, позднее написал: «Немцы посыпались в Россию, как сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении». Это относилось ко времени правления Анны Иоанновны. Но ничего не изменилось в России и в эпоху русских гениев Пушкина и Лермонтова, ни позднее…

Ключевский указал на мерзость того времени, наименованного бироновщиной: «Русским же аристократам, как например князю М.А. Голицыну, была предложена должность шута». Обнаглевшие «немцы» пытались сделать шутом и Пушкина, посылая ему «Диплом ордена рогоносцев». Пушкин вынужден был драться, несмотря на обещание, данное государю, не участвовать в дуэлях.

Лермонтов хорошо понял, как завязывалась интрига и кто стоял за спиной убийцы и выступил против шайки залётных проходимцев и доморощенных сановных уголовников. Известны слова генерала от инфантерии графа Александра Ивановича Остремана-Толстого, сказанные одному из таких проходимцев: «Для вас Россия мундир ваш – вы его надели и снимите, когда хотите. Для меня Россия кожа моя».

Лермонтов посвятил Пушкину тёплые и трогательные строки…

И он убит – и взят могилой,

Как тот певец, неведомый, но милый,

Добыча ревности глухой,

Воспетый им с такою чудной силой,

Сражённый, как и он, безжалостной рукой.

Обратите внимание «певец, неведомый, но милый», Ленский! А ведь как-то так вышло, что читатели с повреждёнными суетой мира нравами, иногда более сопереживают Онегину, даже иногда как бы соединяя его с собой… А Ленский? Вот чудак! Приревновал, стал драться… А вот Лермонтов разгадал, разгадал тонкий замысел Пушкина. Не удивительно то, что один гений разгадал другого гения! И вот результат – строки «певец, неведомый, но милый». Сколько в них чуткости, сколько в них понимания!

С какой пронзительной силой говорил Лермонтов о Пушкине и с каким справедливым гневом обрушился на негодяев, готовивших убийство.

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной

Вступил он в этот свет завистливый и душный

Для сердца вольного и пламенных страстей?

Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,

Зачем поверил он словам и ласкам ложным,

Он, с юных лет постигнувший людей?..

И прежний сняв венок – они венец терновый,

Увитый лаврами, надели на него:

Но иглы тайные сурово

Язвили славное чело;

Отравлены его последние мгновенья

Коварным шёпотом насмешливых невежд,

И умер он – с напрасной жаждой мщенья,

С досадой тайною обманутых надежд.

Император Николай Первый, огорчённый гибелью Пушкина, прочитав стихотворение «Смерть поэта», сказал: «Этот, чего доброго, заменит России Пушкина», ещё тогда сказал, в 1837 году, а родной брат государя великий князь Михаил Павлович отметил: «От этого зреющего поэта надо ждать хороших плодов».

Эти слова привёл писатель Бурнашев в очерке «М. Ю. Лермонтов в рассказах его гвардейских однокашников», опубликованном в № 9 «Русского архива» за 1872 год. Разумеется, о них на долгое время сознательно «забыли», поскольку они никак не вписывались в лживую мифологию ордена русской интеллигенции.

Управляющий III отделением А.Н. Мордвинов так отозвался о стихотворении: «Я давно читал эти стихи графу Бенкендорфу, и мы не нашли в них ничего предосудительного».

Историк Александр Иванович Тургенев, друг Пушкина, сопровождавший траурный кортеж с гробом Пушкина писал 13 февраля 1837 года сенатору Алексею Никитичу Пещурову (1779-1849), витебскому и псковскому гражданскому губернатору, с которым был в дружбе: