Третий бастион

Разнообразного хлама в его доме всё прибавлялось. Изредка некоторые вещи из его коллекций пропадали, а другие появлялись. Возможно, он просто находил по родству душ таких же увлечённых мечтателей, как он сам, и они обменивались находками.

Эта бурная деятельность, по сути, не вела к практическим целям, хоть мой друг и заявлял с гордостью, что скоро сделает состояние. Его просто бросало в новые неисследованные края, он любил поглощать новые знания и действовать без раздумья о будущем.

***

Я приехал в Каменск – прекрасный деревянный городок на реке. Казалось, будто ожившее дерево само выстроилось, а не люди сколотили и построили эти дома. Скорее они нашли этот город уже готовым и поселились здесь. Я шагал по узким улицам, полого поднимающимся от реки. Рюкзак с жестяными банками, полными монет, здорово тянул мне плечи.

Арсений жил в районе ветхих двухэтажек, с дровяными сараями и колодцами с воротом во дворах. Я быстро нашёл знакомый дом. Вошёл в подъезд. Сенина дверь оказалась не заперта. Я пробрался через тесную полутёмную квартиру и нашёл своего друга.

Арсений сидел за столом и под мощной лампой разглядывал через лупу монету. Весь стол перед ним занимали аккуратные стопки монет разной высоты. Они походили на недостроенные колоннады. Некоторые из них упали и свалили соседей. На полу стояло несколько стеклянных банок с такими же копейками. В углу комнаты валялись кучей системные блоки, платы, несколько мониторов и закрученные тугими кольцами провода. Такой же электроникой был забит целый шкаф.

На стене за своей спиной Сеня разместил трофей: отчищенный от ржавчины обрывок кольчуги, пехотную каску времён Второй мировой и блестящий длинный кинжал, выточенный из сломанной шашки. Какие-то корявые картины, нарисованные на больших бумажных листах и криво пришпиленные на кнопки, висели повсюду. Увидев эти творения, я очень удивился.

– Давай сюда, – сказал Арсений.

Такая у него была манера. Он ненавидел правила приличия и сразу переходил к делу.

Я отдал ему всё, что привёз, и вышел на крохотный балкон, где едва мог развернуться один человек.

Мне нравилось бывать в Каменске.

Утром солнце сверкает сквозь густые кроны деревьев. Кто-то невидимый идёт за водой и брякает ведром. Мелкие пацаны стремглав проносятся на велосипедах – их возгласы и металлический стрёкот их лёгких машин быстро стихают, похожие на порыв ветра. Несмотря на то что буянит за стеной лохматый пьяница – ловит своих докучливых чертей, а в соседнем доме обитают наркоманы, тихие и пугливые молодые люди с горящими глазами, как вампиры, выходящие из своей норы только в темноте, я отчего-то думал, что здесь живёт кто-нибудь по-хорошему ненормальный. Какой-нибудь тайный исследователь или каббалист. Выходит на такой же балкон и смотрит в эти же дворы. Какой-нибудь ещё не старый человек, знающий многое о многом. У него собрание минералов, ценных ветхих книг или костей вымерших животных. И живёт он в полном одиночестве и совершенно счастлив.

Мне не хотелось верить, что всё здесь скучно и убого.

Пока я размышлял об этом на балконе, Сеня разобрался в моих сокровищах.

– Дай мне вот эту монету, – он выбрал петровскую деньгу.

– Не могу, – ответил я.

– Ты же теперь не собираешь, – сказал он.

– Это ценная штука, – ответил я. – Не могу так просто отдать. Бери что угодно. Вон, хоть либерийский доллар. Большой и тяжёлый. Может, и серебро в нём есть.

Он вздохнул, посмотрел на меня строго, достал из тумбочки маленькую чёрную коробку и протянул её мне.

– Меняю, – сказал он сварливо.

Он хорошо подготовился: в коробке была американская нимфалида, на её крыльях чудесным образом синий металлический цвет переходил в бархатный чёрный.

– Едрит твою, Сеня! – воскликнул я и выхватил коробку у него из рук. – Откуда?!

– Есть тут один любитель. Важный очень. Такой, знаешь, Левенгук, – его рассмешило это имя, и он расхохотался.

Собирательство монет мне поднадоело, и я с лёгкостью обменял царскую медь – перед размахом таких крыльев трудно устоять.

Петровский медяк Сеня взял на будущее – просто деловая хватка. Когда же я спросил его, почему вся квартира завалена копейками, Арсений рассказал мне о многоступенчатом деле, в которое он погрузился с головой.

В их городке известной личностью был выживший из ума старый художник. Он прославился тем, что писал летний пейзаж с левитановским размахом и кустодиевским цветом. С возрастом он забросил этот жанр и стал рисовать цветные мохнатые круги на угольно-чёрном фоне и закрученные винтом галактики, похожие на осьминогов.

Друг мой узнал, что у старика есть коллекция монет. Арсений записался в его студию изобразительных искусств и стал исправно ходить на уроки – лишь бы подобраться к ценностям поближе. Он аккуратно посещал занятия. Сеня увешал комнату своими отвратительными творениями, где перспектива смещалась и внезапно сдавливала пространство, отчего в картинах чувствовалась тревога и напряжение, а гипсовые цилиндры, кубы и конусы на учебных рисунках наваливались друг на друга, как пьяницы, которые только что вышли из кабака.

– У него сын – этот, научный кандидат, – сказал мне Арсений. – В институте лекции читает. Навроде тебя – жуков копит.

– Поболтать бы с ним, – сказал я.

– Ага. Щас. Он важный. К нему подход не найти. Я вижу: висят на стене бабочки, здоровенные и цветастые. Обмозговал. Понял, что пригодятся. Я прямо у старика и выменял, как его сынок куда-то свалил. Дед совсем шальной, всё собирает: от самоваров и старых икон до пустых горшков. Мы долго торговались, но я всё же его уломал. У меня тут одна марка завалялась, на неё и разменял.

Почтовая марка, о которой он говорил, была ценная и старая. Друг мой хранил её на чёрный день. Арсений избавлялся от старых и ценных вещей с лёгкостью, и я этому даже завидовал. Сеня занимался своим делом просто из любви к нему, и ещё, я думаю, он приобретал совсем не вещи – он взращивал своё понимание, своё сознание. И это напоминало вымывание ценностей из неподатливой породы, долгое и невидимое простому глазу.

Итак, Сеня регулярно совершал налёты на квартиру художника. Он задумчиво бродил вдоль стен, увешанных снизу доверху картинами, и восхищался, и просил совета, и даже колупал ногтем особенно удачные мазки, но всё своё внимание он сосредоточил на монетах. Они хранились в шкафу в тяжёлых альбомах. Среди них не оказалось ничего ценного, но друг мой верил, что у такого бывалого собирателя старины где-то припрятаны настоящие сокровища.

Он продолжал таскать свои паршивые работы на оценку. Старик правил их размашистыми росчерками. Со временем Арсений выбился в любимые ученики. Техника его рисунков не улучшилась, но с художником он стал по вечерам пить чай, и тот рассказывал ему, потрясая ссохшейся рукой в набухших синих венах, о преимуществах своей новой творческой философии, а также о том, что значат его галактики на картинах, как они рождаются в нём и куда уходят, когда он переносит их на холст.

– Зачем ему эти монеты? – удивлялся Сеня. – Он скоро помрёт. Он старенький. А я их в дело пущу.

Друг мой был терпелив, и в ходе этих долгих чаепитий он выяснил, что у художника есть деревянная коробка, полная старинных иностранных монет. Обычно художник вёл себя довольно рассеянно, но к этой коллекции относился на удивление цепко и осторожно. Мой друг с досадой рассказывал, как успел лишь на минуту запустить руку в эти богатства и рассмотреть с десяток монет и как старик, вдруг заговорив о чём-то постороннем, захлопнул коробку и, с трудом забравшись на табуретку, задвинул её на высокий шкаф.

Художник сказал, что разменяет любые монеты из этого ящика на царские медяки и на советские копейки определённых годов и номиналов. Мой товарищ тут же собрал целый мешок копеек (а царских у него и до этого накопился целый сундучок) и стал таскать всё это к старику равными порциями – так, чтоб надолго хватило.

Художник открывал потайной ларец. Друг мой в обмен на три десятка копеек свободно вытаскивал несколько хороших ценных монет. Художник держал при этом свой ящик в руках и вдруг бесцеремонно захлопывал его, чудом не ударяя Сеню по пальцам, когда считал, что с него хватит.

Через пару недель такого грабительства Сеня надумал сворачиваться и бросать занятия живописью: в ларце не осталось ничего ценного – так, только тугрики какие-то. Но его удерживали неясные предчувствия.

По пятницам Арсений носил к художнику один и тот же пленэр, писанный впопыхах раз двадцать. Этот эскиз изображал речной поворот – со временем река стремилась к условному росчерку, потому что руку мой товарищ всё-таки набил, – и нелепый пирамидальный стог сена, похожий на чум эскимосов. И вот в одну из этих пятниц художник проговорился, что когда-то искал монеты с браком и одну, крайне редкую и дорогую, нашёл.

Друг мой расстроился:

– А если я отдал ему такой же брак? Я о нём раньше не знал!

Сеня считал, что художник очень хитёр. Мой друг утверждал, что, несмотря на забывчивость, шальной старик ищет ценные монеты, а массовый обмен медяков и копеек служит ему прикрытием и маскировкой.

– Но я всё-таки выпросил эту браковку на обмен! Ещё три месяца ходил. Ты даже не представляешь! Чаю выпил десять вёдер. Рисовать чуть не научился.

– На что менять будет? – спросил я.

– После расскажу, – отмахнулся он. – Дело сложное.

Поведав мне всё это, Сеня вооружился мощной лупой и до полуночи искал в монетах, что высились колоннами на столе, и в тех, что я привёз, похожий изъян. Я усомнился в пользе этого занятия, но друг мой был неумолим. Он выдал мне статистическую раскладку. Арсений учёл, что монета пропала безвозвратно, что она испорчена, что она хранится в частной коллекции под замком. Он просчитал другие обстоятельства и решил, что вероятность найти монету составляет 0,01 процента. Таким образом, чтоб найти браковку, нужно было перебрать сто тысяч монет.

– Как только я перещупаю столько денежек, – сказал он, – я не сделаю ни шага.

Именно так он действовал всегда. Им двигала какая-то расчётливая страсть.

На следующее утро оказалось, что мы куда-то едем. Сеня воскурил ароматические свечи. Я проснулся от их резкого пряного запаха и открыл глаза: к потолку тянулись гибкие струйки дыма.

– Вонь развёл, – сказал я.

– Не мешай. Это помогает мне сосредоточиться, – ответил он серьёзно. – Ты представить себе не можешь, как эта практика помогает моему разуму.

Арсений сидел на полу в медитативной позе: задницей на пятках, в семейных трусах, лицом на восток.

Солнце поднималось. Его первые лучи легли на корявые карандашные рисунки, под которыми я спал на жёстком диване. Дрожащий солнечный круг устроился у Сени на лбу. Словно это было сигналом, мой друг сделал плавный круговой жест руками, затем распростёрся ниц таким движением, каким потягивается кошка, и встал.

Я спросил:

– Ты веришь в эту восточную муру?

Я думал тогда, что все истинные явления, как в научном опыте, должны повторяться, должны быть видимы и ощутимы.

– Дело не в том, что верю. А в том, что работает. Это мне Гена-самурай показал.

Гена-самурай был тот самый чёрный пояс.

– Ты же его вырубил, – удивился я.

– Ну и что? – ответил Сеня.

У двери стояли два собранных рюкзака: мой – с провиантом и его – с инструментами. В сарае нас ждали два бывалых, но отличных скоростных велосипеда.

И была долгая дорога. Палило солнце, и плечи тянул рюкзак. Мы съезжали с трассы на грунтовки. Там зарастали лесом брошенные деревни. Сеня разделил карту на участки и дотошно обследовал местность. Он вытаскивал из рюкзака специальный сложный инструмент, который сам выдумал для работ в поле. Это был заступ на длинной рукоятке, похожий на кирку, молоток или топор в зависимости от того, с какой стороны на него посмотреть. Сеня заходил с ним в дома и разбивал косяки над дверью. Он где-то узнал, что раньше там хранили деньги. Ничего, кроме трухи, он не нашёл.

В этих брошенных деревнях и сёлах на меня нападала тяжёлая тревога. Словно времени больше не существовало. Всё застыло вокруг: крыши пустых домов, сам воздух, облака и окружающий дома тихий лес. Это было чувство брошенной земли, огромных пространств. Реки здесь превращались в болота. Дороги наглухо зарастали. Иногда мы не видели даже колеи – лишь по низкой траве можно было понять, куда ехать. На меня наваливалась отупляющая скука, и мне хотелось побыстрее убраться оттуда куда угодно.

Наш улов оказался более чем скромен: в одном доме Сеня нашёл старый кувшин с расколотым горлом и со старинным клеймом на дне.

Мы вернулись поздно вечером совершенно убитые. Ноги у меня болели. Мы поели, и я заснул, как только упал на скрипучий диван.

На следующее утро Сеня меня растолкал, и мы покатили на электричке в город. Я всё время зевал, озираясь по сторонам, а Сеня таскал меня за собой. Сначала в музей, где он прилип к стеклу, под которым хранились средневековые монеты. Тонкие и блестящие, они лежали россыпью и походили на чешую, содранную с крупной серебряной рыбины. Сеня достал блокнот и долго сверял какие-то наброски с монетами под стеклом. Сухая бабушка, музейная смотрительница, старательно испепеляла нас взглядом, сжав ярко накрашенные морщинистые губы. Видимо, Сеня бывал тут часто и здорово ей надоел.

Затем на трамвае мы приехали на толкучку. У входа в парк гудела и кружилась плотная толпа. Здесь продавали старые пластинки, книги, значки, электронику, инструменты, видеокассеты и самый невероятный хлам. Выбирая монеты, Сеня не церемонясь открывал толстый нумизматический справочник, который привез с собой, и рылся в нём. Продавцы смотрели на Сеню с опаской. Этим приёмом мой друг показывал, что он не промах и никто здесь его не обманет. Он битых минут 15 спорил с крикливым мужичком о содержании серебра в одной монете и после приобрёл неожиданно пару штук, но совершенно других, на которые до этого ни разу не взглянул.

К вечеру мы вернулись в Каменск. На следующее утро я ожидал нового похода, но бешеная деятельность моего друга оборвалась. Я проспал до обеда и пошёл на реку. Сеня, чем-то расстроенный и одновременно решительный, идти куда-либо отказался.

В течение следующих трёх дней из его комнаты доносился металлический стук. Оттуда воняло жжёной пластмассой. На столе у Сени дымился паяльник, там был тигель, обрезки алюминиевой проволоки, обрывки наждачной бумаги, шило, тонкие свёрла, молоток, медные провода и тюбики с клеем. Пару раз к нам приходили соседи и жаловались на чёрный дым, валивший столбом из форточки. Соседей Арсений терпеливо успокаивал.

Меня в комнату во время работы он не пускал. Я в одиночестве гулял по городу. Подолгу стоял на низком, дугой изогнутом картиночном деревянном мосту и наблюдал, как ловко ныряют под ним в глубоком затоне водяные крысы, скользкие и блестящие.

Как-то вернувшись с прогулки, я застал у Сени странного типа. Это был бритоголовый парень с белым шрамом над верхней губой, одетый с показным бандитским шиком. На руке у него красовался огромный железный перстень с черепом в остатках сбитой позолоты.

Они сидели на кухне. На столе между ними возвышался тяжёлый подсвечник и валялся спёкшийся кусок металла. Друг мой разглядывал в лупу клеймо на дне старого чайника. Парень со шрамом всю эту рухлядь бесстыдно нахваливал.

– Как старьё? Берут? – спросил он.

– Понемногу, – ответил мой друг, выдержав паузу и внимательно глядя в лупу.

– А как вообще дела? Что новое подогнать?

– Пока не надо. Я хорошую монету завтра возьму, – ответил Сеня.

– Что за вещь? – спросил парень.

– Не важно. Штука ценная.

Сеня оторвал взгляд от клейма и развёл руками, показывая, что ему ничего не нужно.

– Чего он хочет? – спросил я, когда тип со шрамом забрал свой хлам и ушёл.

– Да так. Подгонял мне как-то неплохие вещи. Теперь строит из себя Шлимана – будто куда лопатой ни ткнёт, везде ему Троя. Таскает ко мне всякий мусор, но иногда кое-что ценное попадается. Да и человек нужный.

Как Сеня рассказал мне, парень этот был местным бандитом, хотя больше походил на актёра, который усердно держится за сложную роль. Звали его Клоп. Многие его боялись. Говорили, что он носит в кармане настоящий пистолет.

***

– Завтра идём к старику на обмен, – сказал Сеня фатальным голосом в тот вечер. – Браковка будет моя.

Мы сидели на кухне. В углу сотрясался и дребезжал старый холодильник.

Сеня ударил по столу, раскрыв ладонь. На клеёнке осталась лежать серебряная чешуйка времён царей. Именно на неё и хотел художник обменять дорогую браковку.

– Ничего себе! А чего раньше молчал? – сказал я.

Я разглядывал и вертел в руках монету. Даже попробовал её на зуб. Друг мой прищурился и заметно напрягся.

– Где достал? – спросил я.

– Не достал, – ответил он со вздохом. – Сам сделал.

Я долго изучал монету и не мог найти изъяна.

– Потемнеет быстро. Надо завтра менять, – сказал Сеня мрачно.

Всё-таки мы шли на обман, и чувствовал себя мой друг крайне паршиво, но он не мог пересилить своё желание и упустить ценную монету.

На следующий день мы собрались к художнику. Сеня внимательно рассмотрел свои уродливые творения, развешанные на стенах. Он взял с собой несколько картин: на одном листе Сеня изобразил гипсовый сплющенный шар, на другом – классический череп на стопке книг. Череп был нарисован криво, глазницы его располагались одна ниже другой, и от этого казалось, будто он сильно печалится. Остальные работы являлись размазанными экспериментальными акварелями. Сеня скрутил листы и засунул их в чёрный пластмассовый тубус.

***

Дом художника загромождали картины. Они висели на стенах от самого потолка до плинтуса. Кое-где они просто лежали стопками: на шкафу, под диваном, между креслом и стеной.

На грубо сколоченных деревянных полках сияли самовары, между ними теснились матрёшки, деревянные куклы и глиняные горшки. На столе стоял расписной кувшин с торчащими из него веретёнами. На вбитом в стену гвозде висели истлевшие лапти. По одной из полок, под самым потолком, крался рыжий кот. Он отражался в самоварах, гибко пробираясь между ними.

Сам хозяин дома был худой высоченный старик с жидкой китайской бородой и блестящей лысиной в бурых пятнах. Взгляд его часто менялся. Он смотрел то яростно и внимательно, будто разгадал наш обман, отчего нам с Арсением сразу становилось неловко, то вдруг глаза его на миг отражали откуда-то сошедший на него надмирный покой.

Сеня представил меня как эксперта. Художник этому совсем не удивился. Он с достоинством кивнул и пожал мне руку. Когда друг мой напомнил старику об обмене, тот принёс из соседней комнаты банку из-под кофе, тяжёлую, полную монет.

– Она где-то здесь, – сказал он рассеянно и грохнул банку перед нами на стол.

Мы переглянулись. Сеня подмигнул мне и сказал:

– Мой друг легко найдёт её.

Они стали обсуждать кривой пейзаж, а я – разыскивать монету. Я нашёл её, наверное, через час. Художник, не взглянув на полученное в обмен, швырнул поддельную чешуйку в эту же банку и поставил её на полку между бронзовой статуэткой всадника и деревянной совой.

Тогда я решил, что старику всё было безразлично, а в особенности – наше жульничество. Думаю, художник совсем не хитрил. Просто он нуждался в беседах с Арсением. Он удерживал около себя своего молодого приятеля: кому ещё рассказывать о своих безумных воззрениях, как не молодому внимательному ученику? Хотя Сеня, конечно, и обманывал его, это ничего не меняло – старик получил своего слушателя. Я поделился с другом этими мыслями, но Сеня расхохотался и ответил, что художник – «старый хитрый чёрт».

– Но знаешь, иногда он дело говорит. Я даже удивляюсь, – сказал мне Сеня по дороге домой, развесёлый от удачной сделки. – Но думаю, с мазнёй пора завязывать.

Местный мафиози со своими друзьями ждал нас около дома.

– Здорово, Сенька! У меня для тебя есть такая вещь! Пойдём, пойдём! Обязательно возьмёшь, – сказал Клоп.

Главарь был так дружелюбен, его дружки окружили нас так вежливо, а лица их были такие милые, что мы поняли – отказываться смысла нет.

Нас привели под руки в покосившийся деревянный дом на берегу реки. В доме было тесно, и потолок там был низкий. Нас усадили на тухлый диван. Друзья главаря устроились по бокам, зажав Сеню и меня с флангов. Глядели они на нас внимательно, со жгучей смесью опасения и угрозы в глазах.

Клоп сел верхом на стул перед нами, посредине комнаты, и начал свой разговор, соблюдая все необходимые правила приличия. Он долго молол языком. Но по тому, как он тянул беседу и болтал о совершенно пустых и посторонних сплетнях, было ясно, что скоро он бросится к главному вопросу.

Друг мой держался с редким достоинством. Он выслушивал Клопа спокойно, гоготал вместе с ним, сидел свободно, закинув ногу на ногу, и травил анекдоты, будто ничего не происходит. С полчаса они обсуждали какие-то делишки, общих знакомых и схему сборки металлоискателя.

Через комнату, соблюдая равные промежутки времени, величаво проходила девушка с такой необъятной грудью и вся состоящая из таких неохватных, я бы сказал, геологических объёмов, что мы с Сеней, увидев в первый раз, как она вышагивает, даже несколько засмущались. Дружки главаря провожали её взглядами. Когда она в очередной раз проходила мимо Клопа, тот звонко хлопнул её ладонью по заднице. Дружки оскалились, девушка даже не оглянулась.

Затем главарь кивнул одному из своих приятелей, и тот принёс подлежащее обмену. Вещами, под предлогом которых нас сюда притащили, оказались: зелёная артиллерийская гильза, несколько ржавых патронов и якобы каска в таком плачевном состоянии, что она скорее напоминала сгнивший ночной горшок.

– Это древнее. Всё честно, – заверил нас Клоп.

Друг мой внимательно осмотрел артефакты и расспросил, откуда они взялись. За этим обсуждением прошло ещё напряженных полчаса.

Снова болтал главарь, расхваливая товар. В десятый раз прошла через комнату чрезмерная девушка, раскачивая своими прелестями. И снова так же хищно на неё уставились дружки Клопа. Время тянулось. Бандиты напрягались сверх всякой меры.

– Слушай, Сенька. Покажи мне ту монетку, – с излишней беззаботностью в голосе сказал главарь.

Друг мой удивлённо поднял брови:

– Напомни, какую монету?

– Ну, ту самую. Ты вчера про нее рассказал. – пояснил Клоп. – Может, я знаю, где ещё таких надыбать.

Клоп улыбался. Сеня сделал вид, что ничего не понимает. Дружки главаря замерли. За окном проехал грузовик. Задребезжало треснувшее стекло в окне.

– А! Понял! – со смехом сказал Арсений, разрушив наконец эту всеобщую неловкость.

Он махнул рукой и свободнее расселся на диване, далеко вытянув ноги.

– С собой такого не таскаю. Приходи в гости, посмотришь.

Взгляд бандита подёрнулся внезапной скукой.

– А куда ходил-то? – спросил он с усмешкой.

– Да я ж рисую! – ответил Сеня, с готовностью вытащил из тубуса свои работы и стал разворачивать их одну за другой.

Пособники Клопа сразу же расслабились, лица их стали тупы и скучны. Парни ушли на кухню и загремели ложками.

Когда нас отпустили и мы вернулись домой, Сеня достал монету из кроссовки. Я даже не заметил, когда он успел спрятать её под пятку.

– Я сразу понял: он постарается нас обуть, – сказал Сеня. – Как только ляпнул про монету – вот я лоханулся. Вообще, я давно от Клопа такого жду. Придурок он, гангстер хренов, – Сеня выругался. – Надо заканчивать с ним с дела.

Думаю, именно разбитое состояние моего друга, возникшее из-за того, что мы пошли на подлог, вдруг заставило его тогда так неловко проболтаться.

Весь следующий день мы провели на реке, где прыгали в холодную быструю воду с высокой бетонной дамбы. Вечером Сеня сел за телефон, достал тетрадь и стал обзванивать покупателей. Он долго говорил с каждым о самом разном: погоде, разведении цветов, свойствах атмосферного электричества, политической ситуации на Ближнем Востоке, способах дрессировки собак – и под конец разговора предлагал монету. Затем вежливо прощался и аккуратно записывал ответы в тетрадь. Он когда-то успел создать налаженную сеть покупателей, и, слушая эти разговоры, я удивлялся его терпению и разнообразию интересов.

***

Той же ночью бандиты совершили налёт.

После полуночи я проснулся от крика и выскочил в соседнюю комнату.

Клоп низко держал пистолет, направив его Сене прямо в живот. Получалось так, будто он показывает оружие исподтишка. Арсений и Клоп смотрели друг на друга, как два собирающихся подраться кота. Молчаливые дружки главаря – их было двое – ухмылялись, разглядывая жильё моего товарища.

– Монету. И мы уходим, – сказал главарь, судя по тону голоса, уже не в первый раз.

Арсений сказал:

– Хорошо. Я отдам вот эти.

Он сгрёб со стола неудачные подделки и ссыпал их главарю в ладонь.

– Сколько стоят? – спросил Клоп.

– Рублей триста каждая, – соврал Сеня.